ОТКРЫТЫЙ ДИАЛОГ
Мы живем не сами по себе. В нашу жизнь
врываются такие общественно-политические
события, после которых все меняется. Даже
разговорный язык. И первыми его осваивают
подростки.
Если они говорят, что на вас «паранджа», когда
считают ваш наряд немодным, а суровых учителей
называют «террористами», – это еще цветочки.
Куда серьезнее оскорбление – «осама твою маму».
Будет ли «синдром Беслана», охвативший
российские школы, иметь обратный эффект?
Великий и могучий в малом и убогом
Можно сказать сыну: побазарим, потусим... Но я не
хочу базарить и тусить. Я хочу общаться.
Не потому ли он тогда идет вечером к товарищам, а
я один сажусь к телевизору…
Где находится язык? “Во рту”, –
быстро среагирует острячок-подросток. Да, во рту,
в ушах, в живом процессе общения. В словарях он
только фиксируется.
Если какой-то коллектив людей имеет дело с
втулками, он будет использовать и хорошо
понимать слово втулка. То же относится к словам
облако, совесть, мораль. Разучимся поднимать
голову – постепенно забудем и слова,
обозначающие все, что наверху.
Потому что для существования мощного, гибкого,
хорошо оснащенного языка нужно поле его
применения, группа людей, действительно имеющих
дело с заявленными в этом языке объектами и
понятиями. Именно это подразумевал Пушкин,
жестко заявляя в программном “Памятнике”:
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Отчего пиит, то есть поэт, а не, допустим,
восхищенный читатель? Да оттого, что славен будет
Пушкин, покуда жив язык Пушкина, а его язык – язык
поэта, а не читателя. В его основе не какие-то
конкретные лексические единицы, а идея
постоянного обновления, пробования слов на вкус.
Невостребованный язык постепенно умирает.
Были и есть профессиональные языки, арго. То есть
люди в зависимости от своей специальности хорошо
понимают слова фурнитура или разблюдовка.
Принадлежность к профессиональной касте может
выражаться через нестандартное число (пошел
окунь) или ударение (компас, шторма). Мы привыкли к
такой ситуации – разнообразные арго существуют
в виде мелких и несущественных приложений к
единому, цельному и могучему русскому языку.
Единый язык определяется общим контекстом жизни,
единым укладом.
Мы все рождаемся, вырастаем, женимся, рожаем
детей, теряем близких, хвораем и умираем. Нельзя
сказать, что это пустяки, но для общего языка –
бедноватая основа. В СССР мы жили не то чтобы
одинаково, но… близко друг от друга.
Не в том дело, что мы строили коммунизм. Скорее мы
“строили коммунизм” – и кавычки тут едва ли не
важнее слов. Мы – конечно, не все жители
Советского Союза, но гигантское количество людей
– владели мощным аппаратом иронии, средствами
отчуждения от идеологии. Но, наверное, важнее, что
мы ели одни и те же сосиски, ездили в одних и тех
же среднего качества поездах, читали, смотрели по
телевизору и в кино примерно одно и то же. Школа –
вуз – НИИ. Процент жителей страны, не знавших
слов НИИ и мнс, был ничтожен. А еще у нас у всех
было свободное время для общих рассуждений и
кухонных диспутов.
Сейчас мы живем всерьез по-разному. Как на
хорошей развилке две машины, идущие разными
маршрутами, не сталкиваются, так и мы проживаем в
десятке разных городов, совмещенных в
пространстве. Уклады разведены. И мне кажется,
что русский язык сегодня – это анемичное,
усохшее общее тело и энергичные, живые
приложения.
Чтобы не быть голословным, рассмотрим
филологический пример.
Едем мы на машине по Тольятти, и водитель
начинает рассказывать о местных бизнесменах:
– Серьезные люди. Правда, долго они не живут.
– А что, их мочат? – осведомляюсь я, вынужденно
переходя на бандитский жаргон в доступных мне
объемах. А как иначе скажешь – их убивают?
Возникает ненужный пафос, не обеспеченный
контекстом. Мне кажется, я угадал со сказуемым. Но
шофер даже оборачивается от удивления:
– Кто же их замочит? Их заваливают.
Вот как. Великий и могучий выразился в малом и
убогом. Действительно, мочить – мокрое дело –
мокрое место – ассоциация: прихлопнуть, как
комара или клопа. Мочат шестерок, шушеру. А
серьезного человека именно заваливают, как
кабана или лося.
Общаясь с молодежью, я понемногу осваиваю их
язык… Чуть не сравнил себя с Миклухо-Маклаем
среди папуасов, нет, скорее наоборот, с Папуасом
среди миклухо-маклаев, потому что молодежный
язык разветвлен, гибок и тонок.
Можно начать разговор с вводного: есть такая
маза… А можно: есть такая фишка. Или: есть такая
тема. Смысл вводной полуфразы вообще довольно
условен, и без нее можно было бы обойтись. В
данном примере градации смысла, конечно,
сверхусловны. Но они есть, и юный гражданин
России никогда не спутает варианты.
Отстойный – плохой, но и еще немножечко крутой
самой своей отстойностью. Галимый – просто
плохой, постыдный. В отстойном прикиде можно
иногда щегольнуть. В галимом – не советую.
С сыном у меня отношения сложные. Это не
стыдливая замена слову плохие. Буквально
сложные. И это лучший вариант. Потому что простые
отношения, как правило, вырождаются в полный
отстой. А у нас все слава богу. Случаются вполне
дружелюбные, без задней мысли, небольшие диалоги.
– Ты как сегодня вечером, дома?
– Дома, а что?
– Да нет, я думал, просто посидим…
И что?! “Посидим, поговорим” на его языке значит
“выясним отношения”. Как говорил Косой в
“Джентльменах удачи”: а я тебе не прокурор,
чтобы с тобой по душам разговаривать. Вот так вот.
Можно было сказать сыну по-его: побазарим или
потусим... Но я не хочу базарить и тусить. А
поболтаем, пообщаемся, побеседуем – так сейчас
вообще никто не говорит. Ни я по крайней мере, ни
сын.
Есть предмет – есть и слово. Этот закон,
оказывается, работает и в обратную сторону. Нет
слова – нет предмета. И вот вечером он идет к
товарищам, а я один сажусь к телевизору…
Леонид КОСТЮКОВ
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|