КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ

Что же ищет свободный ум?
Книга о Чехове на фоне литературной жизни его эпохи

Новая книга известного литературоведа Владимира Борисовича Катаева по праву озаглавлена «Чехов плюс… Предшественники, современники, преемники» (издательство «Языки славянской культуры»). Большинство собранных в ней статей – это как бы тропинки, ведущие к Чехову от его великих предтечей, старших коллег и ровесников (раздел «Другие и Чехов») либо связывающие писателя с более поздними литературными явлениями (раздел «Чехов и другие»).
Катаев «вписывает» героя книги в широчайшую культурную панораму, освещает новые или во всяком случае малоисследованные звенья его художественной родословной и, что, вероятно, главное, стремится показать Чехова «во весь рост» – как полноправного участника самых глубоких и страстных нравственных и философских исканий великой русской литературы. Автор горячо и убедительно полемизирует с теми, кто прежде да и в наши времена видели в этом писателе талантливого, но «безыдейного» художника или уж никак не ровню другим великим по части постановки «проклятых вопросов» бытия.
Уже на первых страницах автор напоминает толстовские слова о том, что «Чехов вечно колеблется и ищет» и «не может учить». «Смиренно» соглашаясь с этой оценкой, зафиксировавшей «коренные особенности таланта» писателя, исследователь, однако, видит в них отнюдь не «слабость» или «изъян», а как раз то своеобразие, которое отличает Чехова от таких творцов-проповедников, как сам Толстой и Достоевский, но зато роднит с не кем иным, как с Пушкиным, по способности и отваге идти «дорогою свободной… куда влечет… свободный ум», не поддаваясь ни тирании теорий и идеологий, ни соблазну в свою очередь деспотически навязывать читателю собственные мнения.
В минувшем веке с его разгулом идеологий и их беспрецедентным посягательством на жизнь человеческую и саму человеческую личность все значение подобной творческой позиции далеко не сразу было понято и оценено по достоинству, но возрастающая мировая известность Чехова свидетельствует о долгожданном осознании всего масштаба и значения его произведений и заветов.
К этому клонится и общий смысл написанных в разное время и по самым разным поводам катаевских статей, проникнутых единым, цельным пафосом.
«Именно Чехов, придя в русскую литературу после величайших абсолютистов, вещавших каждый о своей правде, – пишет исследователь, – сказал, что «никто не знает настоящей правды», сосредоточился как художник на сопоставлении разных правд, которые на поверку оказывались «ложными представлениями» или «личным взглядом на вещи».
Именно его тихий голос перекрывает гул многих нескончаемых споров и даже наших нынешних громогласных словопрений на вечные темы «кто виноват?» и «что делать?» и, вслед за Толстым и Достоевским, отвергает всевозможные сословные, классовые, партийные ответы на них своим убежденным: «Виноваты… все мы» (прозвучавшим, как известно, в его письмах по поводу всего совершавшегося на каторжном Сахалине; потомки же, и мы тож, могли бы повторить это, памятуя о мно-о-огих других «сюжетах!»).
В тесной связи с этим чеховским постулатом находится озадачивавшее, а то и возмущавшее кое-кого отношение Антона Павловича к интеллигенции, критика ее, по выражению Катаева, изнутри (ибо кто же, если не он сам, воплощение лучшего в этом слое!).
Снова возвращаясь к анализу известного рассказа «Враги», исследователь оспаривает его толкование как «победоносное» противопоставление труженика-врача «паразиту»-помещику и показывает, что доктор Кириллов в глазах автора куда виноватее и сам до конца дней казнится сказанным им тогда Абогину в запале собственного горя, застившего чужое несчастье.
«Кириллов для Чехова – свой, – пишет Катаев. – Но именно потому, что он свой, Чехов судит его по высшему счету». Не прощает пусть даже временного, эпизодического равнодушия к другому, несправедливости – неспособности понять его, войти в его положение (в данном случае – потрясенного изменой жены).
Нередко случается так, что, увлеченно живописуя того или иного классика, литературоведы вольно или невольно возносят его над современниками и превращают чуть ли не в этакого Гулливера в стране лилипутов. Катаев же не то что «снисходителен», но внимателен и справедлив. И к «пишущим по смешной части», как аттестовал и себя, и коллег Антоша Чехонте, ко всей этой «осколочной» (по названию популярного журнала) сатире, которая, по мнению исследователя, своей работой «сделала многие открытия «большой» сатиры (в первую очередь – щедринской. – А.Т.) достоянием «улицы», новых кругов русских читателей». И к таким порой совсем незаслуженно подзабытым беллетристам, как А.И.Эртель, чья «внутренняя свобода» была во многом сродни чеховской (недаром сам Александр Иванович писал Антону Павловичу, что тот «стал как-то странно близок» его душе), или Петр Дмитриевич Боборыкин с его купцом Василием Теркиным (не путать с нашим позднейшим любимцем!), этим пусть эскизным, но все же прообразом будущего чеховского Лопахина.
Исследователь даже отмечает в творчестве совсем уж редко поминаемых восьмидесятника К.Баранцевича, а позже – С.Скитальца, И.Гусева-Оренбургского, Е.Чирикова и других, потонувших в тени Максима Горького, первые наметки тем и мотивов, принесших последнему громкую известность.
Бесконечно далекий от модного ныне развенчивания этого «основоположника социалистического реализма», Катаев, однако, пристально вглядывается в его творчество ранней поры, показывая его определенный художественный консерватизм по сравнению с уровнем, достигнутым Чеховым: прямолинейное «противоположение» одних героев другим, на что Антон Павлович мягко указывал автору «Мещан», отступление от объективности к субъективному произволу в изображении жизни, стремление ее «приукрашивать» (пусть еще и не в такой степени, как это будет декларироваться в его статьях и речах последних лет).
В связи с упомянутым «противоположением» с особым интересом читается одна из катаевских статей, где автор «заступается» за «грубияна» и «убийцу» Соленого, утверждая, что этот персонаж «Трех сестер» – «лишь заостренное продолжение остальных», поглощенных «своим личным взглядом на вещи», так что никто «не способен встать на точку зрения другого (помните «Врагов»? – А.Т.) и в ответ на свои излияния и откровенность встречает непонимание».
«Показать ответственность каждого за общее состояние дел, – вновь возвращается при этом Катаев к одному из важнейших положений книги, – по Чехову, важнее, чем возлагать вину на вне тебя находящееся зло, на отдельных носителей зла».
Обстоятельного разговора заслуживает то, как вдумчиво и зачастую остро полемически рассматривает исследователь соотношение чеховского наследия с прозой и драматургией «постмодернизма», а также некоторые новомодные интерпретации «Каштанки» и других произведений писателя.
Вообще в столь краткой рецензии нелегко даже бегло обозначить все содержание этой яркой и многообразной книги.

Андрей ТУРКОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"