КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Герой сегодняшней публикации – Сергей Курышев – стал лауреатом “Золотой маски” этого года, сыграв Ивана Петровича Войницкого в “Дяде Ване”. Пьеса Чехова, в свою очередь, была поставлена Львом Додиным в петербургском Малом драматическом театре – Театре Европы. Труппа театра безукоризненно профессиональна и разносторонне одарена. С.Курышев по праву стал в ней одним из “первых персонажей”: он Кириллов в “Бесах”, Платонов в “Пьесе без названия”, Тригорин в “Чайке”…

Жизнь без театра – жизнь вне родины

– Сергей Владимирович, актерская профессия не кажется вам несколько странной?
– Наверное, со стороны профессия действительно кажется странной. В ней присутствует диктат автора и режиссера, но все-таки и твой тоже. Не только пристройка и попытка осознать, что делает твой герой, но и попытка осознать самого себя. Поэтому это интересно.
– А бывает ли обратное влияние: персонажа на вас?
– Этот интересный вопрос я часто задаю его сам себе. Я знаю точно, что влияет. Каким образом, благодаря какому механизму, не знаю. Это очень странное влияние, может быть, для многих опасное, а для других – полезное. Иногда у актеров происходят даже внешние изменения. Я всегда с радостью и любовью смотрю спектакль “Братья и сестры”. У меня там маленькая роль, поэтому я имею возможность видеть его со стороны. И мои партнеры – Петр Михайлович Семак, Сергей Афанасьевич Власов, Игорь Юрьевич Иванов, – на мой взгляд, становятся моложе. Я уже не говорю о внутренних процессах, но об этом мне судить сложно. Это – тема для чьей-нибудь диссертации.
– До театра вы хлебнули другой профессии. Вам актерство не было в тягость?
– Нет, мне оно всегда нравилось, хотя пришел я поступать в институт случайно. Руководитель университетской студии посоветовал мне пойти попробовать поступить на курс ко Льву Абрамовичу Додину. Мне было 22 года, и на следующий год могли уже не принять. Я знал о невероятном конкурсе и не ожидал, что поступлю. Для меня все было неожиданным, и прежде всего театр изнутри. Сейчас я не очень представляю, как бы я мог обойтись без него. Наверное, при каких-то исключительных обстоятельствах мог бы. Но это было бы похоже на жизнь вне родины.
– Я про первую профессию спросил недаром. Иногда слышишь: а так ли уж необходима актеру высокая степень образованности? Или, напротив, лучше, если он будет подобен “чистому листу”. Ваши знания вам помогают или мешают?
– Во всяком случае, не мешают. Я не помню глупого актера, который бы хорошо играл. Вспомните хотя бы товстоноговскую труппу 60–70-х годов. Там все были умницами! Нет, они не были “чистыми листами”. Кстати, я всегда с радостью вспоминаю работу с некоторыми из этих замечательных людей: с Евгением Лебедевым мы работали в “Вишневом саде”, а с Олегом Борисовым – репетировали, пока он не заболел.
– Как вы думаете, отношения нынешнего “клипового” поколения актеров к театру остается таким же святым, как и у тех, кого вы назвали?
– В нашем театре оно отнюдь не клиповое. И мне очень приятно работать с моими партнерами. Работая с Петей Семаком, Игорем Ивановым, Александром Завьяловым, Татьяной Шестаковой, Ириной Тычининой – моей однокурсницей, я получаю очень многое... Это – серьезные, умные, читающие и очень хорошо играющие люди.
– Как вы думаете, додинская команда – башня из слоновой кости, монастырь, объединенный своими внутренними законами, или просто очень хорошая труппа?
– Я бы не стал употреблять такие слова, как “монастырь”, “скит” и тому подобное. Слова очень хорошие, но за ними стоит что-то иное. Наша труппа – это люди, объединенные общей идеей. И учителем. Ведь очень многие из нас прошли школу Льва Абрамовича.
