НАБЕРЕЖНАЯ ЭПОХИ

210 лет Петру Чаадаеву

В русской истории, особенно в истории русской общественной мысли, есть несколько человек, стоящих особняком, на которых тем не менее из десятилетия в десятилетие, из века в век претендуют самые разные интеллектуальные, идеологические, политические группы и партии подчас совершенно противоположных устремлений...
Чаадаева объявляли и западником, и страстным русофилом; другом угнетенного народа и одновременно врагом любых насильственных преобразований. При этом сторонники и той и другой точки зрения ссылались на его подлинные тексты и приводили цитаты. Менее всего кому-либо могло прийти в голову, что на самом деле Чаадаев никогда не принадлежал ни одному политическому и даже идейному течению – он был сам по себе и всегда оставался сам собой, один посреди всех идейных завихрений и разногласий. Как таковые они вообще мало его интересовали, как мало интересовало и мнение о нем света – то восхищенное, то возмущенное.
Все это было лишь фоном его подлинной духовной жизни, главным в которой было выстраивание его личных отношений с Богом и с родиной. Это были именно личные отношения, в которых он лишь тяготился бы посредниками и союзниками, – он решал их сам.
Но это были отношения глубокие, напряженные, в которых билась мысль, наполненная чувством, и чувства, просветленные постоянно движущейся, ищущей мыслью. Наверное, именно это делало его фигуру столь привлекательной для всех поколений русских философов, политиков, мыслителей, заставляло их снова и снова обращаться к его наследию, спорить с ним, брать его в союзники.
В жизни почти каждого человека наступает момент, когда он начинает прояснять свои отношения к Богу и к родине. Не всем удается делать это столь талантливо, не все обречены прояснять их столь трагически, на таком накале чувства и мысли. И все же хорошо ощущать, что до тебя кто-то уже стоял на этом самом проклятом месте – и выжил.
И остался живым надолго. Возможно, навсегда.

«Слишком дерзостно и ярко...»

Чаадаев среди своих современников

В 15-м номере журнала “Телескоп” в сентябре 1836 года было помещено “Философическое письмо” – без подписи, но мгновенно узнаваемое.

«Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно, но не извинительны ни редактор, ни цензор. Велите сейчас журнал запретить, обоих виноватых отрешить от должности и вытребовать сюда к ответу».

Николай I

«Сегодня были созваны в цензурный комитет все издатели здешних журналов… Все они вошли согнувшись, со страхом на лицах, как школьники…»

А.Никитенко. «Дневник»

Шеф жандармов Бенкендорф писал московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну, которому отныне вменялось попечение о дальнейшей судьбе Чаадаева:

«Статья сия, уже Вашему Сиятельству известная, возбудила в жителях московских всеобщее удивление. В ней говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя до такой степени, чтоб нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым здравым смыслом и будучи преисполнены чувством достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть писана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок, и потому – как дошли сюда слухи – не только не обратили своего негодования против г. Чеодаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление свое о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиною написания подобных нелепостей».

Чаадаев сидел под домашним арестом в своей квартире на Новой Басманной, а к нему шли и шли почитатели.

«Чаадаев стал модой. Он стал хорошим тоном. Он перевесил Николая. Его мысль перевесила всю государственную машину. Это было совершенно очевидно… Нравственная и интеллектуальная дуэль Чаадаева и Николая сделала Чаадаева героем. Люди шли на поклон к мысли, которую не понимали или не вполне понимали, но которая для них была очевидна в своей силе, в своей суверенности».

А.Лебедев

«Никогда с тех пор, как в России стали писать и читать, с тех пор, как завелась в ней книжная и грамотная деятельность, никакое литературное или ученое событие, ни после, ни прежде этого, не производило такого огромного влияния и такого обширного действия…»

А.Жихарев. «Дневник»

Но часть общества, сочувствуя Чаадаеву, стала разбираться с содержанием «Философического письма». И тут историка ждет настоящий парадокс: приговор этой части российского света оказался весьма близок к официальной точке зрения.

