ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ
От Диккенса до Верна
Детская литература: XIX век, вторая
половина
За оконным переплетом – газовые фонари,
извозчики, выкрики разносчиков. XIX век
приближается к середине. Хорошо вести разговор о
веке XVIII – детских книг немного, и
классифицировать их не очень сложно. Теперь –
совсем другое дело. Книгоиздательство
процветает; детский читатель – полноценный
адресат. Образование в почете, начитанность тоже,
буржуа в разных европейских странах уже почти не
считают профессию литератора богемной блажью.
Более того, предшествующая романтическая эпоха
придала ей известное эмоциональное обаяние, а
нынешняя – придаст обаяния социального.
Разнообразие подписных газет и журналов
ошарашивает, в том числе специализированных,
детских, в том числе литературных. Индейцы,
рыцари, отважные маленькие сироты, джинны,
разбойники, благородные и не очень, плотно
населяли детские шкафы и мальчишеские головы, и
их ряды постоянно пополнялись. Для детей –
вернее, для юношества – писали Чарлз Диккенс и
Томас Майн Рид, Виктор Гюго и Жюль Верн,
эксцентричный художник Эдвард Лир, педантичный
лунатик Кэрролл…
Поговорим немного о людях, подаривших нам
замечательные или очень хорошие книги. Так
получилось, что героев их представлять не надо, а
сами они, как правило, остаются именем на обложке.
А жаль. В этот удивительный век, когда заново
выстраивались отношения жизни и литературы,
биографии и вымысла, писательство вербовало
людей ярких, странных, пронзительных, сильных,
ранимых… Их очень много, и это замечательно.
Поэтому попросту возьмем наугад: год рождения –
1818-й. Страна – Великобритания.
Семья Джона и Элизабет Диккенс была
безалаберной, бедной, веселой и очень счастливой.
Но вот чиновник Джон Диккенс серьезно заболел, и
домом для него, его жены и младших детей стала
долговая тюрьма. Старший сын, Чарлз, батрачил на
фабрике по производству ваксы. Все как в книжке –
страшная бедность, голод, одиночество. Ужасы
трущоб отталкивали и манили. Он наблюдал мир с
изнанки и потом, когда с пятнадцати лет работал
сначала клерком в городском суде, а потом
судебным репортером. “Проведший в страданиях те
годы, когда мы обычно счастливы, позже, взрослым,
он радовался там, где другие плакали…” Страшный
и уродливый этот мир рассыпался по его романам
чувствительностью, легким смехом и радостной
верой в наличие у человека прекрасной души. Он
проснулся знаменитым после опубликования первой
книги – и вовсе не яростного изобличения порока
преисполнена была она, но беззаботного веселья.
Сейчас уже трудно представить – время щадит
печаль, но беспощадно к юмору, – как сотрясался
от смеха лондонский туман, когда читатели
получили “Посмертные записки Пиквикского
клуба”. А дальше… дальше были Оливер Твист, и
Дэвид Копперфилд, и Николас Никльби, и старина
Скрудж, и юный Пип. Была печаль и
сентиментальность, уверенность в чуде и
понимание его невозможности. Взаимное
восхищение связывало его с Андерсеном –
действительно, среди диккенсовских героев
попадаются человеческие воплощения Оловянного
Солдатика и Штопальной Иглы, Снежной королевы и
Русалочки… Что еще? Была огромная – 10 детей –
семья, была страсть к театру. Он был великолепным
чтецом и в последний раз выступал перед
уважаемой публикой за три месяца до смерти.
Возможно, его мир был немного театром – в нем
почти всегда оставалась возможность счастливого
финала самого печального сюжета. Собственно,
богом из Машины был он сам, так что удивляться не
стоит. Были женщины, путешествия, катастрофы.
Были старость и смерть, все как положено. Но,
подобно многим чудесным писателям, он скорее
всего просто ушел за кулисы.
Эдвард Лир родился, как и Чарльз Диккенс, в 1818
году (12 мая). В России не все знают это имя, но
почти все слышали о его лимериках или знакомы с
забавными русскоязычными подражаниями. Эти
абсурдно-юмористические пятистрочники знала и
знает наизусть вся благопристойная
викторианская Англия. Своеобразнейшая часть
национального британского характера –
сдержанное, но безудержное чудачество – это
настоящая мифологема (“Овсянка, сэр!), и она нашла
наконец дистиллированное выражение в
литературе.