– Существуют ли в вашем коллективе не только духовные, но и чисто практические основы, отличающие вашу команду от других? Как-то раз до прогона я слышал, как вы наверху проводили речевой тренинг...
– Речевой тренинг – у нас дело обязательное. Перед каждым спектаклем их проводит Валерий Николаевич Галендеев – наш педагог по речи, заместитель художественного руководителя. Мы с ним знакомы еще со времен института. В отличие от многих педагогов Галендеев дает эмоциональный заряд, толчок в направлении к правильному темпоритму будущего спектакля. Его разминки не похожи одна на другую. Он всегда придумывает новые словосочетания, и это поднимает настроение. По моему глубокому убеждению, даже на самый серьезный спектакль лучше выходить радостным. Это помогает понять и его трагические стороны. Кроме того, у нас существуют и другие разминки: вокальные, акробатические, танцевальные и даже музыкальные. Потому что в некоторых спектаклях приходится играть на духовых инструментах. Это можно увидеть в “Пьесе без названия”.
– Вы специально учились музыке?
– Многие специально учились. Я, как медведь, учился нотной грамоте и тому, как надо нажимать клапаны трубы. (Смех.)
– Возвратимся к странности актерской профессии. Бывает, что человек выходит на сцену в одной и той же роли сто, двести, а то и пятьсот раз. Неужели не надоедает такое однообразие?
– Вспоминаю, как на гастролях мы играли “Гаудеамус” сорок раз подряд. Вот тут начинаешь задумываться: пора бы уже этот цикл хотя бы на время прекратить. Но в принципе не надоедает, потому что, если тебе нравится роль, ты в ней всегда найдешь что-то новое. Иногда в одной фразе, в одном движении. Или в душе твоего героя. Тогда ты играешь хотя бы чуточку, но по-другому. Иногда спектакль, идущий сегодня, очень отличается от вчерашнего.
– Бывает ли, что спектакль помимо вашей актерской воли, повинуясь каким-то неведомым законам, движется туда, куда вы и не предполагали?
– Бывает, что происходит нечто бессознательное, когда вдруг чувствуешь, что тебя поднимает какая-то волна... Для меня таким был спектакль “Братья и сестры”, когда мы играли его здесь, в Москве, в Театре на Таганке. Я увидел в нем много нового, хотя смотрел его с 1985 года, наверное, сотни раз, но такое бессознательное ощущение подготавливается сознательно по мере накопления знаний, чувств, понимания. Тогда вдруг происходит качественный скачок.
– Я знаю, вы стараетесь ходить и в другие театры. Вам никогда не бывает обидно, что вы, сидя в зрительном зале, не можете воспринимать спектакль, как обычный зритель, поскольку видите все профессиональным глазом?
– Я как-то всерьез об этом не думал... Действительно, воспринимаешь все, не только спектакли, но и книги, с профессиональной точки зрения. Читаешь про актера и думаешь: а я бы так смог? Или читаешь роман, и всегда есть мысль: а можно ли это сыграть?! Бывает, что забываешься. “Вишневый сад” Питера Брука я смотрел, полностью отключившись от профессионального взгляда.
– Можете ли вы определить разницу между вашим театром и другими – тоже очень хорошими? В чем секрет додинских спектаклей?
– Не знаю, можно ли проверить алгеброй эту гармонию... У меня просто мозгов на это не хватит. Часто говорят о нашей простоте, игре без всякого нажима. Наверное, в этом и проявляется режиссура. Мне мои нетеатральные друзья иногда говорят, что у нас не видно режиссуры. Вроде все само собой. И мне кажется, что это – новая ступень режиссуры. Она существует, она очень жесткая, но ее не видно. Как в том же “Дяде Ване”. Лев Абрамович очень доверяет актеру, но при этом умеет заразить нас своей идеей. Опять вспомню “Братьев и сестер”. Естественность массовых сцен в этом спектакле меня просто поражает. Каждый из тридцати человек занят своим делом. И это общее дело называется у актеров – праздник! Это удивительное свойство режиссера: создать на крошечной площадке жизнь, построить каждому актеру даже самую маленькую роль.