«Что за глупость пророчествовать о прошедшем! И думать, что народ скажет за это спасибо, за то, что выводят по старым счетам из него не то, что ложное число, а просто нуль! Такого рода парадоксы хороши у камина для оживления разговора, но далее пускать их нельзя, особенно же у нас, где умы не приготовлены и не обдержаны прениями противоположных мнений».

П.Вяземский–А.Тургеневу

«Я совершенно согласен с тобою во мнении о Чаадаеве. «Письмо Чаадаева не что иное, в сущности своей, как отрицание той России, которую с подлинника списал Карамзин».

А.Тургенев–П.Вяземскому

«Если Провидение вручило вам свет слишком яркий, слишком ослепительный для наших потемок, не лучше ли вводить его понемногу, нежели ослеплять людей… и заставлять их падать лицом на землю…»

Е.Левашева–П.Чаадаеву

«На какой-то московской литературной вечеринке “магистр в синих очках” вдруг стал говорить о знаменитом “Письме” Чаадаева и заключил пошлую речь следующими словами:
– Как бы то ни было, я считаю его поступок презрительным, гнусным, я не уважаю такого человека.
Я сухо спросил его, полагает ли он, что Чаадаев писал свою статью из видов или неоткровенно.
– Совсем нет, – отвечал магистр.
На этом завязался неприятный разговор... Он мне толковал о целости народа, о единстве отечества, о преступлении разрушать это единство, о святынях, до которых нельзя касаться.
Вдруг мою речь подкосил Белинский.
– Что за обидчивость такая! Палками бьют – не обижаемся, в Сибирь посылают – не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь – не смей говорить! Отчего же в странах больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, не обижаются словами?»

А.Герцен

Похоже, зря Белинский так горячился в споре с Вяземским, потому что и через двести лет патриотизм у нас понимается лишь как готовность восхищаться и славословить. А в каждом, кто осмеливается любить родину с открытыми глазами, мы склонны видеть врага народа или русофоба…

В 1965 году в серии “Жизнь замечательных людей” вышла книга о Чаадаеве, написанная недавно умершим известным литературоведом Александром Лебедевым. Книга эта стала событием. Ее цитировали, на нее ссылались как на аргумент в спорах, некоторые знали наизусть целые куски из нее. Это были идеи русского философа, увиденные и пропущенные через себя советским шестидесятником. Достаточно полистать книгу, чтобы убедиться, что и идеи, и их истолкование не потеряли актуальности до сих пор.
Приводим небольшой отрывок из этой книги о жизни замечательных идей при советской власти.

