КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ
Михаил Козаков: «Я поэтический реалист»
Так накануне 70-летия определяет актер
свое мироощущение, но добавляет, что не чужд и
метафизике
Наши встречи с Михаилом Козаковым в
начале каждого нового сезона стали
традиционными. На них в разные годы я видел
разного Козакова: то раздраженного, то
воодушевленного громадьём своих планов, то
совершенно убитого отсутствием жизненных
перспектив. Перед 70-летним юбилеем у любимца
зрителей, судя по всему, всплеск жизненной и
творческой активности: он пишет книги, снимается
в кино и сам его снимает, записывает стихотворные
программы и даже пишет пьесы. Выглядит
превосходно: подтянут, весел, остроумен. Голос
по-прежнему звучит, как орган. На его рабочем
столе – несколько десятков курительных трубок,
привезенных с разных концов света. А раз трубка
дымит, значит, работа кипит. Отмечать свой юбилей
М.М. особо не собирается. Хочет “проскользить”,
как это делал всегда. Соглашается с Сергеем
Никитиным: “Но юбилей от дня рождения ты сам не
должен отличать”. Вместо торжеств юбиляр затеял
множество разных проектов.
– Михаил Михайлович, какими “трудовыми
подарками” встречаете юбилей?
– Самым главным “подарком” стал сделанный мной
для телеканала “Культура” двухсерийный
фильм-спектакль по пьесе Леонида Зорина “Медная
бабушка”. Это пьеса о Пушкине, в частности о 1834
годе. Когда-то я ей занимался во МХАТе с Роланом
Быковым. Тогда ее закрыли – для Быкова это была
травма, а я из МХАТа ушел. И вот через 30 с лишним
лет я свою идею добил. Нашел скромные, но деньги.
Смета была небольшая, но мы управились. В команде
работали оператор Виктор Шейнин (с ним мы в свое
время снимали “Тень”), художник Стас Морозов,
композитор Александр Шевцов. Я – автор сценария
и режиссер. В фильме заняты 15 актеров: Пушкин –
Гвоздицкий, Соболевский – Смирнитский,
Вяземский – Тараторкин, Фикельмон – Галина
Тюнина и т.д. История о том, как Пушкин пытался
продать полученную им в приданое медную статую
Екатерины II. Статуя была идиотская, ее можно было
только расплавить и продать медь. Он называл ее
“моя медная дылда”. Пьеса абсолютно не устарела,
но даже актуализировалась в связи с некоторыми
событиями.
– Правильно ли я понимаю, что самого Пушкина в
фильме нет?
– Да, там своеобразный ход. В фильме Романа
Балаяна “Храни меня, мой талисман”
утверждалось, что гения сыграть нельзя. Это в
определенной степени так, особенно если речь
идет о родном гении, более того – о Пушкине,
который, как известно, у каждого свой. Я это учел и
решил, что актеры должны действовать как бы от
себя, но в сочетании с интерьерами, костюмами и
игрой. Все равно ведь надо убедить зрителя, что ты
Пушкин или Вяземский. Работа закончена, ее
обещают показать в лицейский день 19 октября по
каналу “Культура”. Она, наверное, предназначена
именно для этого канала, для определенной
публики. Людям, которые не знают, например, о чем
писал Александр Сергеевич в стихотворении
“Клеветникам России”, это смотреть не надо. В
“мои” октябрьские дни пойдет также передача с
пафосным названием “Летопись века”, она про
юбиляров. Там я придумал ход: о своей скромной
жизни рассказывать через телевидение. От 1954 года,
когда я впервые попал на Шаболовку.
– Но это работа, которую вы затеяли еще весной. А
непосредственно к юбилею?
– Под самый юбилей я «заварил» много работ.
Главнейшей и труднейшей из них стал фильм под
названием “Играем Шекспира”. Я в свое время
много играл Шекспира: Гамлета, Полония, Тень отца
Гамлета, Шейлока и даже в “Комедии ошибок” –
двух близнецов Антифолов. (То, что в свои 22 года я
сыграл Гамлета в Театре Маяковского, было
счастье и везение. Потом прошла целая жизнь, и
почти в 69 лет сподобился сыграть в Театре им.
Моссовета Короля Лира – роль, о которой я думал
очень давно.)
Начинал я этот фильм как повествование “о себе –
любимом”. Но материал меня потащил совершенно на
другой уровень. Поэтому фильм так и назван.
Получился (надеюсь) художественный,
документальный, хроникальный фильм. Я в нем
“через Шекспира” рассказываю о временах от
Сталина до наших дней и играю вышеназванные роли.
Подбираю соответствующую хронику. Помните
передачи Парфенова, например об Александре I. Это
похоже, но он ведь не играл, а я играю. Тут тройная
ответственность. Этим я сейчас занят почти
ежедневно уже в течение долгого времени.
“Гамлета” я снимал в Феодосии, в Генуэзской
крепости. Записей “Гамлета” в Театре
Маяковского, конечно, нет. Будут только
фотографии. Шейлока сняли для ТВ давно, а Лира в
Театре им. Моссовета – недавно, причем пятью
камерами. После этого я надеюсь сделать
фильм-спектакль “Король Лир” для телеканала
“Культура” на основе спектакля Павла Хомского.
– Есть ли, на ваш взгляд, какая-то особая
сложность в этой пьесе в сравнении, скажем, с тем
же “Гамлетом”?
– “Гамлет” – пьеса новозаветная, действие
происходит после Рождества Христова. Ведь Гамлет
говорит: “…и если бы предвечный не уставил
запрет самоубийству”. Запрет самоубийству – это
христианские постулаты. А “Лир” –
ветхозаветная притча, там есть боги во
множественном числе: “Клянусь Юноной, клянусь
Юпитером” и т.д. Но интересно, что Эдгар –
крестник Лира. Т.е. сам Шекспир “сплющивал”
времена. И эта пьеса, как мне кажется, – переход
от Ветхого Завета к Новому. И когда Лир молится,
он говорит шуту: “Оставь меня, дружок, я тоже лягу
спать, но прежде помолюсь”. А мой Лир говорит:
“…но прежде я впервые помолюсь”. И начинается
“Отче наш”.
– Но это ведь не единственное ваше нововведение.
Помнится, еще за год до премьеры вы говорили о
том, что на сцене должны присутствовать не только
взрослые дочери короля.
– Да, с этой моей фантазией Павел Хомский
согласился. Лир видит своих дочек маленькими
девочками. Это ведь нормально, когда мы, общаясь
со взрослыми детьми, в какую-то минуту
представляем их маленькими, какими принесли из
роддома и купали в ванне. Эта тема проходит на
протяжении всего спектакля.
– Как вы думаете, насколько велико влияние друг
на друга Лира и Михаила Козакова?
– Такие роли, как Лир, Арбенин, Фауст, безусловно,
оказывают на тебя влияние. К сожалению, с этой
ролью я очень постарел. С другой стороны, роль
дает силы жить. Она дает смысл, пусть временный,
твоему проживанию на земле. Если не играть ролей,
в которых есть какой-то большой смысл –
нравственный, религиозный, человеческий, – тогда
зачем жить? Просто ради какого-то внешнего
успеха, заработка денег? Деньги нужны, к
сожалению, и их приходится зарабатывать. Но не в
театре, а где-то другими способами, в концертах,
на съемках. Я не иду сниматься в сериалы, мне
ничего хорошего не предлагают. Но театр все-таки
дает силы жить. А то, что пишут о тебе, это не
важно.
– Вы черпаете своего Лира из себя? Вы настолько
же амбивалентны?
– Безусловно, из себя. Все мы амбивалентны. Я тоже
прожил жизнь. Но Лир, между прочим, вначале
говорит шуту: “Надо переделать свою природу”. Он
– добрый отец, при всей своей абсолютной власти и
гордыне, по сути, добрый человек. И в этом его
амбивалентность, хотя я бы назвал это не так, а
просто разными проявлениями одного характера.
Иногда даже дурными, вздорными, но все же он –
человек изначально добрый, с большой душой,
несмотря на все проявления вспыльчивости,
самодурства. И влияние его для меня важно.
– В вашем Лире со временем что-то меняется?
– Я думаю, что хорошие актеры углубляют роли. Увы,
сейчас эта пьеса только актуализировалась. Когда
я на руках выношу Корделию-девочку, то зал плачет.
Потому что у всех перед глазами стоят отцы,
которые в Беслане несли детей на руках. Но это
внешние признаки. А по сути, куда ни копни – все
актуально. Например, Лир говорит ослепленному
Глостеру: “Купи себе стеклянные глаза и делай
вид, как негодяй-политик, что видишь то, чего не
видишь ты”.
– А ваши комедийные характерные роли – это тоже
из глубин собственной натуры?
– И в хороших комедийных ролях тоже из себя
достаешь, если в них есть смысл, как, допустим, в
“Цветке смеющемся”. А если нет, получается не
более чем этюд, как в “Соломенной шляпке” или
“Здравствуйте, я ваша тетя!”. Тут уже работают
чувство юмора, характерность и умение
перевоплощаться. Этот жанр предоставляет
возможность абсолютного, почти хулиганского
перевоплощения. Играя Кочкарева в эфросовской
“Женитьбе”, я ведь не себя играл, а тоже искал
характерность, развинченную походку и т.д. Но
Эфрос требовал очень серьезных затрат
человеческого свойства, чтобы вложить в это дело
себя, свою козаковскую страсть.
– Как сейчас дело обстоит с новыми актерскими
работами?
– Я снялся в телефильме “Узкий мост”. Сыграл
отца героя Гоши Куценко. Недавно вышел фильм
Бориса Бланка “Смерть Таирова”, в котором я
играю Александра Таирова. Но, как это часто
бывает, я фильм в нормальном виде еще не видел.
Мне рассказывали, что на “Кинотавре” он многим
понравился. Это авторское кино. Я многого там не
понимаю. Когда Сталин приходит в дом к Таирову,
это, судя по всему, “глюки” сходящего с ума
режиссера. Но вот чьи глюки, когда Сталин сидит на
Тверском бульваре и беседует с Ворошиловым, это
понять невозможно! Наверное, это какая-то особая
форма…
– Вернемся к театру. Не маловато ли для актера
вашего уровня одна роль на сцене?
– Ну а что можно сыграть после Лира?! Если
серьезно говорить, то, пожалуй, только “Перед
заходом Солнца” Гауптмана. Там те же проблемы,
главная – взаимоотношения с детьми, повтор
“Лира” в каком-то смысле. Вообще, пожилых ролей
очень мало. Можно было, наверное, сыграть комедию.
– Сэра Джона Фальстафа, например?
– Нет, ну какой я к черту Фальстаф?! Худой артист
Фальстафа не сыграет. Здесь нужен такой, как
Павел Луспекаев! Или Женя Евстигнеев.
– А Островского, Чехова?
– Если бы была какая-то хорошая роль... Мне как-то
Юрский сказал: “Что ты хочешь! Время театра
литературы ушло. А мы с тобой – люди театра
литературы”. Эти все перформансы, где пластика
важнее слова, – это все не мое, мне даже было бы
скучно пробовать, хотя, наверное, как
профессионал, я смог бы это делать. Для меня все
равно “В начале было Слово…”. Я с удовольствием
пошел бы играть старика Сорина в чеховской
“Чайке”. Но в какой? Не в такой же, как у
Кончаловского!
– Ну, есть не только Сорин, но и кое-кто помоложе.