– Вы воспринимаете Додина умом или просто эмоцией: с полуслова, с полувзгляда?
– В репетициях мне хочется услышать побольше, но за 19 лет нашего знакомства и 15 лет моей работы в театре я стал понимать все довольно быстро. Часто достаточно одного замечания, одного движения со стороны Льва Абрамовича, и мы оба понимаем, о чем идет речь. Кроме того, Лев Абрамович удивительно показывает. Он сам заражается и других заражает. Я помню, как он несколько раз практически проигрывал всю роль Сони в “Дяде Ване”. Или Марии Грековой в “Пьесе без названия”. И он был лучшим исполнителем этой роли, никто из девочек не добился такого результата. (Смех.)
– Я от актеров часто слышал: чем жестче режиссерские рамки, чем роль выстроена четче, тем легче играть. Казалось бы, это входит в противоречие с актерской природой: поиграть, сымпровизировать... Как обстоит дело у вас?
– У нас несколько другой способ работы на репетициях. Репетиции у нас проходят очень долго, порой годами. И Лев Абрамович на них дает свободу актеру. До такой степени, что он позволяет пробовать любые роли. Хотя, конечно, какие-то первоначальные наметки у режиссера на ту или иную роль есть, но он их не высказывает. Иногда даже мужчины пробуют играть женские роли. Так случилось недавно на репетиции “Короля Лира”, когда наши девочки заболели. У нас поначалу действует принцип: “попробуй все, что хочешь”. Потом рамки сужаются, более четко определяются исполнители. Более жестким становится рисунок. Но все равно до премьеры все может измениться.
– Бывает ли, что у вас вызывает протест то, что говорит Додин? Не находит ли порой “коса на камень”?
– Бывает, что я поначалу вижу что-то по-другому. Но мне, во-первых, дают попробовать то, что я хочу. А во-вторых, я все-таки доверяю своему режиссеру. Я понимаю, что если я сейчас что-то не осознаю, не могу воспринять его замечания, то это не значит, что они неправильные. Может быть, я просто до них не дошел. Иногда доходишь уже на спектакле, сыграв его не один десяток раз. Сейчас я читаю книгу “Репетиции “Пьесы без названия”. Это расшифровки наших репетиций с магнитофонных и видеозаписей. И я вдруг нахожу для себя что-то новое. И думаю: как это просто, почему я это тогда не понял?! Для меня это замечание сейчас становится естественным и нужным.
– Положа руку на сердце, какой из четырех ваших чеховских героев вам наиболее близок?
– Я бы не сказал, что родился дядей Ваней или Мишей Платоновым и что это – абсолютное “попадание в меня”. Платонов мне давался очень сложно, хотя поначалу я очень долго репетировал другие роли. А дядю Ваню я репетировал радостно и легко. Так что я люблю всех своих чеховских героев одинаково.
– А нелюбимые персонажи есть?
– К счастью, нет. Иногда я просто физически устаю после “Клаустрофобии” и “Гаудеамуса”.
– Влияют ли ваши персонажи друг на друга? Думаете ли вы, например, играя дядю Ваню, о Петре Трофимове?
– Специально – нет. Но мысли возникают сами. Потому что этих героев создал один человек – Чехов. И в каждом из них есть что-то от Чехова и что-то – от любого русского человека. И от меня, в том числе. Поэтому связь всех чеховских героев несомненна.
– Чехов очень любил провинцию. Вы тоже родились и провели юность в провинции. Сейчас вы уже полностью нашли себя в столичном городе?
– Лет до 16 я не понимал, что такое столица, а что такое провинция. В Москве я бывал очень редко, в Питере не был ни разу. И маленький городок, в котором я жил, не был для меня провинцией. Он был моей жизнью, другой я не знал. А в 16 лет я поступил в университет, и мне было не до того, чтобы осмысливать столичную жизнь. Перехода, слома у меня не было. Я очень упорно учился, а потом довольно естественно вошел в новую для себя роль. Я уже 25 лет живу в Питере, для меня он родной город.
– Ваши коллеги говорят, что другая столица – Москва – была всегда трудна для вашего театра, что здесь тяжелый зритель. Вы это тоже ощущаете?
– Судя по некоторым реакциям, московский зритель отличается от питерского. Не думаю, правда, что эти отличия значительны. Это же касается зрителей европейских городов. Но Москва – это столица, очень театральный город, здесь много критиков, и они более строгие, чем наши. Существует также известное противопоставление московской и питерской школы... Поэтому сознательно или нет, но ты начинаешь напрягаться. Это напряжение чувствовалось и на “Золотой маске”, когда мы привезли “Дядю Ваню”. Но это вовсе не потому, что Москва – жестокий город, а театроведы в Москве – страшные и злые люди и ненавидят питерский театр. (Смех.)
– Неужели вас никогда не обижали театроведы?
– Я не помню такого. Писали иногда глупости, но не злые. Я бы не сказал, что со всеми я бы захотел еще раз встретиться.
– Ваш театр признан во всем мире, он – один из лучших. Осознают ли это актеры и проявляется ли это осознание в их работе?
– Нет, снобизма, кастовости, отделения от всего театрального мира я не замечал. Потому что все время репетируешь, играешь, и внутри команды всегда обмениваешься впечатлениями о своей работе. Никто не зазнается, я тоже стараюсь... А глядя со стороны, например, на тех же “Братьев и сестер”, я понимаю, что это удивительный спектакль, в котором я счастлив быть и монтировщиком. И что он – намного выше того, что происходит в театральной жизни и России, и Европы.
– А у вас бывали случаи, когда надо было перестраиваться, и это доставляло определенные сложности?
– Сложности появляются, когда много раз играешь один и тот же спектакль. Вот недавно мы были на гастролях в Италии. Мы сыграли десять раз подряд “Дядю Ваню” и провели одну репетицию. После приезда нужно было играть другой спектакль, и некоторое чувство, что ты находишься внутри “Дяди Вани”, оставалось. Но это дело опыта и привычки.
– Хватает ли у вас времени на что-то другое, кроме театра?
– Хватает времени на чтение, на занятия с сыном, на выезды в пригороды Петербурга, я их очень люблю. Конечно, этого времени не так много. У меня недавно собака появилась, я с ней по утрам гуляю, это дисциплинирует. И кроме того, я хоть и полчаса, но прогуливаюсь и дышу относительно свежим воздухом. (Смех.)
– Для актера рано вставать – это нонсенс. Принято думать, что все они спят до одиннадцати.
– Ну, это дело привычки. Да и не все спят. Потому что сейчас все работают: съемки, озвучение, радио. Почти у всех – дети. Надо зарабатывать.
– Для вашего театра эта тема тоже актуальна?
– Да, конечно! Государственная зарплата очень мала. Она такая же, как у врачей и учителей. Но все равно это деньги минимальные, на которые невозможно хорошо жить. Я не знаю, как дело обстоит с этим вопросом в кино, у меня этого опыта нет.
– А длительные выезды за границу не решают вопроса?
– Во-первых, мы уже несколько лет не выезжаем за границу надолго. Максимум – на две недели. Но теперь эти заработки не спасают положения.
– Но есть ведь возможность пойти сыграть в антрепризе...
– Если бы я поверил, что антреприза, куда меня приглашают (а это тоже еще вопрос!), имеет смысл, что она затевается серьезно, то, может быть, и пошел бы. Но только в свободное от театра время. Из него я уходить не хочу. Кроме того, антрепризы, заманивая тебя хорошими деньгами, в конце концов уводят от театра. Они не дают возможности продолжать учиться, а как только ты заканчиваешь учиться, ты заканчиваешь свою профессию. Новое к тебе уже не приходит. Я до сих пор продолжаю ощущать себя учеником и надеюсь, что Лев Абрамович видит во мне своего ученика.
