ЦВЕТ ВРЕМЕНИ 
 

Через границы

В юности мне очень часто хотелось опробовать этот сюжет. Взглянуть на мир не из своего тела, а из чужого. Посмотреть, как изменятся обстоятельства. И повадки. То есть, подкатывая к подруге в баре, я стану использовать те же коронные фразы, что и Андрей Полонский, родившийся в третьей четверти двадцатого века. Или другие, продиктованные опытом нового тела.
Наверное, это было бы лучшим испытанием предвечности души. Думайте сами: если душа вошла в нас из мглы до-рождения, если все, что с нами происходит, плод ее повадок и заморочек, то с переменой тела фактически ничего не изменится. Ну, стану смотреть на окружающие вещи не с метра девяноста, а с метра семидесяти пяти. Ну, полюблю сладкое, разлюблю острое. Придется хуже соображать в абстрактной математике, зато лучше в прикладной физике. А если выбрать женское тело, совсем интересный может получиться эксперимент. Индусы, например, считают, что у атмана нет пола, как нет и индивидуальности. С их точки зрения, можно попробовать стать женщиной. А на древнем, но Ближнем Востоке вообще сомневались, есть ли она у девушек, эта anima. Если действительно отсутствует, все усилия будут тщетны. Попытаешься войти через рот, попытаешься через уши, ноздри, иные отверстия – и выпорхнешь с ужасом: нет тебе там места, нет и не будет.
С нашей же иудео-христианской точки зрения все это вредные оккультные мечтания. “Дано мне тело, что мне делать с ним, таким единым и таким моим”, – писал поэт и держался в данном случае приличествующей каждому европейцу интеллектуальной традиции. Хотя почему-то именно людям, выросшим в этой переднеазиатско-европейской культуре, всегда хотелось попробовать избрать своим домом другую телесную оболочку. Иное время, иное пространство, иной угол зрения…
И то правда, к чему оно буддисту, который и без того уверен, что сменил тысячу обличий. Зачем зороастрийцу? В борьбе Ахура-Мазды и Аримана он слишком ничтожная песчинка.

Лет в пятнадцать я отчаянно мечтал заняться любовью из чужого тела и даже пробовал изучать магию. Но вовремя осекся – все-таки душу было жалко, хотя во всем виновата именно она. Что разуму до подобного перехода? Он-то останется на месте в ожидании новой и непредвиденной информации. Что ногам, рукам, рту, шее, бедрам? Они-то пребудут со старым телом. Это ее, души, разврат, ее страсти и вожделения. Не зря апостол Иаков говорит: “Бойтесь людей душевных”.
Душа, зажатая в единственность христианского удела, в неповторимость и необратимость собственной участи, все время жаждет жалкого чуда, которое бы позволяло ей избежать ответственности. Как слабое утешение здесь подойдут восточные перерождения. Сегодня в одном образе, завтра – в другом. Рассматривай себе мандалу и радуйся.
Но главное, чего хочется, – это права свободно путешествовать. Не по времени и по пространству, нет, речь заходит о большем. Право свободно путешествовать по всему наличному существованию. Как здорово, листаешь тела и роли, словно каталог. При этом возможны разные ритмы перемен. Сегодня – Юлий Цезарь, завтра – Юлиус Фучек. В пятницу стонешь, как Мессалина, в понедельник печешь хлеб из полыни, как Юлиания Лазоревская. В детстве побыл датчанином, в юности – индусом, потом до пятидесяти пяти – достойный гражданин Аргентины, партенио и сенатор. Господи, какое искушение, какое блаженство!..

Иногда мне кажется, что вся культура, за исключением, может быть, средневековой, выросла из этого развратного желания. Войти в другого, стать другим, позволить своему воображению царить над перемещением человеческих тел во времени и пространстве. Психологический роман – какая мощная попытка! Бальзак твердо знает, о чем думают его герои. Нет, он не наблюдатель, не очевидец, он именно вселился в их тела, вращает головой, открывает рот, говорит, любит. У Достоевского – еще страшнее. Каждый герой как автор, и все же авторское Я – мозаика из всех персонажей. Индусская вселенная создана точно так же, как эти романы. Десятки и сотни отражений Федора Михайловича, омраченные неведением и самолюбием, протанцовывают отведенное им время, чтобы выскользнуть со страниц книги в небытие и, не сумев задержаться там, переместиться в следующую книгу. Десятиклассницы, с пеной у рта оправдывающие в своих сочинениях Свидригайлова и сравнивающие его с Федором и Иваном Карамазовыми, – вы встречали таких? Я встречал. Это были лучшие девушки моего поколения. Теперь, к сожалению, все больше переживают по части “Бумера” или “Ночного дозора”, но суть от этого не меняется. Душа хочет вон из тела, она желает менять тела по собственному усмотрению и произволу, и это есть последнее право человека. То право, за которым кончаются все права.
Актеров нельзя хоронить на кладбищах рядом с остальными людьми. Это помнили в средневековье, но теперь давным-давно уже забыли. Нынче актеры у нас вместо кумиров. Еще бы, они почти осуществили то, что другим недоступно. Они часто переодеваются в новые судьбы.

Когда мы смотрим, что происходит в кино или на театре, мы, в сущности, хотим того же. Уйти туда, в изображаемую реальность, оказаться по ту сторону собственного времени. Сопереживай булгаковской Маргарите, девятиклассница Анечка Воробьева, пока твой возлюбленный Саша Морозов едет в электричке к себе на дачу во Фрязино с твоей вечной соперницей Катей Могилевской. Имена, знаки, такие разные указатели времени…

Все современные технологии направлены к тому, чтобы осуществить как можно более полное присутствие зрителя в представляемом сюжете. Домашние кинотеатры, шлемы для компьютерных игр – можно быть уверенным, это только начало. Люди принялись развлекать себя подобным образом очень давно, наверное, когда еще участвовали в древних мистериях, и теперь им не остановиться. В конце концов, в большинстве областей технология уже выполнила те задачи, которые ставила перед собой магия. Остался только небольшой рывок, и…

“Общество спектакля”, о котором говорит Ги Дебор, не просто свидетельство упадка современной цивилизации, ее мнимости, почти нереальности. В конечном счете спектакль, где роль и характер подменили судьбу и историю, привлекателен именно своей необязательностью. И эта необязательность была мечтой, сладким сном поколений Запада на протяжении двух последних тысячелетий. Серьезные люди, вершившие судьбы мира, тачавшие сапоги и жарившие свежее мясо, переходившие государственные границы и исповедовавшие тактику выжженной земли, – они мечтали перевоплотиться в другого, оказаться на месте другого. Совсем не всегда это зависть, карьерная динамика или механизм взросления. Просто игра воображения. Хороший солдат носит в своем рюкзаке маршальский жезл, хороший Кафка мечтает побыть собственным отцом или собственной кошкой.

Все-таки в одном-единственном теле мы невероятно одиноки. Время разматывает клубок наших страстей и возможностей, как спартанский лисенок разрывает нам грудь когтями причин и следствий. Душе, наверное, просто невыносимо созерцать те игры, где она уже проиграла. Хочется другого соревнования и других правил, но если хранить трезвый взгляд, взяться им неоткуда. И тогда на помощь приходит story – самый надежный наркотик в распоряжении европейского человечества.

На самом деле существует только один род искусства, где человек говорит из глубин собственного Я, где переодевание гибельно. Это лирическая поэзия. И не случайно она занимает в современном обществе такое скромное место.
В средневековье и еще какое-то время спустя поэты (не все, разумеется, но многие) баловали себя деликатесами при дворах монархов. Сочиняли оду, балладу или даже плач по своим злоключениям – и получали в подарок замок, невесту, мешок золота. Нынче поэзией не заработаешь даже на самые скромные похороны, и именно потому, что она хранит христианскую дистанцию между я и ты, способна пробудить внимание и сострадание, но чурается похотливого отождествления. Толпу этим не проймешь.
Одна знакомая художница, живущая в городе Вашингтоне, еще в 90-х годах рассказывала мне о первом культурном шоке, пережитом ею в Америке. Там на party почетно было называть себя прозаиком, живописцем, актером, режиссером, дизайнером, циркачом, журналистом, но признание “я поэт” звучало хуже, чем “я золотарь”. Стыд, да и только. Очень несовременное оказалось занятие – слагать ритмически организованные строки от первого лица.

Иногда кажется, что необходимость остаться в собственном теле и одновременное желание переметнуться в другое как раз и обеспечивают динамизм биографии. В религии это тоже отражено: молитва – стих, мистерия – спектакль.

И я ужасно хотел, как многие хотят, побыть моим однокурсником Володей Черниным, моей подружкой Нателлой Топурия, кортасаровским героем гомосексуалистом Раулем, даррелловской Жюстин. Мне мечталось примерить их судьбы, воспоминания, чувства, ощущения. В конце концов, я думал даже заняться самоудовлетворением, то есть написать об этом прозу, роман или хотя бы небольшой рассказ. Тем более сюжет старый, уж не знаю, присутствует ли он в “Эпосе о Гильгамеше”, где, по мнению господ-структуралистов, можно отыскать все без исключения, но уж литературе нового времени с ее склонностью к приключениям и превращениям он определенно известен.
Я пытался начать свое повествование обстоятельно и в то же время непринужденно, наконец доходил до того момента, как случайно оказываюсь в чужом теле, и тут же забрасывал к черту рукопись. Чтоб осуществить сам переход от себя к другому, объяснить его механизм понятно для читателя, обязательно надо было совершить с героем какую-нибудь гадость: заставить его изучать Папюса – я ведь вполне грешил этим в отрочестве, как уже признавался выше, – или еще хуже – убить приятеля или стать марионеткой в руках мрачных сил… Дальше сочинять мне было неинтересно. То есть я сам, персонаж, делавший подобный выбор, для себя, автора, переставал быть интересен.

Но, кроме всего прочего, нам снятся сны…

Руми, кажется, сказал, что Аллах стирает из Книги жизни не тех, кто для Него плох, а тех, кто Ему скучен.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"