ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ 
ПО ТУ И ЭТУ СТОРОНЫ ОБЛОЖКИ 

Мячик и океан

А всё ты мил мне, серый,
ветхий дом,
С твоею кровлей странной
кособокой…

А.Фет

Агния Барто написала за свою жизнь уйму посредственных книг, зато ей удался один шедевр, очевидный шедевр. Я говорю о тоненькой, в несколько стишков, книжечке “Игрушки” для самых маленьких. Она была издана в тридцать шестом, и в ней есть кое-какие мелкие, видные только специалисту приметы времени, но в целом эта подборка на все времена сегодня любима читателями так же, как и без малого семьдесят лет назад. Родители с удовольствием читают эту книжку деткам, детки с удовольствием слушают. Стихов в “Игрушках” мало, их легко перечислить: “Мишка”, “Лошадка”, “Зайка”, “Бычок”, “Кораблик”, “Мячик”, “Козленок”, “Слон”, “Грузовик”. А я только что обнаружил, что в мое собрание почему-то не входит “Самолет”. Чем руководствовались издатели? У них что, авиафобия?
Все тексты хороши, с правильным малышовым ритмом, все согреты ласковой улыбкой. Улыбка улыбкой, но давайте посмотрим, что там внутри происходит. В “Лошадке”, “Кораблике”, “Грузовике” и пренебреженном “Самолете” никаких неожиданностей: гармоничный детский мир с небом без единого облачка. Что же касается всего остального…
“Мячик” (“Наша Таня громко плачет”) – история о потере, горе и слезах.
“Зайка” (“Зайку бросила хозяйка”) – о предательстве, одиночестве, беспомощности, невзгодах.
“Мишка” (“Уронили мишку на пол”) – о превратности судьбы.
“Слон” (“Спать пора, уснул бычок”) – о бессоннице и разлуке.
“Бычок” (“Идет бычок, качается”) – о неуверенности и страхе. О вздохах. О неотвратимости падения. У Вероники Долиной почти дословное: “непременно упаду” – но с иными мотивами. Как она ни заговаривает себя, как ни боится признаться себе, ей хочется поскользнуться, ее тянет к падению. Вовсе не похоже на несчастного депрессивного бычка. Впрочем, кто сказал в сердце своем: “Упаду” – упадет. Независимо от мотивов.
“Козленок” (“У меня живет козленок”) – о том, что в этом мире легко заблудиться. Даже совсем рядом с домом. Даже в прекрасном месте. В прекрасном месте и рядом с домом – еще страшнее: ведь эти прекрасность и надежность, столь важные для ребенка, оказываются мнимыми и чреватыми опасностями.
И все это для малышей?! Какой ужас!
Беда настигнет козленка-ребенка не потому, что он не послушался родителей или своей маленькой доброй пастушки, не потому, что сделал что-то плохое, и уж конечно не из-за случайного стечения обстоятельств – беда козленку на роду написана, вписана в жизненный сценарий, не зависит от поведения и, равно как и спасение, провиденциальна: козленок обречен заблудиться и испытать ужас от своего внезапного одиночества – именно для того, чтобы быть спасенным.
Эта история прямо апеллирует к евангельскому тексту: “И проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! Кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии” (Ин 9:1-3). Я вовсе не утверждаю, что Агния Барто, сочиняя стишок про козленка, листала Новый Завет в поисках эпизода об исцелении слепорожденного, конечно, нет: такая сценка выглядела бы фрагментом абсурдистской пьесы. Однако Барто воспроизводит (неумышленно) в своем простеньком сюжетце в игровой форме как раз процитированное: “…не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии”.
Правда, печали и воздыхания здесь эфемерны. Мячик не утонет, слезы быстро высохнут, козленок отыщется, как следует даже не напугавшись, пострадавший мишка все равно будет любим, слониха лежит, должно быть, в соседнем ящике, так что любящие сердца завтра же соединятся, и бедный слон вовсе не обречен на одинокие ночи и глотание снотворных. Зайке, правда, на помощь никто не придет, никто не исцелит бычка от вздохов (похоже, падение его и впрямь неизбежно). Но ведь это только игрушки! Все их беды ненастоящие! Кроме того, несчастный зайка – жертва, необходимая моралистической риторике: его страдания востребованы для большого этического урока, преподанного Агнией Львовной своим маленьким ученикам.