К пожилому флейтисту из Конго
Раз в сапог заползла анаконда.
Но настолько отвратно
Он играл, что обратно
В тот же день уползла анаконда.
Лир мало того что родился в один год с
Диккенсом, – начало его жизни кажется списанным
с романов великого одногодка. Отец
благополучного семейства попадает в долговую
тюрьму, пятнадцать (!) его детей оказываются почти
без средств к существованию. Маленький Эдвард
живет со старшей сестрой, пробует разнообразные
детские заработки – и, к счастью, оказывается
хорошим рисовальщиком. Дальше
восемнадцатилетний юноша получает заказ на
иллюстрации от Королевского общества,
занимается орнитологией в поместье графов Дерби.
Затем десятилетия борьбы с болезнями от астмы до
постоянной угрозы слепоты. В попытках убежать от
смерти он кочует по теплым странам: Албании и
Мальте, Криту и Корфу, Италии и Французской
Ривьере… Он рисует и пишет, создает причудливый
и уютный мир, где многие едят ботинки и катаются
на тиграх, но никто не велит чистить зубы или
жить, как все.
Старый джентльмен на склоне холма
Был подвижен и прыток весьма.
Знал одно он занятье –
Бегать в бабкином платье
От подножья к вершине холма.
Удивительно, что с Льюисом Кэрроллом они
никогда не встречались и едва ли слышали друг о
друге. Во всяком случае, оксфордский математик,
один из немногих в Англии, лировских
“Бессмыслиц” не читал. Он тоже жил в своем
собственном мире. Но теперь их имена всегда
ставят вместе.
Томас Майн Рид чуть старше Лира и чуть младше
Диккенса – семья ирландского священника из
Баллирони радовалась первенцу 4 апреля 1818 года.
Судьба его казалась предрешенной – Риды
окормляли население Баллирони уже не одно
поколение. Но он в конце 30-х уехал в Америку – ту
самую, где Кожаный Чулок неслышно крадется по
прерии, а Соколиный Глаз Натти Бампо остается
несгибаемым рыцарем фронтира, несмотря на
наступление цивилизации, денежных отношений –
несмотря ни на что. И он попал в эту Америку –
потому что желания наши в основном исполняются.
Исколесил ее всю. Он был охотником и гувернером,
репортером и клерком, журналистом, торговцем и
даже надсмотрщиком (совсем недолго, извиняются
биографы-демократы, совсем недолго). Отправлялся
в многомесячные экспедиции, жил с индейцами,
возвращался в большие города. Бросился защищать
США от Мексики в 1847 году, был отмечен за отвагу и
тяжело ранен.
Он очень торопился жить – всегда, так что, узнав о
беспорядках в Германии, немедленно отправился в
1849-м делать европейскую революцию. И опоздал.
Зато вернулся домой, влюбился, женился (раньше
как-то времени не было, и вдруг нашлось) и осел в
Лондоне. Он обставил свой дом в мексиканском
стиле и написал там свои лучшие романы. О
странствиях и приключениях, об Индии и Флориде. О
страшном зное хлопковых плантаций и благородных
индейцах, об аллигаторах и наглых чиновниках, о
мустангерах и путешественниках, койотах и
грифах, ожидающих страшного корма. Рванул в
Америку – это оказалась не та Америка, совсем не
та, и его журнал (называвшийся, естественно,
“Вперед” – как же иначе?) очень быстро
провалился. “Всадника без головы” или “Оцеолу,
вождя семинолов” надо торопиться прочесть – в
краткий миг между девятью и двенадцатью годами,
который, впрочем, тогда кажется таким длинным.
Его хвалили и ругали, но без него не обрели бы
всех своих тем ни Брет Гарт, ни Стивенсон, ни
Конан Дойл. Выражаясь официально, он стоял у
истоков приключенческого романа, сочетавшего
полудетективный вихрь сюжета с яркими
описаниями природы, наивную жажду
справедливости (звучит лукаво, мы просто слишком
надеемся на нее) и бесконечный азарт Большой
авантюры.
