ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N38
GENIO LOCI 

Уральский бурсак

В наши дни установилось относительно четкое разделение. Урал – это Урал, Сибирь – это Сибирь. До первого два часовых пояса, а до второго – четыре.
Но в девятнадцатом столетии все было более прозрачно. И поэтому писатель Дмитрий Мамин взял себе псевдоним Сибиряк. Хотя при этом подразумевалось, разумеется, Уралец.

Дмитрий Наркисович Мамин родился в 1852 году в семье простого поселкового священника. Поселок этот находился при Висим-Шайтанском железоделательном заводе. Быть шайтанским священником – занятие отнюдь не простое. И не только вследствие названия, никак не сочетающегося с церковными канонами, очень уж много было у подобных поселковых батюшек проблем, примерно как у земского врача.
Тем не менее Наркис Матвеевич определил своим двум сыновьям все то же поприще – быть батюшками. Но не простыми – образованными. И отправил их в далекий Екатеринбург, в здешнее духовное училище. Брату Николаю в тот момент уже исполнилось четырнадцать, а самому Дмитрию – двенадцать лет.
Судя по воспоминаниям Павла Бажова, это училище было довольно странным: «На следующем углу стояло заметное каменное здание в три этажа.
– Вроде скворечника, – определил отец.
Действительно, дом был какой-то необычный. Как видно, здесь сказывалось несоответствие между высотой и площадью пола. Чтобы представить себе это здание, надо иметь в виду, что в среднем этаже было только четыре классных комнаты, каждая не более как на сорок человек. Узкие окна усиливали эту общую неслаженность здания. На одном из углов надпись: “Екатеринбургское духовное училище”».
Училище обескуражило наивных братьев Маминых. Они вдруг оказались в резервации для малолетних хулиганов. Один из исследователей писал об этом: “Первые учебные дни, первое знакомство с бурсацкими порядками, товарищами потрясли Митю. Все было, как в книгах и рассказах о бурсе. Но одно дело услышать веселые рассказы дьякона отца Николая или прочитать, а другое – увидеть своими глазами, испытать на своей спине. Старшие шестнадцатилетние верзилы сразу устроили новичкам свои “экзамены”. Дергали за уши, за волосы, за нос. Грубость и сила – вот что было самым главным в отношении к младшим. Жестокость одних рождала ответную у других. Жестокость бессмысленную, ничем не оправданную. Просто из желания увидеть на лице жертвы выражение страха, ужаса, насладиться минутой своей власти и силы”.
Увы, все было именно так.
Митя пытался разжалобить своих родителей: “Я лег с отцом. Я рассказал ему все подробно, но он меня слушал. Я ему говорил, что не могу понять учителей, что мне трудно вечерами готовить уроки, что у меня болит голова, и в заключение заплакал. Отец внимательно слушал и потом заговорил. Он много говорил, но я не помню всего. Он говорил мне, что ему меня жаль, потому что я такой “худяка”, что мне трудно учиться здесь, но что он все-таки должен отдать меня сюда”.
Увы, Мите Мамину пришлось смириться.
Естественно, его воспоминания о годах ученичества не отличались теплотой: “Порой в жизнь училища, нарушая течение будней, врывались городские драматические события. Одними из таких были публичные наказания преступников на Хлебном рынке… На эшафоте столпилось какое-то начальство, заслоняющее нас от преступника. Все обнажили головы – значит, священник совершает напутствие. Потом начальство раздается, и Афонька с каким-то азартом схватывает свою жертву, ведет ее по ступенькам и привязывает к позорному столбу. На груди у преступника висит черная дощечка с белой надписью “убийца”. Он теперь на виду у всех. Бритая голова как-то бессильно склонилась к правому плечу, побелевшие губы судорожно шевелятся, а серые большие остановившиеся глаза смотрят и ничего не видят. Он бесконечно жалок сейчас, этот душегуб, толпа впивается в него тысячью жадных глаз, та обезумевшая от этого зрелища толпа, которая всегда и везде одинакова…
Афонька театральным жестом отвязывает его, на ходу срывает арестантский халат и как-то бросает на черную деревянную доску, приподнятую одним концом, – это знаменитая “кобыла”. Афонька с артистической ловкостью захлестывает какие-то ремни, и над “кобылой” виднеется только одна бритая голова.
– Берегись, соловья спущу! – вскрикивает Афонька, замахиваясь плетью.
Я не буду описывать ужасной экзекуции, продолжавшейся всего с четверть часа, но эти четверть часа были целым годом. В воздухе висела одна дребезжащая нота: а-а-а-а-а!.. Это был не человеческий голос, а вопль – кричало все тело”.
Даже в обычной жизни города Митя в первую очередь видел жестокости и издевательства. Видимо, не без влияния бурсацких обычаев.
Продолжение учебы было неожиданным – Медико-хирургическая академия, а после Петербургский университет (юрфак) и увлечение писательством.
Именно сотрудничество с “Русским миром”, “Новостями” и “Листком” в то время составляет его заработок: “Деньги, деньги и деньги… вот единственный двигатель моей литературной пачкотни, и она не имеет ничего общего с теми литературными занятиями, о которых я мечтаю и для которых еще необходимо много учиться, а для того, чтобы учиться, нужны деньги”.
Казалось бы, нужно пристроиться в столице, примкнуть к какому-нибудь там интеллигентскому кружку, нарабатывать имя в журналах – словом, жить обычной жизнью литератора, не обделенного способностями. Но Мамин возвращается на свою родину. И более того, в, казалось бы, коварный и жестокий Екатеринбург.
Впоследствии писатель Мамин-Сибиряк обронит: “Золото во все времена магически привлекало к себе внимание человечества… В этом презренном металле, помимо его значения, как самого удобного мирового посредника, скрыто что-то демоническое”.
Какое золото влекло его сюда – бог весть. Во всяком случае, не настоящее, не ископаемое. Не хитником же собирался сделаться “худяка”, несостоявшийся священник, доктор и юрист. Однако же он едет именно сюда и, словно проклятый, с утра до ночи репетиторствует (“по двенадцать часов в день”).
Но молодость (Мите всего двадцать шесть лет) берет свое. Он не ограничивается одним лишь репетиторством и пробами пера в “большой литературе”. Дмитрий Наркисович становится одной из популярных в городе светских фигур. Вокруг него тотчас же образовывается своеобразный “маминский кружок”, в который входила здешняя интеллигенция – от литератора до податного инспектора.
Чем занимались? Тем же, чем и в остальных кружках, которых в девятнадцатом столетии было без меры. Одна из участниц (и притом возлюбленная Мамина) писала: “Я недурно играла, у Ивана Николаевича (местного судебного следователя) был очень хороший голос, и нас охотно слушали. Впрочем, нередко уходили в другую комнату – говорили, делились общими и местными новостями, вели литературно-философские споры”.
Мамин-Сибиряк был вообще неравнодушен к музыке и даже позволял себе не соглашаться с общепризнанными мнениями. Сходил, к примеру, на концерт Антона Ру-
бинштейна и написал, что ничего там не понял: “Бойко играет, все ахают (тысяч пять публики набралось), а я все-таки с тем же и ушел, с чем пришел”.
Не любил модную в то время оперетту, а оперу вообще аттестовал как “очень скверный балаган”.
И в то же время писал книги, посвященные Уралу – не то чтобы любимому, но как бы данному судьбой и принятому с той безропотностью, с которой принималось направление отца в жуткую бурсу. “Дикое счастье”, “Горное гнездо”, “Приваловские миллионы” – все, что создало имя писателю, было посвящено именно жизни здешних мест.

* * *

Чехов писал о Мамине-Сибиряке: “Там, на Урале, должно быть, все такие: сколько бы их ни толкали в ступе, а они все – зерно, а не мука. Когда, читая его книги, попадаешь в общество этих крепышей – сильных, цепких, устойчивых черноземных людей, – то как-то весело становится”.
Что Антон Павлович имел в виду? Скорее всего ничего особенного. Сам Чехов не был на Урале (разве что по пути на Сахалин), для чего-то приплел Черноземье (хотя это совершенно в другой стороне), похвалил за жизнестойкость в ступе (хотя можно было выйти из нее, никто насильно не держал).
Но сказано однако же красиво.

* * *

В другой же раз Чехов обмолвился: “Мамин принадлежит к тем писателям, которых по-настоящему начинают читать и ценить после их смерти… Потому что они свое творчество не приурочивали к преобладающему направлению”.
Что ж, с этим все более-менее понятно.

* * *

И под конец – сам Мамин-Сибиряк: “В Екатеринбурге складывался оригинальный горный центр. Благодаря усилиям правительства, быстро вырос целый город, население которого образовалось искусственным образом: нагнали солдат, приписали крестьян, набрали со всех сторон мастеров. Явились горные чиновники и сильное промышленное купечество с сибирским оттенком. Все это делалось в интересах насаждения горного дела на Урале, делалось по определенному плану, с большим или меньшим приливом чиновничьей энергии. Когда столицы были заняты дворцовыми переворотами и внешней политикой, о Екатеринбурге, конечно, забывали и его роль сводилась почти на нет, как это было во времена бироновщины. Как искусственно созданный административный центр, этот город существовал отраженной жизнью, и одно властное слово могло прекратить его существование. Но этот случайный и зависимый характер нового города к концу XVIII столетия изменился – невидимыми путями создавалась крепкая и сплоченная организация, проникавшая весь строй жизни. Выдвинулась на первый план целая историческая полоса, связывавшая Екатеринбург со всей Россией и Сибирью кровными узами; крепость могли упразднить, заводы и фабрики закрыть, мушкетерский полк увести в другой город. Но Екатеринбург все-таки остался бы и продолжал бы свое дело”.
Не так изящно, как у Чехова. Но бесконечно точно и уж точно выстрадано.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"