Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №42/2004

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

КНИГА ИМЕН 
ИМЕНА ЭТОЙ СТРАНИЦЫ: Михаил Иванович ГЛИНКА (1804–1857) 

Владимир ЦВЕТОВ

“Я живу как залетная птица...”

Об авторе самой “народной” оперы

Михаил Иванович ГЛИНКА

Опера – странный жанр. Не менее странный, чем памятник – в своем роде. Не скульптура вообще, а укромные бюсты в актовых залах и монументы на площадях или разливах. Главная диковинность памятников – их количество на отдельно взятом пространстве.
В Москве, например, два бронзовых Гоголя, совсем близко друг от друга. Ну, с раздвоением автора “Портрета” известная мистика. Два Гоголя бытовали и в спектакле “Ревизская сказка” на Таганке, и в телефильме “Мертвые души” (буквально: черный и белый), и даже в комедии Гр. Александрова “Весна”: оба встречаются на “Мосфильме”. Интересно, как этакую киношутку дозволили Александрову в 1947-м, в эпоху малокартинья?
Из всего этого “картинья” тогда особо выделялись биографии. Уникальное исключение сделали для Михаила Ивановича Глинки: ему создали аж два киномонумента – “Глинка” (1946) и “Композитор Глинка” (1952). Различаются там только цвет и лица. “Глинка” – черно-белый (Сталинская премия II степени), а у того же Гр.Александрова – цветной. Кочевал по “Глинкам” общий Булгарин (П.Павленко), хотя совсем не похож. Разве что противностью.
Но война с монументальным многопудьем – занятие малопродуктивное. Об этом есть в “Каменном госте” и “Медном всаднике”. Кстати, примерно тогда же и правительство разъяснило ситуацию. Для тех, у кого сомнения имелись: “Сии памятники, сии олицетворения народной славы, разбросанные от берегов Ледовитого моря до восточной грани Европы, знамениями жизни и духовной силы населяют пространство нашего необозримого отечества”, – гласит циркуляр министерства просвещения по поводу установки памятника Крылову.
Бронзовую дань баснописцу оплатило в 1840-х государство. На памятник Михаилу Глинке в Смоленске деньги собирала его сестра. Ранее по подписке собрали на опекушинский памятник. Хотя, согласитесь, авторы “Руслана и Людмилы” и “Жизни за царя” не меньше автора “Ларчика” были достойны правительственной дотации.
Воздало другое правительство – в 1937-м и 54-м. И в 57-м: к 100-летию со дня смерти Глинки – то же правительство. И в 1999-м – Пушкину, несколько другое правительство.
Вот и Михаилу Ивановичу Глинке 200 лет.

* * *

Отношения художника и власти – тема неблагодарная. О ее неблагодарности лучше всего сказали сами художники.
«”Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и, следственно, стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами”. Эти ласковые слова привели меня в столь приятное замешательство, что я отвечал государю только несколькими почтительными поклонами».
Мизансцена почти скульптурная: высокий и ласковый царь Николай Павлович и очень невысокий композитор Михаил Иванович. К тому же произошло столь приятное замешательство на сцене, куда, завидя Глинку, из кулис вышел государь-император.
Можно представить, что испытал мнительный Михаил Иванович, “мимоза”, как его ласково близкие дразнили. Наверное, был близок к обмороку. Истину царям с улыбкой говорить немногие способны. И даже стоять по стойке смирно. Лучше уж сразу отдать жизнь за царя.
По поводу двойного названия “Ивана Сусанина” много говорено, в основном о цензурных рогатках и т.п. Но дело в том, что в 1830-х был еще один “Сусанин” (“Так и “Юрий Милославский”, верно, ваше сочинение?”). Сочинил его ранее Глинки “профессор пения” Катерин Альбертович Кавос, венецианец по происхождению. Он немало написал опер на русские сюжеты – “Илью Богатыря” (слова Крылова), “Жар-Птицу” (текст Шаховского). Колкий Шаховской – автор текста и первого “Сусанина”, отмеченного специалистами “как по музыке вообще, так и по народному пошибу”.
Интриги между “Сусаниными” почти не было (“почти” – в театре без интриг никакое дело не обходится): Катерин Альбертович уступил гению (а про гения он, к счастью, нелицемерно понимал), только название поменяли во избежание путаницы. Да и солидней для участи дебютанта вышло (Глинке поначалу ничего не заплатили, потом царь перстнем возместил за “Жизнь”).
Зато с либретто второго “Сусанина” была изрядная морока. Но с оперным жанром вообще непросто. Странен он, с чего мы и начали.

