КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД

Лестница без последней ступени

Нескончаемые круги мистерии “Бесов”

В Москве завершились гастроли петербургского Малого драматического театра, руководимого Львом Додиным. С особым интересом ждали московской премьеры “Бесов” – по сути, трех спектаклей в одном.


С Достоевским Додин связан прочно. В 1983 году он поставил в Большом драматическом “Кроткую” с Олегом Борисовым. Дуэт режиссера и актера, да к тому же на сцене театра, где некогда началась слава Смоктуновского в роли князя Мышкина в спектакле Товстоногова, – новый дуэт убедил, что идут другие времена и что страницу истории театр может перевернуть как раз на Достоевском. Вскоре Додин-педагог поставил учебный спектакль “Братья Карамазовы”, где спор о вечном вели сверстники героев романа – студенты Ленинградского театрального института… Ну и, наконец, “Бесы” – уже в своем театре, в полном сценическом формате – и сверх того. Этот спектакль начала девяностых и по названию уже попадал, что называется, в струю. Полузапрещенный при советской власти, роман о нигилизме в политике привлек к себе двойное внимание с первых же часов перестройки. В поспешной реакции театра на перемены “Бесы” выполняли пропагандистскую роль – узкую, но впечатляющую.
В ту пору и появились “Бесы” в Петербурге. Не только весь роман целиком перенесен был на сцену. К нему прибавились тексты, обычно исключавшиеся при переизданиях. Такого объема хватало на три спектакля – так оно и вышло. Петербургские “Бесы”, возрождая традицию самых долгих театральных бдений – от античности до МХАТа, из повседневной нормы выпали. Девятичасовой спектакль в Петербурге обычно показывают по субботам – с перерывами. Воскресенье же остается на отдых от театра.
Для Додина и его “Бесов” публицистика неприемлема. Устарела. Клеймо из прошлого – “реакционный роман” снято, как и свежее – “роман-предупреждение”. Тогда о чем же и для чего этот нестандартный сценический эпос? В начале каждой из трех частей его в кромешной тьме открытой без занавеса сцены возникает слабая светящаяся точка. Она как будто обещает свет. Едва различимый, слабый, он пропадает, чтобы позвать за собой в следующем эпиграфе. Трижды вторит этому огоньку и высокая, надрывающаяся на верхних клавишах музыка Олега Каравайчука – композитора “Бесов”. Сквозной мотив направляет ввысь и в глубину, подальше от укатанных дорог сюжета.
Свет необычайно важен. Самый ординарный, желто-электрический, отдан революционерам, нечаевцам, бесам как таковым. Они освещены им со всех сторон и зажаты Эдуардом Кочергиным в тесную, как будто фанерную коробку, конспиративную квартиру-выгородку. Для политической линии романа вполне хватает карикатуры, веселой, но и глумливой комедии. Коллективный портрет “наших” нарисован одним общим росчерком – режиссера, художника, актеров.
Совсем другое дело – исцелившиеся. В Евангелиях, вдохновивших Достоевского и Пушкина, а вслед за ними и Додина, обращает на себя внимание человек, из которого бесы уже изгнаны. Он сидит у ног Иисуса, и пришедшие взглянуть на него пастухи (жители) ужаснулись. Смысл этого эпизода, как я его понимаю, в том, что исцелиться можно лишь переболев, а болезнь – удел отчаянных и отчаявшихся. Они вызывают у посторонних страх и сострадание. Вот из такого культурно-исторического и нравственно-онтологического комплекта складывается мистерия “Бесов”.
Узел ее – две Марии. Одна – Мария Тимофеевна Лебядкина. Эту роль с премьеры играет Татьяна Шестакова. Хромоножка в первые минуты спектакля излагает свою путаную историю о князе и младенце, то ли рожденном ею, то ли нет. Здесь все безумие и вымысел. Больное сознание “старой девушки” загоняет в сказку для взрослых надежды и реальность. Вплоть до смерти своей на железной кровати с узорчатой спинкой Хромоножка ходит сама и водит нас по мрачному и печальному, какому-то метерлинковскому лесу своей души, где все призрачно и грозно.
Другая Мария – Шатова, бывшая курсистка-нигилистка. Блудная жена, вернувшаяся наконец в родной дом, к мужу. Для нее тоже поставлена кровать, тоже железная, с простым изголовьем. И на этой кровати происходило не воображаемое, как у Лебядкиной, а натуральное, глазам предъявленное таинство – рождение ребенка. Кровать Шатовой и есть главная сцена мистерии. А в ней реквизит – таз, кувшины с горячей и холодной водой, резиновые перчатки акушерки, пеленки, простыни, подушки, чайник и так далее. Диалектика вещи и образа вообще свойство режиссуры Додина. Символизм в ней возникает прямо посреди правдоподобия без подготовительных пассов. Это символизм целого, четырех измерений всего спектакля.
Надежды двух Марий сходились на Николае Ставрогине, который на этот раз подчеркнуто снижен и прозаичен. Традиционно не получавшийся в театре, Ставрогин Петра Семака получился как раз потому, что его смешали со всеми, вместо “сокола” сразу показали “сыча”, а еще человека другой материи – деревенской ли (Михаил Пряслин), чеховской ли (Тригорин или Астров). В спектакль возвращена исповедь Ставрогина с худшей из “болезней”, на которую способен человек, хотя от этого Ставрогин загадочней не стал. Просто списан он, приравнен к “авторитету” в самом нашем смысле, развенчан до криминала.
Неизлечимость Ставрогина не трогает, она не мистериальна. Трогает вера в человека и исцеление Шатова (Сергей Власов), Кириллова (Сергей Курышев). Потрясает их гибель в полном согласии с платой, выставленной за бесовщину: душа спасена ценой гибели тела.
Сколько раз за годы жизни спектакля описывалась сцена поединка между Кирилловым и Верховенским-младшим, и сколько ее ни смотри, все так же замираешь вместе с залом в ужасе. Верховенский загоняет Кириллова в угол, заставляет застрелиться. Но не “кружковой” дисциплиной они заняты, не спор о праве на самоубийство их сводит. Разыгрывается бытийственная драма. Верховенский просто ест курицу, а Кириллов смотрит, завороженный этой трапезой. Что это как не элементарный символ существования: хищник пожирает жертву? И какой самый гордый, самый высокоразвитый человек вроде Кириллова перед такой наглядностью не смирится?
Когда все круги мистерии заканчиваются, в той же черной глубине сцены встает лестница, ее перекладины заходят высоко, под колосники. Более десяти лет идут “Бесы”, и зрители ни разу не дождались, чтобы подъем по лестнице наверх завершился. “Все будет так, исхода нет”.
На этот раз петербургские “Бесы” оказались соседями московских. В “Современнике” – Анджея Вайды, в “Школе современной пьесы” – Александра Гордона. Предложения эти родились от волны нового спроса на роман. Словцо из него – “террор” – звучит сверхактуально (впрочем, Вайда понимает внеактуальность Достоевского очень давно). На этом съезде апокалиптических зрелищ петербургские “Бесы” не потеряются, потому что актуальные слова объединяются в “легион”, и он не проходит.

Елена ГОРФУНКЕЛЬ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"