В четырех историях с бедами действуют ребенок и игрушка, в двух – только игрушки. Со всеми игрушками случается что-то плохое. Все игрушки мужского рода! В трех стихах явным образом действует девочка, об этом прямо говорится. В “Мишке” есть некая неопределенность, но художники предпочитают изображать девочку, да ведь и так ясно, что девочка! Что означает эта гендерная оппозиция?
Девочка бросает ненужную игрушку или подбирает и жалеет игрушку, она находит потерявшуюся игрушку или теряет и плачет от бессилия. Конечно, это назидание о правильном отношении к вещам и игровая модель отношений мамы и ребенка, но это и описание драм, где активную роль играет женщина, а мужчина лишь пассивный объект ее желаний и решений. Да, бросила “зайку” (сил моих больше нет! давно надо было!), дошел до того, что со скамейки сам уже слезть не может! Дальше некуда! Ищи себе другую няньку! Подумаешь, делов-то, другая нянька, вот она, пожалуйста, дура сердобольная: все равно его не брошу, потому что он хороший! Как же, хороший! Помучайся с мое, узнаешь, какой он хороший! “Зайка” вовсе не обязательно жертва алкогольного или наркотического утомления. Может, у него депрессия. А может, он поэт или живет исключительно духовными интересами или дум великих полн. Пушкин, читая Рылеева, произвел “думы” от “dumm”, но это просится как бы само собой и без Пушкина. “Зайка” – универсальный образ мужской несостоятельности. Умная книжка, полезная: читайте, девочки, социализируйтесь, играйте во взрослую жизнь.
Теперь про Танин мячик и Танины слезы. Стишок этот изобилует шипящими. Тогда почему Таня? Почему не Маша? Наша Маша горько плачет. Личные обстоятельства Барто или пик популярности Тани в тридцатых? Впрочем, это не имеет значения: Таня так Таня.
Таня никого не спасает, ничего не решает – она просто плачет. Плачет от потери и от собственного бессилия. Единственный персонаж, названный здесь по имени. Единственный ребенок, о котором говорится в этой книжке в третьем лице, а так ведь все “я”, ну в крайнем случае “мы”. Единственный ребенок, с которым случилось несчастье. Это вы считаете, что ерунда. Чужую беду руками разведу! А Таня считает, что несчастье. Все беды в прочих стихах – удел игрушек, а тут живые детские слезы. Единственный ребенок, к которому обращены слова утешения (но они не утешают).
Плачущая Таня очень напоминает другую (безымянную) девочку, заплакавшую лет через двадцать после нее. Танина дочка. Потому и похожи. Дочка, правда, плакала не о мячике, упавшем в реку, а о шарике, улетевшем в небо. Типологически одно и то же. Потерявшая шарик девочка проплакала всю жизнь (у нее были для слез серьезные основания) и обрела его, лишь когда жизнь уже была прожита. Вечная история. То же предстоит и Тане. Тише, Танечка, не плачь. Что плакать: утонет мячик, не утонет мячик – разве это горе? Горе впереди. Как много его впереди! Вот потому-то маленькая Таня и безутешна. Она знает, не умом, конечно, а как-то глубже и иначе, что эта потеря, кажущаяся ничего не понимающим взрослым утешителям смешной, вобрала в себя все будущие потери, обиды, несчастья, будущее одиночество, бессилие, невозможность ничего изменить, глядя на уплывающий вниз по течению мячик, – что толку, что он не тонет! Речки впадают в реки, реки в море. В устье большой реки, услышав крики чаек и шум волн, почувствовав на губах соленый ветер, она увидит на гальке рядом с выброшенными на берег обрывками водорослей и ракушками, среди множества разрозненных и странных на этом пустынном берегу предметов мокрый мячик. И не узнает его. Или узнает?

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"