* * *

“Опера” на латыни – труды, мн. число от opus. Итальянцы долго не могли придумать, как изобретенное ими музыкально-драматическое действо обозвать. Commedia armonica – был вариант, но длинноватый. Сошлись на опере, но потом сами изобретатели и запутались с определениями подвидов: комическая, героическая. И где, например, разница между комической оперой и водевилем? Тут самые светлые умы головы ломали. И кто в этом случае главней – композитор или автор текста?
Пушкин был решителен: “Что тебе пришло в голову писать оперу и подчинить поэта музыканту? Чин чина почитай”, – замечает он в 1823-м Вяземскому по поводу сочиненного князем на пару с Грибоедовым водевиля “Кто брат? Кто сестра?” на музыку Верстовского.
Есть в этом письме и ответ на вопрос, почему Александр Сергеевич позднее отнекивался от сотворчества с Глинкой: “Я бы и для Россини не пошевелился”. И в этом же письме сразу – удивительная легкость ассоциативной связи – о своих творческих планах и жанровой проблеме вообще: “Пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница. Вроде Дон-Жуана”.
Как “пошевелился” для Пушкина и своего брата Модест Чайковский по части романа в стихах и прозаического наследия – отдельная история. Но с либретто действительно тяжело. Ведь и мольеровского “Жуана” Моцарту пришлось переписать, и Бомарше переложить. Текстовку о подвиге крестьянина Сусанина писал ревельский немец – барон фон Розен. Глинка с ним замучился, но ведь из порядочных поэтов никто не брался за так называемую рыбу: подгонять текст под музыку. Жуковский идею “Сусанина” подсказал, но тоже не удосужился. (Так что недавние муки российских пиитов с гимном хорошо понятны.) “Руслана” для Глинки перелопачивала целая команда: Пушкин только обмолвился в разговоре с композитором, что многое переменил бы в юношеской поэме, коли уж на музыку перекладывать. Но не успел – 1837-й.
Кстати, уже в 1824-м поэт писал Бестужеву об охлаждении к своему творению: “Руслан молокосос”. И там же о русском романтизме, которого нет. А ведь для опер именно “романтизм” желателен. Иначе водевиль выйдет.
«Запала мне мысль о русской опере; слов у меня не было, а в голове вертелась “Марьина роща”», – писал Глинка еще до “Сусанина”. Потом вертелись “Илья Муромец” и “Жар-Птица” (уже оприходованные Кавосом), вертелся “Тарас Бульба” – все это из несостоявшегося: “Слов нет”. И все, заметим, охвачено правительственным термином “народность”.

