Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №68/2004

Вторая тетрадь. Школьное дело

КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Михаил Козаков: «Я поэтический реалист»
Так накануне 70-летия определяет актер свое мироощущение, но добавляет, что не чужд и метафизике

Михаил Козаков

Наши встречи с Михаилом Козаковым в начале каждого нового сезона стали традиционными. На них в разные годы я видел разного Козакова: то раздраженного, то воодушевленного громадьём своих планов, то совершенно убитого отсутствием жизненных перспектив. Перед 70-летним юбилеем у любимца зрителей, судя по всему, всплеск жизненной и творческой активности: он пишет книги, снимается в кино и сам его снимает, записывает стихотворные программы и даже пишет пьесы. Выглядит превосходно: подтянут, весел, остроумен. Голос по-прежнему звучит, как орган. На его рабочем столе – несколько десятков курительных трубок, привезенных с разных концов света. А раз трубка дымит, значит, работа кипит. Отмечать свой юбилей М.М. особо не собирается. Хочет “проскользить”, как это делал всегда. Соглашается с Сергеем Никитиным: “Но юбилей от дня рождения ты сам не должен отличать”. Вместо торжеств юбиляр затеял множество разных проектов.

– Михаил Михайлович, какими “трудовыми подарками” встречаете юбилей?
– Самым главным “подарком” стал сделанный мной для телеканала “Культура” двухсерийный фильм-спектакль по пьесе Леонида Зорина “Медная бабушка”. Это пьеса о Пушкине, в частности о 1834 годе. Когда-то я ей занимался во МХАТе с Роланом Быковым. Тогда ее закрыли – для Быкова это была травма, а я из МХАТа ушел. И вот через 30 с лишним лет я свою идею добил. Нашел скромные, но деньги. Смета была небольшая, но мы управились. В команде работали оператор Виктор Шейнин (с ним мы в свое время снимали “Тень”), художник Стас Морозов, композитор Александр Шевцов. Я – автор сценария и режиссер. В фильме заняты 15 актеров: Пушкин – Гвоздицкий, Соболевский – Смирнитский, Вяземский – Тараторкин, Фикельмон – Галина Тюнина и т.д. История о том, как Пушкин пытался продать полученную им в приданое медную статую Екатерины II. Статуя была идиотская, ее можно было только расплавить и продать медь. Он называл ее “моя медная дылда”. Пьеса абсолютно не устарела, но даже актуализировалась в связи с некоторыми событиями.
– Правильно ли я понимаю, что самого Пушкина в фильме нет?
– Да, там своеобразный ход. В фильме Романа Балаяна “Храни меня, мой талисман” утверждалось, что гения сыграть нельзя. Это в определенной степени так, особенно если речь идет о родном гении, более того – о Пушкине, который, как известно, у каждого свой. Я это учел и решил, что актеры должны действовать как бы от себя, но в сочетании с интерьерами, костюмами и игрой. Все равно ведь надо убедить зрителя, что ты Пушкин или Вяземский. Работа закончена, ее обещают показать в лицейский день 19 октября по каналу “Культура”. Она, наверное, предназначена именно для этого канала, для определенной публики. Людям, которые не знают, например, о чем писал Александр Сергеевич в стихотворении “Клеветникам России”, это смотреть не надо. В “мои” октябрьские дни пойдет также передача с пафосным названием “Летопись века”, она про юбиляров. Там я придумал ход: о своей скромной жизни рассказывать через телевидение. От 1954 года, когда я впервые попал на Шаболовку.
– Но это работа, которую вы затеяли еще весной. А непосредственно к юбилею?
– Под самый юбилей я «заварил» много работ. Главнейшей и труднейшей из них стал фильм под названием “Играем Шекспира”. Я в свое время много играл Шекспира: Гамлета, Полония, Тень отца Гамлета, Шейлока и даже в “Комедии ошибок” – двух близнецов Антифолов. (То, что в свои 22 года я сыграл Гамлета в Театре Маяковского, было счастье и везение. Потом прошла целая жизнь, и почти в 69 лет сподобился сыграть в Театре им. Моссовета Короля Лира – роль, о которой я думал очень давно.)
