ШКОЛА В ИЗГНАНИИ
«Каждый четвертый житель Земли сам
был беженцем или же беженцем был один из его
родителей. Сейчас в мире, по данным ООН, – 17
миллионов беженцев. 80% из них – женщины и дети.
Многие из этих детей не имеют возможности
нормально учиться. Некоторые из них живут в
статусе беженцев почти всю свою жизнь и не помнят
родного дома».
По данным ООН
«Я очень скучаю по дому. Наша республика была
очень красива до войны. Сколько женщин плакали на
этой войне, были потерявшие сына, были потерявшие
мужа, были потерявшие свою часть тела. Наши люди
стали строить дома, думая, что больше не будет
этой проклятой войны. Сколько было людей,
потерявших дома, которые плакали. Мне было
больно, когда я видела разрушенный дом, в котором
когда-то жили люди…»
Из сочинений чеченских детей о Родине
Как быть, если первые воспоминания
ребенка – это дом, разрушенный войной, зарево
пожара по ночам, белое лицо отца, которого уводят
расстреливать? Взрослому пережить это тяжело и
не всегда под силу. Каково же ребенку? Что он
чувствует, когда пишет в ученической тетради: “Я
хочу, чтобы не было войны”? Чем можно залечить,
загладить такие “первые воспоминания”? Ничем,
наверное. Особенно когда не знаешь, что будет
завтра. Не знаешь, будешь ли жив, будешь ли сыт. Не
знаешь, когда вернешься домой и вернешься ли. Не
знаешь, человек ли ты или уже только беженец.
Те, кого сейчас называют красивыми общими
словами “русская эмиграция первой волны”, сами
себя тоже называли беженцами. Их дети вместе со
взрослыми пережили все ужасы братоубийственной
войны и существования на чужбине. Но среди всех
мытарств и страданий взрослые не забывали, что
они несут ответственность за своих детей. Они
ощущали свое беженство как миссию, которую нужно
нести достойно. “Мы не в изгнании, мы – в
послании”, – говорили изгнанники. Главным в этой
миссии было для них – сохранить детей. Уберечь их
души от того, от чего еще можно уберечь. И
наверное, это единственно верный путь. Сохранить
ребенка. Даже когда все вокруг рушится и
опускаются руки.
Счастье всего человечества не стоит единой
детской слезинки. Эти слова повторяются так
часто, что почти уже обессмыслились.
Обессмыслились настолько, что можно не давать
себе труда думать над ними. Можно смотреть на них
как на пустую риторику. А это правда. Мы забываем
об этом очень часто.
Уроки из эмиграции
Они спасли детей от голода и
гражданской войны. Но предстояло самое трудное –
спасти их от духовной гибели на чужбине...
«Дети – самое дорогое и ценное из всего,
что у нас осталось. Я бы сказал, что их воспитание
– главнейший смысл и оправдание нашего
существования на чужбине». Так пишет В.Левитский
в сборнике статей «Дети эмиграции», изданном в
Праге в 1925 году. Так думала большая часть русской
эмиграции. Так думали философы С.Н.Булгаков,
Н.А.Бердяев, И.А.Ильин, Г.П.Федотов, писатели
И.А.Бунин и А.И.Куприн. За большими именами дело не
станет. Но разве дело в больших именах? Важно вот
что: совершенно разные взрослые разных взглядов
и убеждений сошлись в одном. В том, что нужно
спасать своих детей от хаоса, в котором они
очутились. В эмиграции слова «наши дети», «наша
молодежь» звучали как никогда убедительно. Все
дети стали своими.
«Значительную часть этих детей трудно даже
назвать детьми в прежнем значении этого слова;
нередко это маленькие старики или по меньшей
мере взрослые люди, много видавшие и очень много
испытавшие, не только видевшие все обратные
стороны гражданской войны, но нередко раненые,
контуженные и даже просто искалеченные», –
говорится об этих детях в отчете гимназии
Всероссийского союза городов в Моравской
Тржебове (Чехия). Завершается отчет словами:
«Подходить к ним с обыкновенной меркой школьной
дисциплины и жизни – вещь совершенно
невозможная». Это 1922 год. Только что открылась
гимназия в Моравской Тржебове. Первая русская
гимназия в Чехии. Самая большая эмигрантская
гимназия в Европе.
* * *
12 декабря 1923 года все 500 учеников
гимназии – от самых младших до выпускников –
писали сочинение на тему «Мои воспоминания,
начиная с 1917 года по день поступления в
гимназию». Им было что вспомнить. Они писали о
своем доме, о революции, о голоде, о скитаниях по
белу свету, о том, как умирали на их глазах
близкие люди. Дай Бог, чтобы когда-нибудь в мире
все устроилось так, чтобы дети не могли писать
таких сочинений.
– В России все люди ходили худые и просили хлеба.
– На базаре нам ничего не продавали, а говорили:
чего перед смертью вам откармливаться.
– Мне очень понравился Невский с революцией, но
нас увели в подвал.
– Настоящей революции у нас не было, а только
грабеж и обыски.
– Революция – это когда папы не было дома, а мама
не знала, что ей делать.
– У нас радовались. Мы кричали в гимназии «ура».
Наши ученики мечтали о каком-то рае, где все будут
блаженствовать.
– Когда мы радовались, то начали почему-то
кричать «долой» нашему старику-директору. Он
заплакал, и никто не сказал нам, что мы поступили
подло и гадко.
– Голод описывать нечего, он хорошо известен
теперь почти всем русским.
– Я ходил в тюрьму, просил не резать папу, а
зарезать меня. Они меня прогнали.
– Приходил доктор и, указывая на маму, спрашивал:
«Еще не умерла?» Я лежал и слушал это каждый день,
утром и вечером.
– Чека помещалось в доме моих родителей. Когда
большевиков прогнали, я обошла неузнаваемые
комнаты родного дома. Я читала надписи
расстрелянных, сделанные в последние минуты.
Нашла вырванную у кого-то челюсть, теплый чулочек
грудного ребенка, девичью косу с куском мяса.
Самое страшное оказалось в наших сараях. Все они
были доверху набиты растерзанными трупами. На
стене погреба кто-то выцарапал последние слова:
«Господи, прости…»
– Сидели мы недолго, пришел солдат, и нас куда-то
повели. На вопрос, что с нами сделают, он, гладя
меня по голове, сказал: «Расстреляют».
– Босиком в холодную, дождливую ночь перешел я
польскую границу с младшим братом на руках. Перед
этим голодали целый год. Как дошел, не могу
понять. Потом долго болел.
– Мы долго ехали через всю Сибирь под обстрелом,
среди болтающихся на телеграфных столбах трупов,
их нельзя забыть.
– Наша семья такая: мама в Бельгии, брат в
Индокитае, папа неизвестно где, а я здесь.
– Чехи узнали, что у нас с мамой ничего нет, и
позвали к себе в лагерь, мы теперь учимся, а я уже
во втором классе.
– Мне учиться очень трудно. Ночами думаю: что
дома? Живы ли? Придет ли письмо?
«Воспитание детей для будущей России»… Более
всех бед эмигранты боялись, что их дети забудут,
кто они и откуда.
Но как научить любить Родину? Бесконечно
вдалбливая в детские головы русский язык,
географию на примерах, взятых из природы и жизни
России, арифметику с задачами, объясняющими
упадок современной Советской России, и Закон
Божий? Можно и так. Но дореволюционная
гимназическая программа и дух старой гимназии
были педагогам-беженцам не по душе. Идеал для них
– школа, где Закон Божий – это не предмет с
оценками, а свободная беседа учеников с
законоучителем, когда дети задают вопросы,
делятся своими переживаниями, горестями и
радостями. Идеал – школа с индивидуальным
подходом к каждому ребенку, когда он –
исследователь, творец, а не гимназист в курточке,
застегнутой до подбородка.
* * *
С.И.Гессен, философ и педагог, именно в
эмиграции написал книгу «Основы педагогики.
Введение в прикладную философию». Он говорил (и
как горячо его поддерживали!) о воспитании
свободной личности, о том, что приобщение к
культуре – это не зазубривание иссушенного
опыта прошлых поколений, а включение на равных в
творческий процесс. И главное, о том, что «для
воплощения добра нужно сосредоточиться на добре,
а не на зле, и тогда зло в конечном счете должно
исчезнуть само собой».
Дотянуться до идеала было трудно. Подтверждение
тому – воспоминания Ариадны Эфрон, которая тоже
училась в Моравской Тржебове. Единственной
наукой, усвоенной ею в гимназии, была, по ее
словам, наука общежития. Наука началась с
«темной», которую устроили Але дети, чтоб не
задавалась. Дело в том, что на вопрос учительницы,
кто она и откуда, Аля ответила: «Звезда с неба». О
религиозном воспитании Ариадна Эфрон вспоминала
так: «Ужасный наш батюшка, полковой священник в
грохочущих сапогах, грубиян и
человеконенавистник, упрощенно служил
молебен…» Конечно, она была не тем ребенком в
обычном понимании этого слова, работать с
которым учителю привычнее и удобнее всего.
Пяти-шести лет она уже вела причудливый дневник,
рисовала, писала стихи и была подругой своей
матери. Но как же идеально-индивидуальный подход?
Упрекать эмигрантскую школу в том, что ее идеалы
не соответствовали ее же действительности,
можно. Как можно упрекнуть в этом же любую школу.
Вот только надо ли? Таково уж свойство любых
идеалов и всякой действительности, что они часто
не совпадают.
* * *
Выпуск 1935 года стал в гимназии Моравской
Тржебовы последним. Она закрылась «за
недостатком учеников». Русские школьники того
времени были уже русскими только по крови, Россия
становилась для них мифом, сказочной страной, где
«папа был предводителем дворянства, а это почти
что царь».
Но «Воспоминания 500 русских детей» написаны. Чего
же еще?
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|