– Что трогает западного зрителя в ваших порой насквозь российских спектаклях, в том числе чеховских?
– Трогают простые человеческие проблемы: не сложившаяся жизнь, безответная любовь, счастливая любовь, осознание того, что твой талант ты не реализовал. Это общечеловеческие проблемы, у Чехова замешенные на “очень русской” основе. Но тем не менее их ничто не отличает от проблем итальянских или французских.
– Чехов, Достоевский – это понятно. Но неужели с таким же успехом принимают Федора Абрамова?
– Да! Они начинают что-то понимать в этой страшной истории. И у немцев был голод, разруха. Фашизм – это страшно. Когда “Братья и сестры” ездили в первый раз в Германию, работники театров после спектакля приносили детям, играющим у нас, корзинки с фруктами, пирожными, печеньем. Они что-то почувствовали свое... Главное, когда зритель начинает узнавать себя в ситуациях, показанных на сцене. А если это не происходит, то не поможет ни Чехов, ни Достоевский.
– А в вашей практике бывало, что не происходило?
– Нет, пожалуй... Даже если спектакль некоторым зрителям не нравится (как, например, “Клаустрофобия”), все равно он затрагивает что-то. Он не оставляет равнодушным.
– Иногда и про “Клаустрофобию”, и про “Чевенгур” говорили, что актеры там – марионетки в руках кукловода. Вас это не обижало?
– Нет. Потому что в них я вижу индивидуальности, характеры каждого персонажа. Для меня это не какая-то общая масса, не кусок глины, которая действует по воле режиссера.
– За вами закрепилось амплуа романтического, благородного героя. А не хотелось бы сыграть какого-нибудь “абсолютного” злодея, ну, например, Ричарда III?
– Хотелось бы играть разные роли, а в пьесах Шекспира – почти все. Хочется, чтобы диапазон расширялся, а не был узким, как у многих актеров кино, которые играют примерно один и тот же характер. Не знаю, какое за мной закрепилось амплуа, но для меня Миша Платонов в “Пьесе без названия”, Кириллов в “Бесах” или Фрэнк в “Молли Суинни” – это разные характеры, разные люди. И не такие уж они благородные, хотя и созданы для благородства. Платонов до конца сохраняет чистоту души, но все равно он уже сильно испорчен.
– Вы стараетесь всегда оправдать свой персонаж, как это произошло с Тригориным?
– Не скажу, что ставлю такую задачу. Моя задача – понять персонаж. Например, после школьного прочтения “Чайки” Тригорин кажется несимпатичным. Но начинаешь глубже “копать” и понимать, что он не сделал ничего особенно плохого. Он талантливее многих: попробуй быть популярным беллетристом! Он мучается своими проблемами, у него не выходят из головы мысли о будущем рассказе. Что плохого в том, что он влюбился в юное прекрасное создание?! Наверное, он не должен был поступить так, как поступил. Но никто не идеален. И он у меня вызывает и симпатию, и раздражение, как и любой другой человек.
– Тригорин говорит: “Когда хвалят – приятно”. “Золотая маска” и другие премии для вас важны, приятны?
– Приятны, особенно в первый момент. Но это чувство быстро проходит, потому что более приятно осознавать, что ты опять в работе, что ты опять репетируешь что-то новое. Я говорю это серьезно, без кокетства. Успех очень важен, потому что он подстегивает к другой работе и дает некоторую свободу. Но думаю, что это более важно для моих родителей, которые в свое время не очень-то понимали, но и не сказали ни слова против того, что я поступил в театральный институт. Потом они поняли, что это мое дело... Я очень благодарен за эту роль и режиссеру, и партнерам. Это был подарок к моему сорокалетию.

Вопросы задавал
Павел ПОДКЛАДОВ

Сергей КУРЫШЕВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"