– Я не люблю играть роли младше себя. Можно,
конечно, бороду сбрить, надеть паричок и сыграть
Дорна. Тем более я в бассейн хожу, фигуру берегу,
стараюсь много не есть. В Шекспире, наверное,
что-нибудь бы нашлось. Но сразу и не найдешь.
Отелло я никогда не хотел играть, даже тогда,
когда мне его предлагал Эфрос. Может быть, потому,
что я видел в этой роли Лоуренса Оливье. Это было
совершенство! У него была особенная походка. Грим
он накладывал часа три. Он говорил по-английски
так, как говорят цветные в Англии. Он даже понизил
свой голос на целую октаву.
– Стало быть, нет ничего, что вы хотели бы
сыграть?
– Ну, можно сыграть Первого могильщика в
“Гамлете”. Но надо, чтобы спектакль был хороший.
Может быть, Фамусова сыграл бы в “Горе от ума”.
Но ведь в том театре, где я работаю, не ставят! В
другие я еще подумаю, пойти или нет. А вот стихи
читать можно. Даже о любви!
– А не хотелось бы самому по старой памяти что-то
заварить как режиссеру или антрепренеру?
– Я не хочу заниматься антрепризой. Да у меня ее и
нет сейчас. Вот играем только с Игорем Бутманом
“Концерт для голоса и саксофона”. А такой пьесы,
которой бы я мог заболеть, нет. Я больше думаю про
кино. Мечтаю, например, поставить “Любовника”
Пинтера. Сейчас ищу деньги. Да, вот сам пьесу
написал. Она о старом актере, который собирается
играть Лира. Называется “Черкасский и другие”.
По ее мотивам сделал фильм Валерий Ахадов.
Ставить сам я ее не хочу.
– Какова судьба вашего спектакля “Игра” по
“Свадьбе Кречинского” в Театре сатиры?
– Он идет… К сожалению, так сложились наши
отношения с Театром сатиры, что я, может быть
впервые в жизни, не смотрю то, что сделал. По
разным причинам. Потом я снял в кино эту вещь,
сделал из нее фильм “Джокер” с другими актерами,
пригласив из сатировского спектакля только Лену
Подкаминскую. Его показали один раз в дневное
время по Первому каналу. То ли он не вписался в
формат, в общем, особого резонанса я не ощутил. Но
фильм снят, может быть, он пойдет еще и еще раз,
“прорежется” и займет свое место в
телевизионной сетке. Странно, но факт:
“Покровские ворота” уже 20 лет идут, а какие-то
фильмы, которые я ценю ничуть не меньше, например
“Безымянная звезда” или “Визит дамы”, идут
меньше. А “Тень” вообще почти не идет. А “Бах и
Гендель”, получившие “Тэфи”, два раза ночью
показали, один раз в 11 утра в понедельник, и
больше не показывали. Хоть сказано, что поражение
от победы ты сам не должен отличать, для меня эта
работа ничуть не менее важна, чем “Покровские
ворота”.
– Ну, это все-таки “всенародная картина”.
– Да, так получилось, что “Покровские ворота” –
на широкого зрителя. Но я тогда так не думал. Мне
казалось, что я делаю ностальгическую
картину-размышление в жанре комедии о моей
молодости, о том странном времени, в котором мы
жили. О хорошем и дурном одновременно. Но фильм
стал хитом, он идет, спасибо судьбе за это. Каждый
спектакль, каждый фильм собирает своего зрителя.
– Чем вас так привлекает телевидение? Это
какое-то особое искусство в отличие от кино?
– Да, если наше телевидение можно назвать
искусством… Для меня это все равно театр. Я
всегда ставлю и снимаю пьесы: “Тень”,
“Безымянная звезда”, “Визит дамы”,
“Покровские ворота”, “Бах и Гендель”,
“Джокер” – это все сделано по пьесам.
– А не было ли желания сыграть моноспектакль?
Помнится, Рецептер в свое время всего “Гамлета”
играл один.
