КЛАССИЧЕСКИЙ ПРОИГРЫШ 
 

В тени безопасного чтения

Взрослые часто защищаются от трагического миросозерцания и стремятся навязать поверхностный взгляд на мир детям

Стоял я молча в стороне
И пасть готов был на колени, –
И страшно грустно стало мне,
Как от присущей милой тени.

Ф.И. Тютчев

Трагедия – высокий жанр. И более доступный совсем юным людям, чем взрослым. Видели вы когда-нибудь, как серьезно поет детский хор «Реквием» Моцарта? Или «Stabat Mater» Перголези? Сколько одухотворенности, сколько ощущения причастности к чему-то неземному, к высшему.
Взрослый, профессиональный хор исполняет «Реквием», слов нет, хорошо. Но ощущение – не то. Ощущение – работы, которую люди делают изо дня в день. В лучшем случае сквозь «Stabat Mater dolorosa…» и «Amen» просвечивает чувство собственного достоинства хористов. Что ж, и это тоже немало. А в худшем – скука, нежелание (или уже невозможность?) отрешиться от маленьких и больших житейских мыслей.
Второй урок читаем с детьми «Гамлета». За окном – май месяц, занятий-то всего ничего осталось. А ведь еще хотели успеть «Короля Лира», «Отелло». «Ну ничего, – думаю, – отложим на следующий год». Нельзя торопить с узнаванием Шекспира. Невозможно «проходить» (пробегать) «Гамлета» галопом.
Начиная разговор, хотела было вскользь упомянуть о единстве времени, места и действия. О том, что в античности это было, а у Шекспира – нет, а у классицистов опять… И сразу: а почему? а как? а где? Так полтора часа и проговорили о Еврипиде, Софокле, Расине… А ведь сколько раз давала себе слово: не перескакивать с пятого на десятое на уроке!
Но сегодня наконец Гамлет. И – не устаю удивляться, насколько понимают дети трагическое. Насколько отчетливо они чувствуют разницу между трагедией и иными жанрами. Какой для них это непустой вопрос: «Быть или не быть?» – и как ненасмешлива фраза: «Бедный Йорик». И я стала вспоминать, сколько раз я употребляла эти слова в ироническом контексте. В своей не очень долгой жизни – сколько раз? Много, очень много…
Говорят: «Познания умножают скорбь». Не совсем так. Сначала – познания порождают иронию. Всеудушающую иронию. А когда пытаешься от нее отвлечься/отречься – наступает скорбь.
А потом подумала: почему многие взрослые разучаются понимать, что – трагедия и что – нет? Почему они так безалаберно путают с трагедией не то что драму, а и самый пошленький водевиль? Как смешно мне слышать, что человек называет трагедией всей своей жизни отсутствие больших денег! Какой глупостью кажется то, что стареющая миллионерша воспринимает как трагедию уход сто сорок пятого любовника.
А вот определение, данное Сашей, двенадцатилетним моим учеником:
– Трагедия – это когда человек делает то, что должен, даже если ему больно от этого. И он все совершает, что должен. А иногда после этого он умирает.
– Всегда, – поправляю его, – всегда, Саша, умирает. Почти всегда.
Самое существование человека от рождения до смерти и перехода в иное качество – трагедийно. Вне иронии. И у маленького человека есть, по-видимому, внутреннее, не умственное, ощущение этого. Почему-то потом, с течением времени, оно часто исчезает… И мы придумываем из наших маленьких «грустно», «больно», «страшно» трагедии. А настоящего не видим. И проживаем свою жизнь в низком, «подлом» жанре. Ну да, мы любим потакать своим слабостям. В конфликте между чувством и долгом мы, помучившись, сколько положено (а быть может, даже и менее положенного), сделаем выбор скорее всего в пользу чувства. Даже если чувство это плюгавенькое и чести нам не делает. Помню, меня маленькую мама послала в магазин за молоком и дала рубль. Сдачу просила принести (с деньгами у нас было тогда туго). Стоит ли говорить, что на обратной дороге меня одолел соблазн: сказать маме, что сдачу потеряла, и купить жевательную резинку. Такой вполне классический сюжет из детской жизни. Мама даже ругать меня не стала – потеряла и потеряла, с кем не бывает. Но таких мук совести, которые я испытала той ночью, лежа в своей постели, я, наверное, никогда больше не испытаю. Ведь было же неложное и совершенно ясное чувство долга. Куда делось-то? Можно утешать себя и говорить, что в настоящем и большом я никогда не поступлюсь долгом, но это не сейчас. Потом. А вот это – все то, что сейчас, – это маленькое и неважное, и значит – можно… Можно?
И об этом мы тоже говорили на уроке. Любимое мое «с пятого на десятое». Ученики мои – серьезные люди. Стали думать, «как нам дальше жить». Вслух. И – придумали. Точнее – вспомнили. Спасибо Кристине:
– А моя бабушка говорит: «Живи не так, как хочется, а так, как Бог велит».
Помолчала, потом еще сказала:
– Только, наверное, это очень трудно…
И тут-то мы плавно перетекли к катарсису. К тому, что главный смысл трагедии, ее зерно – это очищение через страдание. Опять: Эсхил, Корнель… И вопросы:
– К.А., а почему вы все время про то, что было давно, говорите? Они же все жили очень давно? А сейчас что, никто про это не пишет?
– Отчего же, – говорю, – пишут. Пытаются. Но как-то не получается из этого ничего.
– А почему?
И я говорю. Я, может, коряво, но честно пробую объяснить, что я думаю по этому поводу. Говорю, что сознание современного человека чуждо трагедии. Что уже многие поколения людей выросли в совершенно иной системе ценностей, чем та, которая нужна для создания великих трагедий. Что искусство сейчас вообще тяготеет к смешению жанров. Что на современном материале написать трагедию почти невозможно. Мелковато все как-то. И все время хочется «снизить пафос».
Дети, похоже, мне не очень верят. Насчет «почти невозможно». Коля:
– А я думаю, что писатели просто боятся писать трагедии, потому что надо же написать лучше, чем Шекспир, а им кажется, что у них ничего не получится.
Катя:
– Ну, чего там сложного – написать трагедию. Я вот могу написать. Ну, попробую.
Я говорю:
– Ну, попробуй. Только вот ты действительно думаешь, что сейчас надо писать трагедии? Может, если они не пишутся, то и не надо? Просто их время прошло.
Катя хмурится. Думает, что бы мне возразить такое. А я люблю, когда мне возражают. Потому что сама во всем сомневаюсь. Почти во всем. А вот Катя придумала:
– А как же катарсис? Вот вы же говорили про катарсис. Он-то все равно нужен!
И смотрит торжествующе.
– А зачем он нужен? Без него, может, как-то спокойнее?
– Да, но зато с ним – честнее…
«Ну, дай Бог», – думаю я. Дай Бог Кате подольше так думать. И не стыдиться этого. И вспоминаю, как в нашей студенческой компании зашел разговор – тоже о катарсисе. Спорили, курили одну за одной. И кто-то высоколобый сказал: «Катарсис… Ну что катарсис? Катарсис ушел из нашей жизни». Наверное, встретившись через десять лет, мы даже спорить об этом не будем. Катарсис ушел. А через двадцать лет вообще ни о чем таком друг другу не скажем. Если встретимся. «И страшно грустно стало мне…»
Странно все-таки, странно, с каким завидным (и бесполезным!) упорством взрослые стараются окружить детей «сугубо детской», рафинированной проблематикой.
Если кормить человека одним только детским питанием из баночки до совершеннолетия, то можно испортить ему желудок – это всем понятно. Так почему же почти никто не понимает другого: что если говорить человеку одиннадцати-двенадцати лет про «Анну Каренину»: «Это тебе еще рано», то можно навсегда отбить вкус к настоящей литературе. «Ребенок же все равно ничего не поймет!» – скажут мне иные родители. Ну почему же так-таки ничего не поймет? А если что-то и не поймет или поймет «не так», то большое дело уже сделано. Узелочек завязан. Произошло что-то важное. Желание читать не убито.
Конечно, «всему времечко свое». Но только как понять – когда и чему времечко? Почему, например, журнал «СOOL» подросткам продают, и родители безнадежно машут на это рукой («А что делать, в такое время живем…»)? И при этом закрывают грудью собрания сочинений классиков – «Это тебе еще рано».
Помню, в музыкальную школу, в которой я училась, поступила директива: разучивать в хоре детские песни. А то что, в самом деле, все время на латыни поют? И мы все никак не могли понять, почему вместо «Ave Maria» теперь надо петь какую-то «Пчелку». Занятия в хоре как-то сразу превратились в уроки, высокое искусство – в рутину. Ну спели худо-бедно эту «Пчелку» на отчетном концерте. Те, кто прислал директиву, наверное, были довольны. Они, наверное, хотели уберечь детей от чего-то. От чего? До сих пор не пойму.
Только вот что: познакомиться с высоким нельзя слишком рано. Можно – слишком поздно. Или вообще так
никогда и не познакомиться.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"