Начинал я этот фильм как повествование “о себе – любимом”. Но материал меня потащил совершенно на другой уровень. Поэтому фильм так и назван. Получился (надеюсь) художественный, документальный, хроникальный фильм. Я в нем “через Шекспира” рассказываю о временах от Сталина до наших дней и играю вышеназванные роли. Подбираю соответствующую хронику. Помните передачи Парфенова, например об Александре I. Это похоже, но он ведь не играл, а я играю. Тут тройная ответственность. Этим я сейчас занят почти ежедневно уже в течение долгого времени. “Гамлета” я снимал в Феодосии, в Генуэзской крепости. Записей “Гамлета” в Театре Маяковского, конечно, нет. Будут только фотографии. Шейлока сняли для ТВ давно, а Лира в Театре им. Моссовета – недавно, причем пятью камерами. После этого я надеюсь сделать фильм-спектакль “Король Лир” для телеканала “Культура” на основе спектакля Павла Хомского.
– Есть ли, на ваш взгляд, какая-то особая сложность в этой пьесе в сравнении, скажем, с тем же “Гамлетом”?
– “Гамлет” – пьеса новозаветная, действие происходит после Рождества Христова. Ведь Гамлет говорит: “…и если бы предвечный не уставил запрет самоубийству”. Запрет самоубийству – это христианские постулаты. А “Лир” – ветхозаветная притча, там есть боги во множественном числе: “Клянусь Юноной, клянусь Юпитером” и т.д. Но интересно, что Эдгар – крестник Лира. Т.е. сам Шекспир “сплющивал” времена. И эта пьеса, как мне кажется, – переход от Ветхого Завета к Новому. И когда Лир молится, он говорит шуту: “Оставь меня, дружок, я тоже лягу спать, но прежде помолюсь”. А мой Лир говорит: “…но прежде я впервые помолюсь”. И начинается “Отче наш”.
– Но это ведь не единственное ваше нововведение. Помнится, еще за год до премьеры вы говорили о том, что на сцене должны присутствовать не только взрослые дочери короля.
– Да, с этой моей фантазией Павел Хомский согласился. Лир видит своих дочек маленькими девочками. Это ведь нормально, когда мы, общаясь со взрослыми детьми, в какую-то минуту представляем их маленькими, какими принесли из роддома и купали в ванне. Эта тема проходит на протяжении всего спектакля.
– Как вы думаете, насколько велико влияние друг на друга Лира и Михаила Козакова?
– Такие роли, как Лир, Арбенин, Фауст, безусловно, оказывают на тебя влияние. К сожалению, с этой ролью я очень постарел. С другой стороны, роль дает силы жить. Она дает смысл, пусть временный, твоему проживанию на земле. Если не играть ролей, в которых есть какой-то большой смысл – нравственный, религиозный, человеческий, – тогда зачем жить? Просто ради какого-то внешнего успеха, заработка денег? Деньги нужны, к сожалению, и их приходится зарабатывать. Но не в театре, а где-то другими способами, в концертах, на съемках. Я не иду сниматься в сериалы, мне ничего хорошего не предлагают. Но театр все-таки дает силы жить. А то, что пишут о тебе, это не важно.
– Вы черпаете своего Лира из себя? Вы настолько же амбивалентны?
– Безусловно, из себя. Все мы амбивалентны. Я тоже прожил жизнь. Но Лир, между прочим, вначале говорит шуту: “Надо переделать свою природу”. Он – добрый отец, при всей своей абсолютной власти и гордыне, по сути, добрый человек. И в этом его амбивалентность, хотя я бы назвал это не так, а просто разными проявлениями одного характера. Иногда даже дурными, вздорными, но все же он – человек изначально добрый, с большой душой, несмотря на все проявления вспыльчивости, самодурства. И влияние его для меня важно.
– В вашем Лире со временем что-то меняется?
– Я думаю, что хорошие актеры углубляют роли. Увы, сейчас эта пьеса только актуализировалась. Когда я на руках выношу Корделию-девочку, то зал плачет. Потому что у всех перед глазами стоят отцы, которые в Беслане несли детей на руках. Но это внешние признаки. А по сути, куда ни копни – все актуально. Например, Лир говорит ослепленному Глостеру: “Купи себе стеклянные глаза и делай вид, как негодяй-политик, что видишь то, чего не видишь ты”.
– А ваши комедийные характерные роли – это тоже из глубин собственной натуры?
– И в хороших комедийных ролях тоже из себя достаешь, если в них есть смысл, как, допустим, в “Цветке смеющемся”. А если нет, получается не более чем этюд, как в “Соломенной шляпке” или “Здравствуйте, я ваша тетя!”. Тут уже работают чувство юмора, характерность и умение перевоплощаться. Этот жанр предоставляет возможность абсолютного, почти хулиганского перевоплощения. Играя Кочкарева в эфросовской “Женитьбе”, я ведь не себя играл, а тоже искал характерность, развинченную походку и т.д. Но Эфрос требовал очень серьезных затрат человеческого свойства, чтобы вложить в это дело себя, свою козаковскую страсть.