* * *

“Подделываться под народный тон, вообще под народность – так же неуместно и бесплодно, как и подчиняться чуждым авторитетам; лучшим доказательством тому служат: с одной стороны – сказки Пушкина, с другой – “Руслан и Людмила”, самые слабые, как известно, изо всех его произведений”.
«Это кому же “известно”?!» – праведно вознегодует читатель-2004. Нет, это никакие не булгарины злобствуют: это говорит в “Пушкинской речи” 1880 года И.С.Тургенев.
И продолжает упорствовать: “Мм. гг., какой же великий поэт читается теми, кого мы называем простым народом? Немецкий простой народ не читает Гёте, французский – Мольера, даже английский не читает Шекспира. Их читает вся нация”.
Глубокое замечание.
Но не будем вдаваться в социокультурологию по поводу “простого народа” и “нации”. По счастью, композитор Глинка от таких терминов был далек (хотя в отличие от декабристов к народу – русскому, испанскому, немецкому, польскому – был страшно близок, особенно к испанкам и немкам). И о классицизме-романтизме он не думал. Это за него теоретически обосновали князь В.Одоевский и братья Стасовы. Зато Глинка не мог простить Веберу “излишнего употребления доминант-септим аккорда в первой его позиции” – даже Листу об этом прямо сказал. На что Лист заметил: “Вы с Вебером, как два соперника, ухаживающие за одной женщиной”. Глинка обиделся (был очень обидчивый), вида не подал, но к своему кумиру охладел. Отношение его к Листу озвучивал позднее приятель Калмыков: “Лицом худ, волосом длинен и белокур. В одной руке жупел, в другой – колья. Сел, взыграл: зала потряслася, и многие беременные женщины повыкидывали”.
Читать милую брань великих композиторов о судьбе доминант септа в первой позиции – удовольствие превеликое. Собственно, все это есть в “Записках” Глинки, которые по наказу сестры Людмилы и товарищей Стасовых надлежало составить для потомков. Составлял явно с неохотой. В одной из биографий настоятельно не рекомендовано их читать: “Читателя, ищущего в записках художника законченного выражения его художественных воззрений или же откровенных биографических подробностей, “Записки” Глинки могут разочаровать”.
Возможно, разочаруют. Про великие помыслы и замыслы ничего нет, зато уж откровенностей (тут биограф соврал) – сколько угодно. Про еду, херес, театральные склоки, друзей, раздоры, про неудачный брак и все, разводу сопутствующее; очень подробно про вечные болезни; а попутно – про “мефистофеля” Берлиоза (“Прелесть, что за господин”), “цветочных” итальянцев: Россини, Доницетти, без пиетета про самого Моцарта (“Хорош, только куда ж ему до Бетховена!”). А лучше и подробней всего – про девушек и птиц.

* * *

На заре 1 июня 1804 года пропел соловей – Глинка родился. Папенька потом бурчал: “Недаром соловей запел у окна при его рождении, вот и вышел скоморох”. Пробурчал, потому что не пошел сын по чиновной части: числился в Министерстве путей сообщения, потом – при царском хоре, но в целом – птицелов.
“…Наняли квартиру на Рымарской улице; половину лишней комнаты отделили перегородкой с сеткой, где завели птиц. Были соловьи, варакушка, горихвостка и другие, до шестнадцати”. Потом вспомнил и дописал на полях: “Юлка, также по-французски alouette [жаворонок] Lulu, милая птичка”. Позже уточнил: “Кроме птиц… в зале бегали два ручных зайца и барабанили иногда по ногам гостей”. Это в Варшаве, а в Париже любимое место – “Gardin des plantes – там зверинец, множество птиц и чрезвычайных растений”. И тогда же: “…я живу как залетная птица…”
Одновременно – глубокие затяжные депрессии, вызванные скорее всего меланхолией с ипохондрией: “Он так боялся смерти, что до смешного ограждал себя от всяких малостей”.
Незадолго до конца Глинка обращается к третьей составляющей формулы министра Уварова. Самодержавие успешно миновал: 14 декабря 1825 года пошел посмотреть, что на Сенатской творится. Начали стрелять – ушел. Народы Европы воспел. По сакраментальности: “Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем”. Кстати, фраза – только у Серова в воспоминаниях. Но за такой афоризм Глинка двух кинопамятников разом удостоился.
А вот 1850-е: “…до сих пор я еще никогда не изучал настоящей церковной музыки”. В начале века, в смоленском сельце, там, где соловей на заре приветствовал, где авторитарная бабушка все детство в сон Обломова превратила, ловко подражал колокольному звону на двух медных тазах. В письме Стасову признал, что национальное – это синтез “Камаринской” и музыки церковной, помноженный на опыт.
Но и это осталось в планах: “…не надеюсь постигнуть в короткое время то, что было сооружено несколькими веками”.
Два века прошло. Мобильные телефоны играют “Славься”.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru