КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
КОНТРАМАРКА В ПЕРВЫЙ РЯД 

Дом посредине России

Новое прочтение “Белой гвардии” МХАТом

СЦЕНА ИЗ СПЕКТАКЛЯ “БЕЛАЯ ГВАРДИЯ”

Обрадовалась, не скрою, прочитав в книге А.Смелянского “Михаил Булгаков в Художественном театре”, что среди зрителей находились такие, которые были уверены, что Алексей Турбин – его играл Николай Хмелев – покончил жизнь самоубийством. Что не осколок петлюровского снаряда, залетевший в киевскую гимназию, где располагался его дивизион – сплошь юнкера, – стал причиной его гибели, а пуля, выпущенная из собственного пистолета.
Я тоже была уверена, что Алексея Турбина не стало потому, что он этого хотел, но прощала себе ошибку, увидев “Турбиных” в первый раз в 12–13 лет. Узнав же, как было на самом деле, с этим впечатлением все равно не хотела расставаться. Так накрепко оно вошло в память. Факт впечатление опровергает, и новый спектакль МХАТа “Белая гвардия” (“Дни Турбиных”), поставленный Сергеем Женовачем, опровергает тоже. Но что факт – герой Хмелева не мог вынести творящегося вокруг, и жизнь стала ему не мила. Тот же Смелянский в своем исследовании пишет, что Хмелев, играя, часто прикладывал два пальца к виску, и этот жест мог быть воспринят как пророческий. Через двадцать лет, умирая от сердечного приступа на генеральной репетиции пьесы А.Толстого “Трудные годы”, Хмелев, как вспоминает его коллега, коснулся пальцами виска. В минуты прощания с жизнью жест непроизвольно возник в памяти и – если так – сказал о многом.
Пишу об этом не для того, чтобы с ходу упрекнуть Константина Хабенского, что у его Алексея Турбина нет того душевного гнева, подавляемого отчаяния от бездарности и безответственности тех, чей долг отвечать за судьбу Отчизны. Просто в новом спектакле полковник Турбин иной, хотя от прежних задач постановщик и исполнитель не отказываются и выражено это вполне наглядно – в декорациях художника Александра Боровского.
Боровский и Женовач сразу вводят зрителей в обстоятельства места и времени. Никаких кремовых штор, никакого уюта турбинского дома, с любовью и обстоятельностью воссозданного Булгаковым в романе “Белая гвардия”, а потом, в 1926 году, во МХАТе в первой сценической редакции “Дней Турбиных”.
Светящийся абажур, символ Дома, примостился не над столом, а где-то сбоку, на железном шесте, и в гостиной собрано все, что “играет” в спектакле. Гимназические парты (в гимназии будет убит Турбин, и ворвавшиеся петлюровцы стянут с его ног сапоги), к тем же партам тесно придвинутся стулья, почти скрыв кровать Николки – младшего Турбина, рояль есть, но он тоже прячется, и только кресло “золотой Елены” на виду.
Все скученно, сбито, а пол наклонен и приподнят – там еще одно, с низко нависшим потолком, пространство: в эту оголенную комнату скроется Алексей Турбин. Будет молча, долго, вытянувшись во весь рост, лежать на спине, невольно втягивая зрителей в свои трудные размышления.
Демонстративный уход от того, что сразу могло напомнить о классической мхатовской постановке, понадобился Сергею Женовачу не оттого, что он боялся сравнений и связанных с этим неизбежных и обидных разговоров. Женовач – художник храбрый, иначе как бы он рискнул три вечера подряд играть на сцене Малой Бронной “Идиота”. Играть перед публикой, надолго завороженной Иннокентием Смоктуновским в спектакле БДТ, в режиссуре Г.А.Товстоногова.
Новую работу МХАТа скорректировало время. Для Булгакова оно кровоточило – его родной город переходил из рук в руки едва ли не двадцать раз. Для зрителей 26-го года события пьесы тоже отстояли не бог весть как далеко. Другие Турбины сидели в зрительном зале и живо переживали, как рушились их Дома. Связь была едва ли не кровной, это ощущали и яростные враги, и преданные защитники спектакля.
То время ушло, и что, кроме трудной радости поставить первоклассную пьесу и заворожить ею зал, заставило театр и режиссера снова взяться за “Белую гвардию”? Именно “Белую гвардию”, а не “Дни Турбиных”, которые в программке даны вторым, как бы напоминающим названием.
Вопрос, признаемся, риторический. Герои спектакля – офицеры белой гвардии: Алексей Турбин (в его роли Константин Хабенский), штабс-капитан артиллерии Мышлаевский (Михаил Пореченков), капитан Студзинский (студент Школы-студии МХАТ Дмитрий Куличков), поручик Шервинский – личный адъютант гетмана, бросившего армию и бежавшего от Петлюры с немцами. В роли поручика можно было увидеть либо Николая Зверева, либо Анатолия Белого – мне довелось увидеть второго.
