КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
монтаж
«Здесь Родос – здесь и прыгай»
Опубликованы неизвестные письма Юрия
Домбровского
Их не стало почти одновременно. 10 мая 1978
года умер Семин. Через девятнадцать дней – 29 мая
1978 года – Домбровский. На листе, заправленном в
пишущую машинку, последняя фраза, написанная
Семиным: «Начинаем любовью к жизни, а кончаем
любовью к смерти». Рассказ «Ручка, ножка,
огуречик» – последний, написанный Домбровским и
опубликованный спустя двенадцать лет после его
смерти, – предчувствие близящейся гибели и эскиз
ее сценария, в котором просматриваются реальные
обстоятельства. Семину за год до этого минуло
пятьдесят. Домбровскому через год предстоял
семидесятилетний юбилей.
26 апреля 1978 года, за две недели до конца, в письме
литературоведу Льву Левицкому Семин приводит
строчку Бориса Слуцкого: «Я проснулся от резкой
боли и почувствовал: я – живу» – и пишет: «Резкую
боль я давно не зову. Она сама приходит. Кожа у
меня, что ли, тонкая стала?» Это признание о том
напряжении, в каком он жил. В тот же день, 26 апреля
1978 года, Домбровский, тайно получивший из-за
рубежа три экземпляра только что изданного в
Париже романа «Факультет ненужных вещей»,
надписывает один из них: «С огромным
удовлетворением за то все-таки невероятное почти
Чудо, что мы до этой книги дожили».
За этой хроникой жизни двух выдающихся писателей
– даже в кратком фрагменте – возникает то
шекспировское «давление времени», которое
Домбровский поминал часто в своих разговорах.
В майской книжке «Нового мира» за этот год
опубликованы письма Юрия Домбровского Виталию
Семину. Публикация В.Н.Кононыхиной-Семиной.
Подготовка текста, предисловие и комментарии
Л.С.Дубшана. Л.Дубшан напоминает, что и
Домбровский, и Семин – прошли лагеря:
«Домбровский – многолетний гулаговский. Семин
подростком – тусклый ад нацистского
арбайтлагеря. Отсюда общее для них обостренное
переживание воли как главной ценности».
Однако в новой публикации – ни слова о лагерях.
Это письма о творчестве, о силовых линиях,
которые пролагает история литературы, которые
часто не видны ее участникам и тем не менее
определяются качеством их личности, характером
дарования и его уровнем. В дни разгона «Нового
мира» Твардовского, говоря о судьбе журнала и
судьбе литературы, Домбровский пишет:
«Господь его знает, что будет! Ведь и когда
К<онстантин> С<имонов> приходил на это
место, то он не думал, что ему придется печатать
Дудинцева, и Т<вардовский> тоже не готовился
открывать А<лександра> С<олженицына>, а
пришлось. Я как-то сказал одному из главных
кочетовых: “Неужели вы не понимаете, что если вам
все-таки удастся заткнуть нам рты, то вам
придется писать то самое, что пишем мы, – только
делать это вы будете хуже. Да, дорогой мой, для
меня это неоспоримая аксиома. Время имеет свою
топологию, она вычерчена по лекалу, и тут ни они,
ни мы ничего уже поделать не можем. Отрезок, в
котором мы живем, чудовищно искривлен, но
загибается он в нашу сторону. В этом я абсолютно
уверен (пишу так путано и неточно, что самому
противно, но ты поймешь). Я понимаю, конечно, что
все это очень академические утешения, но
“претерпевший спасается”. Меня всегда выручало
именно это».
И дальше Домбровский говорит о природе
семинского искусства, о структуре и энергетике
его мастерства. «Я в тебя очень верю. Твои вещи
сильно закручены в некие неподвижные пружины, но
они взрываются в конце и бьют наотмашь. Этого у
нас никто не умеет. Вот поэтому тебе при всех
твоих физических качествах – тяжело работать.
Безумно тяжело, трудно, беспокойно (неуютно)
писать такие вещи – но нужны они очень, очень: это
совершенно честно и искренне».
«Ты не польстился ни на один выигрышный момент, –
пишет Домбровский в другом письме того же 70-го
года, – нигде не посягнул и не перешагнул
повседневность. Вот отсюда и огромный моральный
и художественный выигрыш твоей повести». Речь
идет о повести В.Семина «Семеро в одном доме»,
напечатанной в «Новом мире» Твардовского в 1965
году. «Твоя повесть – вечная вещь, – пишет
Домбровский. – Она вся без выкриков, без экзотики
страданий, без трагедий и философских монологов
– просто строят дом и все, – а какая сила
постижения всего и всех». «У тебя “здесь Родос –
здесь и прыгай”».
Через семь лет Семин сам раскроет, чего стоит
этот прыжок, каким бы знанием этой своей
территории ты ни обладал. И тогда понятным станет
его предсмертное ощущение – как тонка его кожа.
«Каждый, думаю, пишет для такого читателя, каким
является сам. Неизбежность этого прямо вытекает
из главного технического условия. Десятки раз
перечитываешь собственную фразу, абзац, главу.
Представить в этом технологическом “звене” не
себя – кого-то другого – невозможно. Иное дело, в
каких ты отношениях с самим собой. В какой
степени и перед кем считаешь себя обязанным.
Знаешь ли азы нравственной гимнастики. Понял ли,
что писательство не писание писем, а общее дело.
Сильна ли в тебе нравственная, психологическая
бдительность. Чувствуешь ли тревогу не только за
целое, но и за каждый структурный элемент. Верно
ли улавливаешь момент, когда надо положить конец
колебаниям. То есть каково твое чувство меры на
данный момент. И не путаешь ли ты его с
усталостью, с понятным, но неизвиняющим желанием
двинуться наконец вперед.
<...> Ищешь ли суффикс, слово или фразу – все это
моменты выяснения отношений с накопленными
знаниями о мире, с истиной, с самим собой.
Непостижимым образом суффикс связан со всеми
остальными элементами художественного
произведения. Сфальшивить им так же
непростительно, как целым. Говорю
“непостижимым” в самом реальном значении слова.
Количество связей так велико, что охватить их
разом невозможно. Может, самое творческое
напряжение, его интенсивность и рождаются из
этого противоречия: невозможности охватить все
связи и обязательности их охватить»
(«Литературное обозрение», 1977, № 7).
Как близка и единосущна Домбровскому эта
задача… Насколько зорко и чисто видел он лекала
связей и притяжений, свидетельствует
стихотворение, написанное им в кромешную пору
его посадок и отсидок, когда ему был 31 год.
* * *
Пока это – жизнь, и считаться
Приходится бедной душе
Со смертью без всяких кассаций,
С ночами в гнилом шалаше.
С дождями, с размокшей дорогой,
С ударом ружья по плечу,
И с многим, и очень со многим,
О чем и писать не хочу.
Но старясь и телом, и чувством
И весь разлетаясь, как пыль,
Я жду, что зажжется Искусством
Моя нестерпимая быль.
Так в вязкой смоле скипидарной,
Попавший в смертельный просак,
Становится брошью янтарной
Ничтожный и скользкий червяк.
И рыбы, погибшие даром
В сомкнувшихся створках врагов,
Горят электрическим жаром
И холодом жемчугов.
Вот так под глубинным давленьем
Отмерших минут и годов
Я делаюсь стихотвореньем –
Летучей пульсацией строф.
1940 г.
Инна БОРИСОВА
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|