На сегодня все. Забавно, но факт. Эти люди нам
незнакомы, они иностранцы из позапрошлого века
(все трое умерли в 80-е годы). Но отношения жизни и
текста непонятны и загадочны. Ведь мы
зачитывались их книгами в возрасте, когда
формируется видение мира, облик бытия. Когда
формируется то, что Пушкин называл
предрассудками (а сегодня могло бы называться
принципами, если бы слово это не было столь
затерто). Их герои были персонажами, из которых
складывались наши индивидуальные вселенные, и по
большому счету эти книги оставили несколько
строк в каждом из нас, частично написали и нас
тоже. Мы тоже в чем-то их персонажи.
В обществе – очередной приступ веры в науку, в
разум, в прогресс.
Год 1839-й. У одиннадцатилетнего нантского
мальчишки – крупная неудача. Отец, проявив
недюжинную для нотариуса расторопность,
снял-таки предприимчивого юнгу (ведь приняли же!)
с корабля через секунду после поднятия якоря.
Корабль отправлялся в Индию – таинственную,
сулящую блистательные приключения и
триумфальные победы. Он все равно не стал
нотариусом. Окончив Сорбонну и дебютировав в
качестве комедиографа, он в 1854 году (в 26 лет)
заключает договор с издательством – на два
романа в течение двадцати лет, ни больше ни
меньше. Двадцать тысяч лье витиеватой чернильной
дорожки.
Это было время очень толстых книг. Постоянно
издавался Гюго. Полки прогибались под
аляповатыми, но обаятельными творениями
старшего Дюма. Трудился над “Человеческой
комедией” Бальзак. Оптом закупал писчую бумагу
Эмиль Золя. А Жюль Верн не собирался исследовать
глубины людских пороков – его интересовали
стихии более универсальные. Океан и небо, жерла
вулканов, невероятные технические изобретения,
не менее удивительная география. Невероятный
сплав пьянящей романтики и бестрепетной веры в
логику, науку и разум. Сколько мальчишек отныне
посматривают на пляжный прибой – не мелькнет ли
горлышком пузатая бутылка с зашифрованной
тайной, отгадать которую суждено только им…
Потом они вырастают и если становятся учеными, то
начинают исполнять фантастические идеи из
фантастических книг. Из 108 научных предвидений
Верна сбылось и исполнилось 68 – больше половины,
такой процент даже для прогнозов Гидрометцентра
считается более чем удачным…
В эти десятилетия человечество переживало
очередной приступ абсолютного доверия к
прогрессу, которое испарится, оставив горькое
похмелье, уже к рубежу веков. Так что авантюры
верновских героев невероятно соблазнительны –
нет ничего такого, что нельзя осуществить,
открыть, разведать.
В 1880 году Карло Коллоди пишет книжку – скорее
детскую, нравоучительную и наполненную
прозрачными библейскими аллюзиями – про то, как
деревянный человечек становится настоящим
мальчиком, способным сострадать и раскаиваться,
любить и жертвовать. Деревяшку зовут Пиноккио
(глазок-сучок в сосновой доске); его жизнь и
приключения становятся причиной громкого
скандала. Католические авторитеты негодуют,
возмущенные как раз нравоучительной стороной
дела – приложением христианских понятий к куску
дерева. И как же создателя деревяшки можно было
назвать Джеппетто (уменьшительное – Джузеппе, он
же Иосиф?!!). До сих пор невинно-богохульственные
анекдоты на эту тему передаются по эстафете
итальянскими младшеклассниками от поколения к
поколению.
Во всем европейско-американском культурном
ареале нет, наверное, ребенка, который не читал бы
этой истории, не смотрел по крайней мере одной из
бесчисленных экранизаций, не видел бы
театрального спектакля о носатом хулигане.
Интересная судьба поджидала деревянного
человечка на просторах советской Родины. Алексей
Толстой позволил себе пересказать чужую сказку,
полностью изменив интонацию и, если можно так
выразиться, сценарные выводы. Голубая Фея стала
противной отличницей с голубыми волосами, а
недочеловечек на пути к обретению души – веселым
победоносным трикстером. Советский Буратино
побеждает врагов, совершенно не нуждаясь ни в
какой взрослой (как у Папы Карло) или
псевдовзрослой (как в противненьком чистеньком
домике Мальвины) премудрости. Буратино,
по-итальянски – “масляный человечек”, это один
из диковинных героев Коллоди, имя которого не
очень-то упоминалось в СССР до 70-х годов.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|