Это им – офицерам и таким, как они, предстояло сделать выбор, решить, какую Россию они будут защищать, ради какой жить и умирать.
Павел Александрович Марков, легендарный завлит Художественного театра, был не только горячим поклонником пьесы Булгакова, сделавшим многое для того, чтобы она увидела сцену, он надеялся, что Михаил Афанасьевич станет автором Театра, связывая с ним дальнейшие судьбы художественников, в первую очередь молодых, занятых в “Турбиных”. На диспутах, которые грели сердца “левых” (читай – рапповцев), автора и театр обвиняли во всех смертных грехах, ставили им в вину даже то, что на сцене нет ни турбинской домработницы, ни офицерских денщиков. Защищаясь и объясняясь, Марков говорил: “Тут было самое важное, что есть применительно к Художественного театру, – раскрытие внутренних судеб человека, и через этот ход… ход к эпохе, ход к событиям”.
Перед современными актерами стояла непривычно трудная задача – через судьбу человека рассказать о судьбе времени. От такого рода требований наша сцена отходит все дальше и дальше. Видела и Хабенского, и Пореченкова в “Войцике” в Театре Ленсовета и думаю, что им не так-то уж радостно играть едва ли не одну и ту же роль в многочисленных телесериалах, даже если эти сериалы называются по-разному. В них нет времени не только задуматься над судьбой человека и “включить” зрителя в его размышления, создается впечатление, что такого рода требования перед актерами даже не ставятся.
Трагическая нота в “Белой гвардии” если и звучит, то тихо-тихо, несмотря на темпераментные споры офицеров. Ярость и отчаяние Студзинского подготовлены всем ходом событий и убеждают сильнее, нежели романтический порыв Мышлаевского, решившего не скрывать от “красных” своего прошлого и честно служить большевикам. Толику горечи спектаклю придает История – мы знаем, какая участь может ждать и того и другого.
Ну а Ширвинский – преданный поклонник сестры Турбиных “золотой Елены” и обладатель и обольстительного баритона? Что он? Что Елена? Что Лариосик, кузен из Житомира, сохранивший в “далеком” своем пути в Киев лишь собрание сочинений Чехова, бережно завернутое в белую рубашку?
Это уже другая история, не параллельная первой, связанная с ней общим ходом жизни, кровным и душевным родством, но рассказанная режиссером и сыгранная актерами с пленительной легкостью, пленительным юмором и тем чувством близости к героям, которую безошибочно угадывают зрители, чувствуя себя к этой близости причастными.
Женовач недаром ученик Петра Фоменко, хотя уже и сам мастер, но мы сказали о Фоменко потому, что они сошлись во влюбленности в жизнь как таковую. Их глаза открыты – скверна и несуразица ранят их сердца, но врачуют любовь сестры к братьям, мужчины к женщине, искренность и наивность натуры, которая не сродни недальности ума, но сродни тому детскому, что скрыто в человеке.
Лариосик – житомирский кузен – до той поры, как не начался спектакль, вызывал опасение публики. Актер Александр Семчев невольно возникал в глазах в назойливой рекламе пива, в которой он был “героем”, но все опасения были напрасны. Сквозь маленькие круглые очки смотрели добрейшие глаза, слезы жалости к Елене текли непроизвольно, как вода из ручейка, и любовь к Дому сквозила в каждом осторожном движении и жесте. Полнота его тоже была сродни детской, мизансцены прикрывали ее излишества, о них, впрочем, скоро и не думалось.
В Елену он, конечно, влюбился, но поцелуи ее с Шервинским принимал мужественно. А мы любовались красавицей Натальей Рогожкиной, пленительной и безгрешной, потому что какая женщина может устоять перед завораживающим голосом, тем более что муж “крысиной побежкой” помчался за гетманом, бросив ее на произвол судьбы.
Ее любовные дуэты с Шервинским не дуэты всепожирающей страсти, хотя и он, и она знают, что близости не миновать, но пока идет лишь завлекающая игра, требующая от исполнителей такта, изящества и легкой усмешки. “Обольститель” чувствует себя уже немножко на сцене, которую тоже не миновать, и это нравится и ему, и Анатолию Белому, и залу, охотно награждающему актеров аплодисментами.
Жизнь есть жизнь, и не надо во все ее минуты делать скорбное и неискреннее лицо. “Не может жить… талант одним гневом. Не утолена будет душа”, – советовал Михаил Афанасьевич Булгаков, и создатели “Белой гвардии” последовали его мудрому совету.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"