Тьма под взошедшей звездой

Наследие Чаадаева и советская эпоха

«Перед столом с выражением ужаса стоял Чаадаев. Он был в длинном, цвета московского пожара халате.
Тотчас же он сделал неуловимое сумасшедшее движение ускользнуть в соседнюю комнату. Бледно-голубые, белесые глаза прятались от Грибоедова…» (Цитата из романа Ю.Тынянова “Смерь Вазир-Мухтара”, вышедшего в 1927 году. – Прим. ред.)
Все это написано удивительно сочно, вкусно. Все это как-то по-особенному, по-художнически удивительно точно в деталях, совершенно безошибочно в отдельных мазках. Все это видишь. Всему этому веришь. И это – неправда.
«Для чего это делается? – писал исследователь тыняновского творчества А.Белинков. – Несомненно для того, чтобы поддержать главный тезис романа: фатальность, непоправимость истории, перерождение человека под давлением реакции, и для того, чтобы скомпрометировать попытку вмешательства человеческого в провиденциальные дела исторического процесса. Поэтому человек, склонный к таким попыткам, П.Я.Чаадаев изображен в романе сумасшедшим».
Чаадаев страдал пессимизмом. Бывает так, что исторический пессимизм возникает как результат определенной исторической ситуации, бывает же так, что пессимизм оказывается историческим предвестием. Лирический пессимизм очень чуткого Тынянова был исторически многозначителен. Пройдет два десятилетия, и имя Чаадаева исчезнет со страниц отечественных изданий.
Успех же романа был огромен и продолжителен. Легенда-сплетня получилась художественной. В сознании рядового интеллигента той поры она очень органично дополнила те смутные уже к тому времени представления о Чаадаеве…
Наконец в 1935 году в «Литературном наследстве» были опубликованы пять ранее неизвестных и давно уже разыскиваемых исследователями «Философических писем» Чаадаева. Тогда же была опубликована и прокламация Чаадаева к русским крестьянам, написанная им в 1848 году. А годом ранее в «Звеньях» появилась неопубликованная статья Чаадаева, позволявшая наконец оценить эволюцию его воззрений по основным философским и политическим вопросам в заключительный период его жизни…
Приблизительно в то же время были прояснены на основании новых архивных данных некоторые существенные обстоятельства чаадаевской биографии.
Появился исследователь Д.Шаховской, по видимости поставивший целью всей своей научной деятельности идейную реабилитацию Чаадаева. Шаховским был собран огромный материал, который должен был лечь в основу готовившегося им многотомного издания сочинений и писем Чаадаева.
В планах научно-исследовательских институтов стали появляться названия трудов, так или иначе связанных с чаадаевским наследием. Мыслящая Россия готовилась поближе, всерьез, по-деловому познакомиться с Чаадаевым, разобраться наконец в его идеях, составить о нем свое новое мнение.
Собрание чаадаевских сочинений не вышло. Погиб Шаховской. Как-то развеялась работа над неопубликованными чаадаевскими рукописями, отчасти развеялись и сами рукописи. И когда в газетах замелькали фельетоны о «низкопоклонниках перед Западом», имя воинствующего «западника» Петра Яковлевича Чаадаева сделалось достаточно одиозным.
Исчезли из планов научно-исследовательских институтов названия трудов, так или иначе связанных с Чаадаевым. Исчезло и имя его из многочисленных сборников и брошюр того времени. Чернышевскому вдруг влетело за «недостаточную критику космополитизма Чаадаева».
Как и сто лет назад, волновал, почитался крамольным не столько католицизм Чаадаева, сколько его взгляд на Россию, его, как выразился Плеханов, «повышенная требовательность к окружающей действительности».
Спустя сто лет в памяти широкого читателя оставались лишь стихи Пушкина, они были обращены к Чаадаеву:

Товарищ, верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Но о самом Чаадаеве уже почти никто не помнил.

Письма из города мертвых

О вселенской миссии недостижимой России

«В июне 1809 года на исходе одного из самых жарких дней я поднимался в лодке вверх по Неве… Солнце спустилось за горизонт, казалось, смешались свет и мрак… Если бы небо во благости своей подарило мне одно из тех редких мгновений, когда сердце переполняется нежданным и необыкновенным счастьем; если бы жена, дети, братья, давно – и без надежды на новую встречу – разлученные со мною, вдруг пали в мои объятья, то я хотел бы, чтобы случилось это в одну из таких прекрасных ночей, на берегах Невы…»
Этими словами политический изгнанник Жозеф Мари граф де Местр (1754–1821), нашедший пристанище в Петербурге, начал знаменитую книгу, посвященную роли Провидения в истории человечества. Она называлась «Санкт-Петербургские вечера».
Испокон веку европейцы находили счастье в России. Одни, как автор «Размышлений о французской революции», отсыпались здесь от лихорадки европейской жизни, другие, как юный Жорж Дантес, от невероятных поворотов политики, третьи – от религиозных преследований у себя на родине.
Неудивительно, что эстляндский дворянин, воспитанник иезуитского пансиона аббата Николя в Петербурге, граф Александр Христофорович Бенкендорф (1781–1844) в 1836 году с подкупающей искренностью воскликнул (по-французски): «Прошлое России было удивительным, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». «Вот точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана», – уточнил свою мысль шеф жандармов.
Так было озвучено одно из первых в России официальных пожеланий о том, «как надо писать отечественную историю».
Поводом стал некий документ, опубликованный в журнале «Телескоп» под названием “Философическое письмо” (которое историки потом будут называть первым Философическим письмом, ибо таких писем, чья публикация растянулась на столетие, у Петра Яковлевича Чаадаева оказалось восемь). Позднее историки так и не найдут однозначного ответа на вопрос, почему в 1836 году редактор журнала решил опубликовать рукопись Чаадаева, которая пять лет ходила по рукам в «самиздате» (Пушкин упоминает о ней еще 6 июля 1831 года).
Вероятно, издатель не нашел в высказанных Чаадаевым идеях ничего принципиально нового: они почти дословно повторяли парадоксы из «Санкт-Петербургских вечеров» Жозефа де Местра. Чаадаев следует идеям де Местра не только в глубоком благоговении перед монархией, в почтении перед институтом папства в Европе, но даже в идее о божественном происхождении языка.
Неудивительно, что издатель «Телескопа», печатая первое Философическое письмо, рассчитывал на эффект «давно сказанного и хорошо забытого».

Эффект превзошел ожидания.
Следствие было скорым.
Надеждина выслали.
Чаадаева посадили под домашний арест.

Сегодня мы знаем многое о жизни Чаадаева. Смерть не только придала этой жизни завершенность, отлила в определенную форму, но и отчеканила многое, смутное при жизни.
Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856), по матери племянник князей Щербатовых, получил прекрасное образование, участвовал в войне 1812 года, за границей водил дружбу с Шеллингом. “Если не все в европейских странах проникнуто разумом, добродетелью и религией, то все таинственно повинуется там той силе, которая властно царит там уже столько веков”, – потом наивно напишет он.
Знание интернационального языка общения – французского – еще не давало молодым дворянам глубоко постичь европейскую культуру; в некоторых случаях оно затрудняло их контакт с Европой.
В 1826 году будущий автор «Философических писем» вернулся в Россию. Там его ждала двойная утрата: он не обрел Россию, но потерял Европу. Впрочем, Европа навсегда осталась для него умозрительной, почерпнутой из Гизо и Шатобриана.
Позднее в нем попытаются увидеть одного из людей, умирающих от невозможности социального действия. Таким увидел его Пушкин, написавший: «...он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, у нас он – офицер гусарский».
Сам Чаадаев не обладал темпераментом революционера. Он называл себя христианским философом. Он считал свою веру “религией будущего, к которой обращены в настоящее время все пламенные сердца и глубокие души”.
Его, как и многих его современников, угнетал не столько социальный строй, сколько сформированная в глубинах этого строя невозможность выхода души вовне. Сам Чаадаев однажды сказал: “Есть только один способ быть христианином, это – быть им вполне”. Но счастливая участь быть христианином вполне выпадала в этом поколении лишь немногим. Официальная религия чаадаевского времени перестала быть личным обращением к Богу. Дух христианства выветривался из повседневной жизни образованного класса, как аромат лаванды из бельевого шкафа.
Во всех просвещенных странах Западной Европы, куда могли обратить взор образованные сыны России, религия превратилась в часть государственной идеологии.
Личного свидания с Богом, личных слов о Боге – если это только не слова молитвы, одобренной духовной цензурой, – Чаадаеву не оставалось.
Как описать муки человека, обладающего темпераментом пророка, в отсутствии предмета для пророчества?
Во время следствия сердцеведы в голубых жандармских мундирах не увидели в авторе скандального текста стремления к разрушению, которое они обязаны были пресечь по долгу службы; в человеке, который предстал перед их глазами, все говорило о воле к саморазрушению. Они посчитали, что Чаадаев опасен не для государства, а для самого себя.
Врач, который полтора года после этого навещал Чаадаева, возможно, спас его от самоубийства.