– Я думаю, что такие пьесы все-таки полифоничны. Я
бы не рискнул один играть “Лира” за всех. Куски
из “Лира” можно играть в каком-то моноспектакле,
но для этого надо написать какую-то другую пьесу
на актера, который играет Лира. Я думал об этом. Но
времена, когда актер один мог выйти на сцену и
сыграть всего “Гамлета”, прошли. Сегодня
публика не станет слушать пьесу в исполнении
одного актера.
– Ну не Шекспир, так Беккет.
– Я ходил вокруг “Последней ленты Крэппа”,
когда был еще молодым человеком, хотя там
написано “старик”. Не думаю, что это для меня
написано. Я не люблю драматургию абсурда. Вот
абсурдизм Шекспира мне люб и дорог. Там тоже
много абсурдистских ходов. А чистый абсурд, театр
абсурда я не понимаю. Я не абсурдист и не
авангардист, а скорее поэтический реалист, если
искать какие-то формулировки. А если говорить о
последних моноспектаклях, то думаю, что
получилось только у Райкина в “Контрабасе”.
– Поговорим теперь о поэзии. Записываете ли вы
свои стихотворные программы для ТВ и радио?
– Я снял на пленку уже упоминавшийся “Концерт
для голоса и саксофона”. Продолжаю делать на
эстраде новые программы, гастролирую с ними.
Летом в Америке и Канаде дал 15 концертов. Фирма
“Мелодия” снова взялась за поэзию: собирается
выпускать кое-какие мои старые работы. А на
другой фирме вышел тройной альбом “Евангелие от
Мастера”. Я там сыграл за всех на фоне музыки
Шандора Каллаша. Выпустил также альбом моего
любимого Лермонтова – лирику и “Тамбовскую
казначейшу”. Тех, кто будет слушать, прошу
обратить внимание на кавказскую тему, особенно
на стихотворение “Валерик”, где все сказано и
предсказано. Но в то, что говорил наш
национальный гений, никто не вникает.
– Слушал ваши записи Бродского на кассетах и
удивился простоте и понятности. У вас есть хитрый
ход?
– Нет никакой хитрости. Просто у Бродского я
выбираю то, что сам до конца понимаю. И еще я беру
те стихи, которые годятся для чтения на эстраде.
Потому что надо всегда понимать, что одно дело –
чтение глазами, а другое – произнесение вслух.
Когда ты читаешь стихи или прозу зрителю, ты
должен быть внятен. Тогда публика откликнется. А
если она будет сидеть и ничего не понимать (не
важно, в театре или в концертном зале), она быстро
заскучает. Поэтому я выбираю то, что мне самому
ясно и мною любимо.
– Вы никогда не считали, сколько стихов хранится
в вашей копилке памяти? Вы же настоящий феномен.
– Да нет! Вы знаете, я очень люблю музыку и часто
спрашивал у друзей-музыкантов: “Как вы
запоминаете это все без нот?” У Рихтера было 80
программ. Они говорят: “А как ты стихи
запоминаешь?” Я им отвечаю: “Ну, это просто, это
же слова! Ну и звуки”.
– Не прибедняйтесь, все равно таких, как вы,
раз-два и обчелся!
– Это, наверное, потому, что я очень музыкальный
человек. Я ведь слышу музыку стихотворения.
Максим Шостакович мне как-то сказал: “Ты берешь
нижнее до!” Но я не знаю этих терминов, я слышу и
“беру” его по слуху.
– Вы всегда с удовольствием занимались
литературой. Собираетесь ли написать что-то
новое?
