ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N39
КУЛЬТУРА 

“Музыкальный вокзал”

“Музыкальным” называли Павловский вокзал. Было за что. Действительно, в сознании большей части петербуржцев девятнадцатого века этот вокзал был связан в первую очередь не с лязгом буферов, не с выкриками жизнерадостных кондукторов, не с креазотным запахом, а именно с концертами легкой, “садовой” музыки.

Впрочем, вокзал конечно же возник как железнодорожный. Это был конечный пункт так называемой Царскосельской железной дороги – первой в России. Основной задачей было, разумеется, связать Санкт-Петербург и Царское Село – резиденцию российских императоров. Павловск просто-напросто пришелся кстати – очень уж близко расположен к Царскому Селу.
Идея рельсового сообщения носилась в воздухе десятилетия. Лишь в тридцатые она стала реальностью – венский профессор Франтишек фон Герстнер получил привилегию на строительство первой российской железной дороги. Герстнер верил в успех своего предприятия: “Должно сознаться, что по незначительному среднему повышению дороги и по совершенно прямому направлению линии в 24 версты Царскосельская дорога будет одна из совершеннейших, и нет сомнения, что при употреблении силы паров можно будет делать переезд от Обухова моста до Царского Села в 35 минут, а до Павловска в 40 минут, паровой машине можно будет ходить без остановки, ибо по незначительности повышения дороги не будет надобности наливаться водой в пути”.
В марте 1836 года Правление общества Царскосельской железной дороги объявило конкурс на проект “воксала с гостиницей для пристанища и удовольствия публики”. То есть уже тогда было понятно, что обычной железнодорожной станцией строительство не ограничится. И уже в июле архитектор А.И.Штакеншнейдер приступил к строительству. Вокзальный комплекс состоял из вестибюля, залы для торжественных обедов, концертов и балов, двух зал поменьше, парочки зимних садов, двух гостиничных флигелей с сорока номерами и открытой галереи “для потребления публики в летнее время”.
Причина для всей этой роскоши была в первую очередь финансовая. Следовало как-нибудь завлечь жителей Петербурга в непривычный путь, иначе новшество было бы нерентабельным. Сам Герстнер составлял для жителей столицы рекламное воззвание: “Здоровье есть первое и величайшее благо каждого человека; всякий благоразумный человек должен заботиться о сохранении оного… Но коротко лето в переменчивом климате Петербурга… Посему не справедливо ли будет утверждать, что ни в одной европейской столице жители не имеют такой нужды в проведении лета за городом, как в Петербурге”.
И по большому счету Павловский вокзал был беззастенчивым рекламным ходом.
А в сентябре 1836 года новая железная дорога была торжественно открыта. Правда, по русской традиции не обошлось без конфуза. Паровоз из города Антверпена запаздывал, и вместо “паровой машины” на открытии пришлось использовать банальных лошадей.
Сам же вокзал, увы, открылся лишь 22 мая 1838 года. И сразу же стало ясно – строили его не зря. Поэт Кукольник писал композитору Глинке: “Для меня железная дорога – очарованье, магическое наслаждение. В особенности была приятна вчерашняя поездка в Павловский вокзал, вчера же впервые открытый для публики… Вообрази себе огромное здание, расположенное в полукруге с открытыми галереями, великолепными залами, множеством отдельных нумеров, весьма покойных и удобных”.
То есть удовольствие от посещения вокзала было не меньшим, чем собственно от поездки в поезде (в те времена весьма диковинном аттракционе). Более того, целью поездки господина Кукольника было именно посещение вокзала, а отнюдь не парка и не царского дворца.
И как раз благодаря вокзалу вблизи Павловского парка начался невероятный дачный бум: “Павловск считается первой аристократической колонией, зато и цены там чудовищны. В улицах, прилегающих к большому саду, за три комнаты с мебелью платили 360 рублей, т.е. такую сумму, за которую в Галерной гавани можно купить целый дом”.
Дороговизна здешней жизни ощущалась даже в самых мелочах. “Иллюстрированная газета” сообщала: “Существует ли в Павловске такса для извозчиков? В апреле мы видели ее собственными глазами, прибитую у вокзала, в мае она уже исчезла. В воскресенье во время сильного дождя ни один извозчик не двигался с места меньше шести гривен, когда прежде по таксе должны были возить за 15 коп.”.
Ясно, что один лишь “большой сад”, то бишь Павловский парк, не обеспечивал подобного ажиотажа.
А вокзал между тем набирал популярность. И в 1861 году его решили капитально изменить. “Санкт-Петербургские ведомости” сообщали: “В Павловском вокзале сделаны разные перестройки и преобразования, которые придают ему совершенно новый вид и будут много содействовать удобствам и удовольствию публики”.
Речь шла об устройстве двух постоянных эстрад, роскошной люстры, всевозможных украшений.
Но и этого казалось мало. В 1869 году газета “Голос” извещала: “Вокзал увеличен прибавлением к нему новой, прекрасно отделанной в античном вкусе залы и вестибюля. Зала эта прекрасно меблирована и может вместить до 400 человек и служит для балов, обедов и ужинов”.
Проходит 14 лет – и “воксал перестраивается заново, концертный зал расширяется, устраиваются пять роскошных гостиных и бесплатный кабинет для чтения”.
Впрочем, с “тем кабинетом для чтения” не обошлось без курьеза. Изначально это было начинание благое и серьезное. Были установлены даже особенные правила: “Кабинет для чтения имеет быть открыт для лиц обоего пола, опрятно одетых, с 1 мая по 1 октября с 10 часов утра до отправления последнего поезда; в сумерки комнаты освещаются. При кабинете для чтения Общество содержит от себя прислугу, и надзор за порядком лежит на полной ответственности правления. В кабинете для чтения воспрещаются все посторонние занятия, разговоры, чтение вслух и вообще все действия, которые могут развлекать внимание читающих. Никто не может брать для чтения в кабинет более одной книги, журнала и газеты в одной папке или доске и выносить оные из комнат, определенных для чтения газет и журналов, а тем менее брать газеты или журналы домой. Никто не может портить газет или журналов, вырывать листы или вырезать статьи”.
Но на деле “Кабинет” выглядел несколько иначе. И управляющий города Павловска отправил в правление Царскосельской железной дороги письмо: “Так как Кабинет для чтения при Павловском воксале посещают дети, подростки и малолетние воспитанники учебных заведений, и им выдаются разные иллюстрированные журналы, не изданные для детского возраста, полагаю, что нужно запретить вход в читальную комнату при Павловском воксале всем детям и воспитанникам средних учебных заведений, о чем будет повешено объявление на дверях комнаты для чтения”.
О том, чтобы изъять подобные издания из обращения, конечно, не было и речи. Проще казалось устранить детей. И в скором времени при входе в кабинет действительно возникло обещанное объявление: “Вход в читальную комнату воспрещается детям и воспитанникам учебных заведений. Полицмейстер города Павловска Сыровяткин”.
Однако взрослые читатели были в восторге. И даже написали соответствующее письмо: “Общество дачников и дачниц, посещающих Кабинет для чтения в Воксале, приносит свою искреннюю благодарность дирекции за прекрасное устройство библиотеки и за любезное внимание и распорядительность дамы, заведующей библиотекой”.
Тем более что господам читателям здесь предлагались развлечения отнюдь не детские: “В комнатах курить табак дозволяется, равно как каждый может требовать принести ему чаю, кофе, пирожков, бутербродов, вино и водку рюмками, но кушаний порциями и вино бутылками требовать нельзя”.
А сам вокзал, естественно, сделался центром города. “Иллюстрированная газета” сообщала: “Галерея дебаркадера в Павловске нынче, как и в старые годы, будет наполнена разодетыми дамами и девицами, собирающимися здесь в урочные часы прибытия поездов, больше – себя показать, чем посмотреть, кто приехал. Галерея эта давно уже сделалась сборным местом павловского бомонда. К известному часу по всем павловским улицам тянется к дебаркадеру длинная вереница этого бомонда, в самых изысканных нарядах, с хвостами в несколько сажень, с шиньонами в несколько футов или растрепанных до того, будто этих дам трепали три дня сряду и не дали им вычесаться. Откровенные особы говорят прямо своим встречающимся приятельницам, что идут на “выставку” – так принято называть галерею дебаркадера в эти часы”.
Сформировался особенный, вокзальный уклад: “Начиналось круговое движение вокруг скамеек, движение плавное и мерное, оживляемое беготней детей, которых являлось очень много. Места вокруг фонтана занимаются исключительно няньками и кормилицами, на боковых же скамейках располагаются более солидные люди”.
А один мемуарист рассказывал: “Я был с Казимирой и Сашей. Превосходно играл военный оркестр, состоящий из двухсот пятидесяти музыкантов. Публики было много – и все люди чистые и благонамеренные, особенно женщины длиннохвостой, короткохвостой и бесхвостой породы, вымытые, чистенькие, выглаженные и выутюженные, хоть сейчас на картинку. Хорошеньких было многое множество. Все было чинно, в высшей степени благопристойно и немного скучновато. Впрочем, скука нам необходима, мы ограждаемся ею от скандалов. Был и государь, но очень недолго”.
Конечно же не все в жизни новой дороги проходило гладко. Иной раз случались и серьезные аварии. К примеру, в 1838 году поездом насмерть раздавило караульного. А в 1839 году от поезда, вышедшего из Павловска, вдруг отцепились задние вагоны. Все бы ничего, но ближе к Царскому Селу они, под горочку, нагнали основную часть состава и с огромной силой врезались в нее. Увы, и здесь не обошлось без жертв.
Но в целесообразности нового сообщения практически никто уже не сомневался. Тем более что в скором времени после открытия Царскосельской железной дороги рельсы опутали почти всю европейскую часть государства.
Однако первая железная дорога оставалась привилегированной, особой. Еще бы – она находилась под патронажем самой царской семьи, и это, безусловно, отражалось на жизни самых простых обывателей. К примеру, в 1871 году великий князь Константин Николаевич и его супруга “выразили желание о назначении еженедельно в продолжение неопределенного времени экстренного поезда в 12 часов ночи из Санкт-Петербурга в Царское Село и Павловск, дабы дать возможность Царскосельским и Павловским жителям быть раз в неделю в театре”.
А вскоре пришло уточнение, уже от одной лишь супруги: “Чтобы такой экстренный поезд отправлялся в 12 часов ночи по пятницам, и чтобы этот поезд не был бы для нее лично, но чтобы и посторонние лица могли воспользоваться этим поездом”.

* * *

После революции конечно же все стало по-другому. Путешествие по Царскосельской железной дороге сделалось утомительным, неуютным и даже опасным. Один из очевидцев сетовал: “Если и удавалось протиснуться в переполненный вагон, то приходилось стоять час или два в этой арктической атмосфере, ожидая отправления поезда. Тот, кто приходил вовремя и успевал занять сидячее место, путешествовал, придавленный сверху ордой попутчиков. Опоздавший зачастую не мог вообще протиснуться в дверь, и люди влезали на крыши, пристраивались между вагонами или даже висели снаружи, держась за поручни. Несколько человек погибли, и большевики запретили передвижение таким способом – впрочем, тщетно”.
В это время особенно сладостными были воспоминания о прошлом вокзала. И Мандельштам посвящает ему эссе под названием “Музыка в Павловске”: “Я помню хорошо глухие годы России – девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм – тихую заводь: последнее убежище умирающего века. За утренним чаем разговоры о Дрейфусе, имена полковников Эстергази и Пикара, туманные споры о какой-то “Крейцеровой сонате” и смену дирижеров за высоким пультом стеклянного Павловского вокзала, казавшуюся мне сменой династий. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам, узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего… Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске: шары дамских буфов и все прочее вращается вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижер Галкин – в центре мира. В середине девяностых годов в Павловск, как в некий Элизей, стремился весь Петербург. Свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, и особенный запах стоял в огромном вокзале, где царили Чайковский и Рубинштейн. Сыроватый воздух заплесневевших парков, запах гниющих парников и оранжерейных роз и навстречу ему – тяжелые испарения буфета, едкая сигара, вокзальная гарь и косметика многотысячной толпы”.
Мандельштам пытается эстетствовать и снобствовать. Отнекивается, пытается внушить читателю, что сам он по большому счету против этой музыкальной пошлости, давит физиологией – “гниющие парники”, “заплесневевшие парки”, “тяжелые испарения буфета”. Но вокзальная музыка его завораживает. Он бросает эссе, пишет стихотворение со схожим названием – “Концерт на вокзале”:

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но видит Бог, есть музыка  над нами,
Дрожит вокзал от пенья Аонид,
И снова паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожен.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон.
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это сон.
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках,
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах.
И мнится мне: весь в музыке и пене
Железный мир так нищенски дрожит.
B стеклянные я упираюсь сени.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит.

И вправду, музыка, именно музыка была самым громадным притягательным магнитом Павловского вокзала. Началось все с цыганского хора под управлением легендарного Ильи Соколова. Затем сюда из Австрии прибыл “директор музыки”, известный Йозеф Герман со своим бальным оркестром.
А потом сюда и вовсе прибыл мировая знаменитость Штраус и задержался в Павловске на целое десятилетие. Впрочем, о Штраусе особый разговор <см. страницу 3>.
Штраус в конце концов отбыл на родину (где ему в отличие от Павловска впоследствии установили памятник из золота), а павловская музыка с тех пор сделалась словом нарицательным. Достоевский писал в “Идиоте”: “В Павловском воксале по будням, как известно и как все по крайней мере утверждают, публика собирается “избраннее”, чем по воскресеньям и по праздникам, когда наезжают “всякие люди” из города. Туалеты не праздничные, но изящные. На музыку сходиться принято. Оркестр, может быть действительно лучший из наших садовых оркестров, играет вещи новые. Приличие и чинность чрезвычайные, несмотря на некоторый общий вид семейственности и даже интимности. Знакомые, всё дачники, сходятся оглядывать друг друга. Многие исполняют это с истинным удовольствием и приходят только для этого; но есть и такие, которые ходят для одной музыки. Скандалы необыкновенно редки, хотя, однако же, бывают даже и в будни. Но без этого ведь невозможно”.
Газеты же были щедры на рекламу: “Царскосельская железная дорога. Павловский вокзал. В пятницу, 10 августа… в бенефис Капельмейстера Г.Лангенбаха имеет быть Большой музыкальный вечер, составленный только из произведений композиторов Штрауса-отца и сыновей Иоганна, Иосифа и Эдуарда… В сумерки в саду вокзала при благоприятной погоде зажжется полная газовая иллюминация вместе с электрическим освещением по системе Яблочкова”.
Павловск прирастал концертными площадками. “Северная пчела”, к примеру, извещала: “В нынешнем году выстроили подле вокзала балаган, или, лучше сказать, изящную концертную залу, в которой поют цыгане”. Но главными оставались именно вокзальные концерты. Кстати, вход на них был исключительно бесплатный. Сам великий князь Константин Николаевич, когда Общество Царскосельской железной дороги предложило ввести здесь продажу билетов, ответствовал, что он “не желает входить в обсуждение каких бы то ни было экономических вопросов внутреннего управления делами общества, с своей стороны никогда не допустит постоянного взымания с публики платы за вход на музыкальные вечера в Павловском вокзале”.
Правда, осуществлялся фейс-контроль, притом весьма своеобразный. На концерты не пускали “женщин в платках на голове, а мужчин в русском котелке”. “Иллюстрированная газета” возмущалась: “Почему какой-нибудь лакей навеселе, в грязном сюртуке и изломанной фуражке имеет право гулять между аристократической публикой, а просто одетая горничная или русская купчиха не имеют этого права – так же, как и купец в длиннополой сибирке. Мы помним, как однажды не пустили в вокзал нашего известного писателя Якушкина, потому что он был в русском наряде. Не объяснит ли, по крайней мере, дирекция: на каком основании она приняла такие нелогичные меры?”
Дирекция, однако, ничего не объясняла. Правила есть правила.
На павловских концертах можно было видеть всевозможных знаменитостей. Разумеется, царя с домашними – все-таки рядышком – главная загородная резиденция, а в самом Павловске – великокняжеский дворец. Но привлекали внимание не только Романовы. “Современник”, например, писал о посещении вокзала писателем Дюма: “В Павловском вокзале – один из русских литераторов, сопровождавших его, представил его одной даме и произнес громко его имя. При этом имени сейчас же все заволновалось кругом, многие вскочили на скамейки и на стулья, чтобы лучше его видеть… Что такое? Что там? – спрашивали друг друга гуляющие, бросившись туда, где стоял г. Дюма. – Что случилось? – спросил какой-то господин у проходившего мимо мещанина. – Ничего-с, – ответил тот, – французского Дюму показывают-с”.
Мемуаристы Засосов и Пызин писали о вокзальных концертах: “Приезжало немало знатоков симфонической музыки, но большинство публики составляли люди, которые считали, что вечером нужно быть в Павловском вокзале, встретиться со знакомыми, себя показать, людей посмотреть, поинтересоваться модами, завести новые знакомства. Такие люди часто делали вид, что они внимательно слушают серьезную музыку, а сами с нетерпением ждали антракта, чтобы поболтать со знакомыми”.
Что поделаешь, слаб человек.
Заканчивались же вокзальные утехи заполночь: “Смеркалось. В саду замелькали огоньки. Пронзительные свистки напоминали об отходе поездов. Платформа была покрыта публикой. Местные дачники иронически поглядывали на приехавших из города на музыку, пугливо метавшихся по вагонам, ища свободного угла. Но такового не находилось, и надлежало ждать следующего поезда. Звон сигнального колокола, шум и свист локомотива, дребезжание посуды из буфета сливаются со звуком оркестра, неистовыми вызовами и аплодисментами публики. От мелькания множества лиц, огней, газа и духоты зала захватывает дух и рябит в глазах. Но вот пахнуло свежим ветром, поезд трогается… Вдоль полотна тянутся длинные вереницы пешеходов. Это дачники – любители из Царского Села, Тярлева, Глазова, Камиссаровки и других соседних деревушек. Долго пестрят они дорогу вдоль полотна, но поезд, наконец, обгоняет их. Уже поздно. Белая ночь бледнеет. Предрассветные розовые и палевые полосы протянулись по небу. Веет холодный ветерок. Туман стелется над травой. Хочется спать, но поезд летит, грохочет”.
Следующим же вечером все начиналось вновь.

* * *

Благодаря своему музыкальному вокзалу Павловск сделался одним из самых известных развлекательных мест. Концертами дело не ограничилось, и в 1876 году в городе по проекту знаменитого Н.Бенуа был выстроен театр. “Петербургская газета” восторгалась: “Новый Храм муз выстроен на довольно высоком месте, близ вокзала с правой стороны железной дороги. Постройка произведена с баснословной быстротою – в 10 месяцев. Здание театра по своим изящным и роскошным размерам, по своему чрезвычайно легкому стилю производит самое приятное впечатление: это, можно сказать, великолепная, истинно барская дача, отделанная с редким вкусом как в целом, так и в деталях”.
Правда, сын архитектора не был в восторге от произведения своего папочки: “Покаюсь, мне не нравилось это здание, сочиненное им в каком-то, как в те годы требовалось, псевдорусском стиле. Театр, несмотря на свои четыре яруса, казался снаружи не в меру расползшимся и приземистым, а фасад его состоял из одних галерей на столбиках. Эти галереи обслуживали снаружи ложи и коридоры. Столбики соединялись посредством аркатур из прорезанных орнаментов, и это придавало зданию какой-то беспокойный и уж очень несерьезный вид. Неудачно был выбран цвет, в который театр окрасили, темно-коричневый “скучный”, плохо вязавшийся с зеленью парка”.
Однако большинство любителей были в восторге. “18 мая во вторник миниатюрный Павловск праздновал артистическое событие: в этот теплый и ясный день, хотя с зеленью, пригодной только для веников, вся масса поклонников сценических торжеств явилась здесь в полном комплекте. Приехавших из Петербурга было так много, что можно было наполнить три таких театра. Здесь были и люди семейные, принадлежащие к лучшему обществу, и присяжные посетители всех театров, и рецензенты прессы, и бросающие без счета деньги биржевики, и загребающие миллионы еврействующие банкиры, и сыны Марса, и скромные дачники, и, разумеется, охотницы до всех премьеров – древние, средние и юные разукрашенные и подкрашенные Сюзеты, Берты, Каролины с берегов Сены”.
Павловский театр даже вошел в историю русской классической драматургии. Здесь, к примеру, в бенефис актера Дольского, еще до премьеры в Московском художественном, сыгран был чеховский “Дядя Ваня”.
Но гораздо органичнее в этом театре смотрелся, например, рассказчик Сладкопевцев. “Поднявшееся в театре движение разъезда не мешало рассказчику-импровизатору собственных сцен захватить публику. Двух-трех рассказов было достаточно, чтобы оставить впечатление настоящего артиста”, – радовались за него господа критики.
Еще бы – ведь вся павловская жизнь в то время проходила под знаком этакой изящной легкомысленности. Даже самые серьезные, маститые и деятельные персоны здесь превращались в истинных детей. Сын знаменитого скульптора Клодта вспоминал: “В Павловске жизнь протекала свободно и просто. За день до именин отца, вечером 29 июня, начинали собираться гости. Мужчины устраивались на ночевку в стогах сена, в башнях, в мас-
терских и при конюшнях и до утра болтали и смеялись. Женщины располагались на даче… В Павловске отец приобрел лошадь, совершенно белого, чистокровного английского жеребца, старейшего обитателя царских конюшен. Этот жеребец, по кличке Сирко, использовался отцом в качестве модели для скульптур Аничкова моста. Отец часто позволял нам, детям, покататься на нем по тропинкам сада. От Императора он получил позже другую лошадь, которую звали Алмаддек, и она также послужила моделью для коней Аничкова моста. Алмаддек был белым арабским жеребцом безупречной стати. Отец дрессировал его, и по команде он вставал на задние ноги и делал все, что ему приказывали… Обыватели с испугом глазели на лошадь в роскошной упряжи, с грохотом мчавшуюся под лай собак по булыжной мостовой, влеча за собой шарабан с нашим неугомонным отцом, восседавшим в нем как римский возница. Они спрашивали: “Где пожар? Что горит?” Их успокаивали, объясняя, что это просто барон Клодт развлекается”.
Естественно, что в Петербурге Петр Карлович вел себя значительно спокойнее.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"