– Как сейчас дело обстоит с новыми актерскими работами?
– Я снялся в телефильме “Узкий мост”. Сыграл отца героя Гоши Куценко. Недавно вышел фильм Бориса Бланка “Смерть Таирова”, в котором я играю Александра Таирова. Но, как это часто бывает, я фильм в нормальном виде еще не видел. Мне рассказывали, что на “Кинотавре” он многим понравился. Это авторское кино. Я многого там не понимаю. Когда Сталин приходит в дом к Таирову, это, судя по всему, “глюки” сходящего с ума режиссера. Но вот чьи глюки, когда Сталин сидит на Тверском бульваре и беседует с Ворошиловым, это понять невозможно! Наверное, это какая-то особая форма…
– Вернемся к театру. Не маловато ли для актера вашего уровня одна роль на сцене?
– Ну а что можно сыграть после Лира?! Если серьезно говорить, то, пожалуй, только “Перед заходом Солнца” Гауптмана. Там те же проблемы, главная – взаимоотношения с детьми, повтор “Лира” в каком-то смысле. Вообще, пожилых ролей очень мало. Можно было, наверное, сыграть комедию.
– Сэра Джона Фальстафа, например?
– Нет, ну какой я к черту Фальстаф?! Худой артист Фальстафа не сыграет. Здесь нужен такой, как Павел Луспекаев! Или Женя Евстигнеев.
– А Островского, Чехова?
– Если бы была какая-то хорошая роль... Мне как-то Юрский сказал: “Что ты хочешь! Время театра литературы ушло. А мы с тобой – люди театра литературы”. Эти все перформансы, где пластика важнее слова, – это все не мое, мне даже было бы скучно пробовать, хотя, наверное, как профессионал, я смог бы это делать. Для меня все равно “В начале было Слово…”. Я с удовольствием пошел бы играть старика Сорина в чеховской “Чайке”. Но в какой? Не в такой же, как у Кончаловского!
– Ну, есть не только Сорин, но и кое-кто помоложе.
– Я не люблю играть роли младше себя. Можно, конечно, бороду сбрить, надеть паричок и сыграть Дорна. Тем более я в бассейн хожу, фигуру берегу, стараюсь много не есть. В Шекспире, наверное, что-нибудь бы нашлось. Но сразу и не найдешь. Отелло я никогда не хотел играть, даже тогда, когда мне его предлагал Эфрос. Может быть, потому, что я видел в этой роли Лоуренса Оливье. Это было совершенство! У него была особенная походка. Грим он накладывал часа три. Он говорил по-английски так, как говорят цветные в Англии. Он даже понизил свой голос на целую октаву.
– Стало быть, нет ничего, что вы хотели бы сыграть?
– Ну, можно сыграть Первого могильщика в “Гамлете”. Но надо, чтобы спектакль был хороший. Может быть, Фамусова сыграл бы в “Горе от ума”. Но ведь в том театре, где я работаю, не ставят! В другие я еще подумаю, пойти или нет. А вот стихи читать можно. Даже о любви!
– А не хотелось бы самому по старой памяти что-то заварить как режиссеру или антрепренеру?
– Я не хочу заниматься антрепризой. Да у меня ее и нет сейчас. Вот играем только с Игорем Бутманом “Концерт для голоса и саксофона”. А такой пьесы, которой бы я мог заболеть, нет. Я больше думаю про кино. Мечтаю, например, поставить “Любовника” Пинтера. Сейчас ищу деньги. Да, вот сам пьесу написал. Она о старом актере, который собирается играть Лира. Называется “Черкасский и другие”. По ее мотивам сделал фильм Валерий Ахадов. Ставить сам я ее не хочу.
– Какова судьба вашего спектакля “Игра” по “Свадьбе Кречинского” в Театре сатиры?
– Он идет… К сожалению, так сложились наши отношения с Театром сатиры, что я, может быть впервые в жизни, не смотрю то, что сделал. По разным причинам. Потом я снял в кино эту вещь, сделал из нее фильм “Джокер” с другими актерами, пригласив из сатировского спектакля только Лену Подкаминскую. Его показали один раз в дневное время по Первому каналу. То ли он не вписался в формат, в общем, особого резонанса я не ощутил. Но фильм снят, может быть, он пойдет еще и еще раз, “прорежется” и займет свое место в телевизионной сетке. Странно, но факт: “Покровские ворота” уже 20 лет идут, а какие-то фильмы, которые я ценю ничуть не меньше, например “Безымянная звезда” или “Визит дамы”, идут меньше. А “Тень” вообще почти не идет. А “Бах и Гендель”, получившие “Тэфи”, два раза ночью показали, один раз в 11 утра в понедельник, и больше не показывали. Хоть сказано, что поражение от победы ты сам не должен отличать, для меня эта работа ничуть не менее важна, чем “Покровские ворота”.
– Ну, это все-таки “всенародная картина”.
– Да, так получилось, что “Покровские ворота” – на широкого зрителя. Но я тогда так не думал. Мне казалось, что я делаю ностальгическую картину-размышление в жанре комедии о моей молодости, о том странном времени, в котором мы жили. О хорошем и дурном одновременно. Но фильм стал хитом, он идет, спасибо судьбе за это. Каждый спектакль, каждый фильм собирает своего зрителя.
– Чем вас так привлекает телевидение? Это какое-то особое искусство в отличие от кино?
– Да, если наше телевидение можно назвать искусством… Для меня это все равно театр. Я всегда ставлю и снимаю пьесы: “Тень”, “Безымянная звезда”, “Визит дамы”, “Покровские ворота”, “Бах и Гендель”, “Джокер” – это все сделано по пьесам.
– А не было ли желания сыграть моноспектакль? Помнится, Рецептер в свое время всего “Гамлета” играл один.
– Я думаю, что такие пьесы все-таки полифоничны. Я бы не рискнул один играть “Лира” за всех. Куски из “Лира” можно играть в каком-то моноспектакле, но для этого надо написать какую-то другую пьесу на актера, который играет Лира. Я думал об этом. Но времена, когда актер один мог выйти на сцену и сыграть всего “Гамлета”, прошли. Сегодня публика не станет слушать пьесу в исполнении одного актера.
– Ну не Шекспир, так Беккет.
– Я ходил вокруг “Последней ленты Крэппа”, когда был еще молодым человеком, хотя там написано “старик”. Не думаю, что это для меня написано. Я не люблю драматургию абсурда. Вот абсурдизм Шекспира мне люб и дорог. Там тоже много абсурдистских ходов. А чистый абсурд, театр абсурда я не понимаю. Я не абсурдист и не авангардист, а скорее поэтический реалист, если искать какие-то формулировки. А если говорить о последних моноспектаклях, то думаю, что получилось только у Райкина в “Контрабасе”.
– Поговорим теперь о поэзии. Записываете ли вы свои стихотворные программы для ТВ и радио?
– Я снял на пленку уже упоминавшийся “Концерт для голоса и саксофона”. Продолжаю делать на эстраде новые программы, гастролирую с ними. Летом в Америке и Канаде дал 15 концертов. Фирма “Мелодия” снова взялась за поэзию: собирается выпускать кое-какие мои старые работы. А на другой фирме вышел тройной альбом “Евангелие от Мастера”. Я там сыграл за всех на фоне музыки Шандора Каллаша. Выпустил также альбом моего любимого Лермонтова – лирику и “Тамбовскую казначейшу”. Тех, кто будет слушать, прошу обратить внимание на кавказскую тему, особенно на стихотворение “Валерик”, где все сказано и предсказано. Но в то, что говорил наш национальный гений, никто не вникает.
– Слушал ваши записи Бродского на кассетах и удивился простоте и понятности. У вас есть хитрый ход?
– Нет никакой хитрости. Просто у Бродского я выбираю то, что сам до конца понимаю. И еще я беру те стихи, которые годятся для чтения на эстраде. Потому что надо всегда понимать, что одно дело – чтение глазами, а другое – произнесение вслух. Когда ты читаешь стихи или прозу зрителю, ты должен быть внятен. Тогда публика откликнется. А если она будет сидеть и ничего не понимать (не важно, в театре или в концертном зале), она быстро заскучает. Поэтому я выбираю то, что мне самому ясно и мною любимо.
– Вы никогда не считали, сколько стихов хранится в вашей копилке памяти? Вы же настоящий феномен.
– Да нет! Вы знаете, я очень люблю музыку и часто спрашивал у друзей-музыкантов: “Как вы запоминаете это все без нот?” У Рихтера было 80 программ. Они говорят: “А как ты стихи запоминаешь?” Я им отвечаю: “Ну, это просто, это же слова! Ну и звуки”.