Протоиерей Василий Зеньковский однажды заметил, что Чаадаев глубоко чувствовал “пламень истории”, ее мистическую сферу. Тонким слухом, ищущим «струну в тумане», Чаадаев безошибочно нашел предмет, способный заставить кричать, негодовать, наполнять трепетом сердца. Это история России.
Говорить надо негромко, щека к щеке, от сердца к сердцу. Любимый жанр эпохи сентиментализма – частное письмо. Адресат – женщина. Ведь Спаситель обращался со своей проповедью к женщинам и детям.
Философические письма скрывают невысказанную историю родства душ (собеседница Чаадаева по тайным причинам собирается уехать в деревню, она замужем). В корпусе восемь Философических писем – столько же, сколько охватывает переписка Абеляра и Элоизы, вновь ставшая любимейшим чтением в Европе в начале 30-х годов XIX века благодаря дивно иллюстрированной книге госпожи Гизо.
Чаадаев – вслед за Жозефом де Местром – много писал о том, что людьми управляют таинственные побуждения, действующие помимо их сознания. Он датирует свое первое и самое знаменитое письмо «Некрополис» («город мертвых»). Быть может, эта загадочная подпись с самого начала давала ключ к его истинным взглядам на российскую историю, к его мнимому западничеству.
«Призрачным городом», «кажущимся городом» называли новую столицу противники петровских преобразований. «Москва – третий Рим, а четвертому Риму не бывать», – утверждали они. Когда новая Россия не отвернулась от наваждения петровских реформ, она, по мнению приверженцев старины, подписала свой приговор: стала грезой, небытием.
Чаадаев, сам того не зная, был заворожен образом города-призрака и несуществующей страны. По его словам, «Россия заблудилась на земле». Он укорял своих современников: «Мы ничего не восприняли из преемственных идей человеческого рода», «Исторический опыт для нас не существует». Это значит: «мы», русский народ, могли бы жить в реальном мире, но не захотели.
Чаадаев отсылал свое письмо о судьбах России из «города мертвых», из средоточия призрачной державы, которая заставляла его любить и страдать. Житель «Некрополиса» сжимал в объятьях призрак России. И эта Россия, подобно любому призраку, просачивалась между его пальцев.
Шесть лет спустя после первого Философического письма, в 1835 году, Чаадаев напишет Тургеневу: «Мы призваны обучить Европу множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь, вы знаете, – это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы... таков будет логический результат нашего долгого одиночества... наша вселенская миссия уже началась».
Чаадаев не пересмотрел своих взглядов. Он попросту не договорил это в своем первом письме. Знакомому с пророческой литературой Библии понятно, что исключительное принижение России, ее вырывание из исторического контекста, и есть знак ее особой избранности.
Урок Чаадаева показывает: эта точка зрения – лишь обратная сторона российского западничества.

После катастрофы с Философическим письмом Чаадаев 20 лет тихо жил в Москве. Герцен вспоминал о «нежном, бледном лице Чаадаева». Кажется, вспомнить было больше нечего. Бывший государственный сумасшедший общался с тем же кругом, что и Гоголь. Пережил несколько душевных кризисов. Думал о самоубийстве. После смерти 14 апреля 1856 года у него в кармане нашли рецепт на мышьяк.
Александр Христофорович Бенкендорф был счастливее Чаадаева. Подобно всем иностранцам в России, шеф жандармов любил Россию такой, как она есть.
Его сон не тревожили призраки.
Философическое письмо было опубликовано во Франции в 1860 году под шапкой «Католические тенденции в русском обществе». Это сделал Иоанн Ксаверий Гагарин ( в миру Иван Сергеевич), русский священник-иезуит, дипломат, просветитель, книгоиздатель (1884–1882), потомок князей Гагариных, лишенный на родине сословных и имущественных прав за обращение в католичество. Именно Гагарин, сохранивший для потомков рукописи Тютчева и издавший в 1862 году «Избранные произведения» Чаадаева, сделал свой знаменитый прогноз: вопрос об освобождении Церкви в России решится или принятием католичества или революцией.
Сам Чаадаев никогда не считал себя католиком. Об обращении Чаадаева в католичество – либо тайном, либо явном – католические историки России ничего не знают.
Десять лет спустя после осуждения Философического письма Чаадаев напишет: «Я любил мою страну по-своему, и прослыть за ненавистника России мне тяжелее, чем я могу Вам выразить». Но, прибавит он, «как ни прекрасна любовь к отечеству, есть нечто еще более прекрасное – любовь к истине. Не через родину, а через истину ведет путь на небо”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"