– Сравнительно недавно вышел толстый том в 916
страниц под названием “Третий звонок”. Сейчас
пишу новую книгу. Рабочее название книги – “Моя
галерея”. Там будут портреты Зиновия Гердта,
Григория Лямпе, Сергея Гурзо, Марчелло
Мастроянни. Всех их я хорошо знал. Будет глава и о
моем друге Роберте де Ниро. Кстати, он недавно
передал мне трогательный привет через Владимира
Машкова. “Как там Миша?” – спросил 60-летний де
Ниро о 70-летнем Козакове. Обдумал
музыкально-поэтическое шоу по поэзии Иосифа
Бродского “Посмертная правота”. Делаю
программу на стихи Давида Самойлова.
– Не хочется ли вам перед юбилеем отдохнуть?
– Что вы?! У меня дел невпроворот! А есть ведь еще
дети, которые сейчас живут в Израиле: Мишке 15 лет,
Зойке – 9. Я туда должен летать, навещать их. Есть
старшие дети, есть внуки. Я их редко вижу, мне
стыдно перед ними. Есть и общественные
обязанности. Например, фильм об Олеге
Николаевиче Ефремове. Или фильм о Лизе и Олеге
Дале “Больше, чем любовь”. Было 70-летие Виктора
Борцова, принял участие в торжествах. Есть
интервью, и не про себя любимого, как сегодня. Я
считаю, что необходимо говорить о том, что
происходит вокруг нас, о своих убеждениях, о том,
как предотвратить грозящую трагедию. Я иногда
выступаю по радио “Свобода”, по “Эху Москвы”,
пишу для “Московских новостей”. Есть друзья,
которым надо помогать. Иначе что это за дружба?!
Да и деньги надо зарабатывать: ездить по стране
или за рубеж. О здоровье заботиться. Только в
последние годы пришлось сделать четыре операции
на глазах. Плавать в бассейне надо, чтобы форму
держать. А еще выпить охота, покурить трубочку,
книжечку почитать. Читаю много: чукча не только
писатель, но и читатель. Фильмы смотрю. Вот в
Выборге посмотрел “Свои” Месхиева. Ступка там
играет, как Жан Габен. Иногда приходится смотреть
отвратительное кино, но ведь надо же знать, что
оно тоже есть! На тусовки, правда, я не хожу. И
газеты не читаю, слушаю их обзоры по радио.
– Отрадно видеть вас таким подтянутым и
деятельным. А ведь бывало, в прежние (совсем
недавние) годы вы говорили: все, хватит,
“отговорила роща золотая”.
– Да, бывало. Но знаете, все ведь развивается по
синусоиде. Главное – страшно бывает за детей, за
внуков. И не только своих. Я вычитал, что в конце
жизни любой мыслящий человек оказывается у
разбитого корыта. Вот Рихтер в конце жизни
сказал: “Я никогда себе не нравился”. Это
говорил гений, не мы с вами! Борис Леонидович
Пастернак, когда его совсем затравили, говорил
сыну: “Смотри, я весь в дерьме. Вот так и всю
жизнь”. И это говорил человек, который был
награжден “вечным детством”, как писала
Ахматова. Как-то мне Мариенгоф сказал: “Вот,
Мишка, Гёте говорил, что старость – это лучшее
время в жизни человека. Дурак этот Гёте! Старость,
Мишка, это жуть!” Прав он? Прав! Но я отчасти
понимаю, что хотел сказать Гёте. Если в старости
ты более или менее здоров, если тебе хочется еще
что-то делать и кого-то любить… И если тебя еще
может любить женщина. И при этом есть уже… даже
не мудрость, а некоторая несуетность, то в этом
что-то есть приятное. Особенно если ты не чужд
метафизике. А я, видать, не чужд. Знаю, что я лишь
инструмент в чьих-то руках. (Я не имею в виду
правительство или президента, а гораздо выше!)
Хороший или плохой инструмент – это не мне
судить. Но это счастье – быть инструментом.
– Будут ли в юбилейные дни ваши творческие
вечера?
– Будут: и в Москве, и в Питере. Но мне важнее,
чтобы те, кто меня знает, приходили на “Короля
Лира” в Театр Моссовета.
Вопросы задавал
Павел ПОДКЛАДОВ
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|