– Не прибедняйтесь, все равно таких, как вы, раз-два и обчелся!
– Это, наверное, потому, что я очень музыкальный человек. Я ведь слышу музыку стихотворения. Максим Шостакович мне как-то сказал: “Ты берешь нижнее до!” Но я не знаю этих терминов, я слышу и “беру” его по слуху.
– Вы всегда с удовольствием занимались литературой. Собираетесь ли написать что-то новое?
– Сравнительно недавно вышел толстый том в 916 страниц под названием “Третий звонок”. Сейчас пишу новую книгу. Рабочее название книги – “Моя галерея”. Там будут портреты Зиновия Гердта, Григория Лямпе, Сергея Гурзо, Марчелло Мастроянни. Всех их я хорошо знал. Будет глава и о моем друге Роберте де Ниро. Кстати, он недавно передал мне трогательный привет через Владимира Машкова. “Как там Миша?” – спросил 60-летний де Ниро о 70-летнем Козакове. Обдумал музыкально-поэтическое шоу по поэзии Иосифа Бродского “Посмертная правота”. Делаю программу на стихи Давида Самойлова.
– Не хочется ли вам перед юбилеем отдохнуть?
– Что вы?! У меня дел невпроворот! А есть ведь еще дети, которые сейчас живут в Израиле: Мишке 15 лет, Зойке – 9. Я туда должен летать, навещать их. Есть старшие дети, есть внуки. Я их редко вижу, мне стыдно перед ними. Есть и общественные обязанности. Например, фильм об Олеге Николаевиче Ефремове. Или фильм о Лизе и Олеге Дале “Больше, чем любовь”. Было 70-летие Виктора Борцова, принял участие в торжествах. Есть интервью, и не про себя любимого, как сегодня. Я считаю, что необходимо говорить о том, что происходит вокруг нас, о своих убеждениях, о том, как предотвратить грозящую трагедию. Я иногда выступаю по радио “Свобода”, по “Эху Москвы”, пишу для “Московских новостей”. Есть друзья, которым надо помогать. Иначе что это за дружба?! Да и деньги надо зарабатывать: ездить по стране или за рубеж. О здоровье заботиться. Только в последние годы пришлось сделать четыре операции на глазах. Плавать в бассейне надо, чтобы форму держать. А еще выпить охота, покурить трубочку, книжечку почитать. Читаю много: чукча не только писатель, но и читатель. Фильмы смотрю. Вот в Выборге посмотрел “Свои” Месхиева. Ступка там играет, как Жан Габен. Иногда приходится смотреть отвратительное кино, но ведь надо же знать, что оно тоже есть! На тусовки, правда, я не хожу. И газеты не читаю, слушаю их обзоры по радио.
– Отрадно видеть вас таким подтянутым и деятельным. А ведь бывало, в прежние (совсем недавние) годы вы говорили: все, хватит, “отговорила роща золотая”.
– Да, бывало. Но знаете, все ведь развивается по синусоиде. Главное – страшно бывает за детей, за внуков. И не только своих. Я вычитал, что в конце жизни любой мыслящий человек оказывается у разбитого корыта. Вот Рихтер в конце жизни сказал: “Я никогда себе не нравился”. Это говорил гений, не мы с вами! Борис Леонидович Пастернак, когда его совсем затравили, говорил сыну: “Смотри, я весь в дерьме. Вот так и всю жизнь”. И это говорил человек, который был награжден “вечным детством”, как писала Ахматова. Как-то мне Мариенгоф сказал: “Вот, Мишка, Гёте говорил, что старость – это лучшее время в жизни человека. Дурак этот Гёте! Старость, Мишка, это жуть!” Прав он? Прав! Но я отчасти понимаю, что хотел сказать Гёте. Если в старости ты более или менее здоров, если тебе хочется еще что-то делать и кого-то любить… И если тебя еще может любить женщина. И при этом есть уже… даже не мудрость, а некоторая несуетность, то в этом что-то есть приятное. Особенно если ты не чужд метафизике. А я, видать, не чужд. Знаю, что я лишь инструмент в чьих-то руках. (Я не имею в виду правительство или президента, а гораздо выше!) Хороший или плохой инструмент – это не мне судить. Но это счастье – быть инструментом.
– Будут ли в юбилейные дни ваши творческие вечера?
– Будут: и в Москве, и в Питере. Но мне важнее, чтобы те, кто меня знает, приходили на “Короля Лира” в Театр Моссовета.

Вопросы задавал
Павел ПОДКЛАДОВ


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru