Я ИДУ С УРОКА 
С ЗЕМНЫМ ПОКЛОНОМ 

Горькая правда

Помянем своих родителей. Рано или поздно приходит понимание того, как они нам дороги и как их порой не хватает. Несмотря на то что многие из нас уже сами бабушки и дедушки

Родился мой отец в 1900 году в глухой сибирской деревушке Скрипачи. Но род наш пошел от донских казаков. Дед отца пришел с семьей с междуречья Чела и Дона, поэтому и называли их в Сибири челдонами.
Семья была со средним достатком, и отца в восемь лет отдали в церковно-приходскую школу. А вылетел он из школы по очень интересному случаю.

Перепелка

Был он в детстве маленьким пронырой и шалунишкой. И вот однажды, когда урок проходил на лесной поляне, он за кустом сходил “по большому” и накрыл шапкой свое произведение. Была у них в деревне девчонка, которая все цепляла моего отца и подковыривала. Увидев, что она недалеко, он закричал: “Перепелка, перепелка!” Все подбежали и стали спрашивать: “Где? Дай посмотреть!” Но он сказал, что даст посмотреть только Аксютке. “Как только я подыму шапку, ты рукой-то под нее и хватай”, – говорит он ей. Так и сделали.
Схватила Аксютка то, что было под шапкой, да сдавила посильней, оно и полезло между пальцами. Ну а уж когда достала она руку и все увидели, что там за перепелка, вот смеху-то было! Отец мой вылетел из школы и пошел подмастерьем к шорнику.

Добрались немногие

Женился он поздно, и свела его судьба все с той же Аксюткой, которая в детстве “поймала перепелку”. Родился у них сын. Отец был бригадиром в колхозе, Аксинья – при свиньях. Но жизнь не складывалась. И вот в 1933 году по доносу сдала его Аксинья – посадили отца на целых десять лет.
Сначала увезли в Ужур, оттуда в Ачинск, Красноярск и дальше на восток до Сахалина. На Сахалине пробыл он полгода, потом морем повезли в Магадан. Плыли очень долго, люди мерли как мухи, их бросали за борт – на съедение касаткам, стая которых неотступно следовала за кораблем.
Наконец приплыли в Магадан. Людей долго держали в трюме – некуда было расселять, потом выгнали всех, построили в колонну и погнали пешком за 500 с лишним километров невесть куда. Из огромной многотысячной колонны добрались до места немногие…
Пришла весна 1945-го. К тому времени отец уже работал при конбазе шорником, считался вольным, и ему даже разрешили поставить свой дом.
А перед самым концом войны на Колыму пригнали большую партию женщин, которых собирали по всей стране и везли около года…

Бабьи слезы

Мама моя родом из Пензенской области, из села Нарышкино, и по сей день состоящего из двух улиц по краям огромного поля.
Отец ее был на службе у царя-батюшки. Каждый год приходил он в отпуск, после чего по сроку появлялся новый ребенок. Детей было очень много, но из девяти человек, кроме моей будущей матери и ее сестры Варьки, всех скосил тиф. Он же скосил и отца. В памяти у матери он остался большим, сильным и добрым человеком с усами, которыми любил ее щекотать.
Бабушке одной трудно было поднимать и Варьку, и Еленку, и она обеих отдала в няньки. Мать попала к доброму барину, но барыня была дюже дурная и таскала прислугу за косу. Грамоты мать не знала никогда, но деньги считала ого-го! Так и была мать в няньках да в работницах, пока не вышла замуж.
Муж попался никудышный. Долго не было детей, но потом все же родилась дочь, но прожила она недолго, померла от родимчика. Мужик вскоре тоже помер.
Пришли засуха, голод, болезни. Надо было выживать. Как-то нагребла мать на подтоварнике немного зерна в карман, а объездчик, который давно безответно добивался ее, заметил. Прямо на подтоварнике повалил на зерно плетью и стегал до тех пор, пока она не потеряла сознание. Потом состоялся суд, и дали матери один год тюрьмы. Вот тут-то и начались горькие муки. Неграмотную, забитую деревенскую бабу впервые оторвали от дома.
Как выли у крыльца дома сестра Варька и племянник Колька, было слышно на все село, а бабушка в беспамятстве ползала по земле и выла по-волчьи.

“Крепитесь, девоньки”

Сначала мать привезли в Сердорск, а оттуда посадили в поезд и чуть не месяц везли то в вагонах, то в теплушках. А дома на другой день Варька пошла в церковь, долго молилась и поставила рублевую свечу за здравие моей матери, просила Бога не мучить ее, сердешную.
Долго везли мать, иногда отцепляли вагоны, ставили на запасные пути, держали по неделям. Наконец привезли к морю. Это была бухта Находка. Пересадили всех на большой белый пароход, к которому были прицеплены две баржи, и отчалили. Путь был долгим, более всего матери запомнились большие белые рыбы, которые постоянно плыли за ними.
В Магадане их небольшими партиями на лошадях отправляли на север по Колымскому тракту. Перед отправкой им говорили: “Кто до Талой доберется живым, тот жить будет, так что крепитесь, девоньки”. И мать крепилась. Хотелось ей только отогреться, отмыться и хорошо поесть. И чтобы никто не гнал ее и не стоял над душой.

Начало семейной жизни

Отец к тому времени был уже освобожденным, жил один в своем доме и был в самом соку: всегда сыт, пьян и нос в табаке. Еще за неделю до того, как прийти женскому обозу, в поселке начались волнения: баб в нем можно было посчитать по пальцам.
Обоз пришел поздно вечером. Мужики рвались в барак, куда разместили женщин, но конвой никого не пускал, вплоть до того, что начал стрелять.
Наутро никто из холостых мужиков на работу не пошел, а все как по команде выстроились подле барака, чуть в стороне.
А в бараке в это время всех женщин построили, и конвоир, огромных размеров бабища с двойным подбородком и пухлыми, как у Поля Робсона, губами, начала зачитывать список.
Мать все это время была как в тумане. Очнулась она оттого, что кто-то толкал ее в бок и выпихивал вперед. Единственное, что она поняла, – это вольная. Ее срок, один год, кончился. Освобождение! И пошла она по коридору из двух шеренг, как чумная, к выходу из барака.
На выходе к ней подошел отец и за руку повел за собой. Приведя в дом, он посадил ее на койку и ушел. Так она и просидела до шести утра следующего дня, когда отец ввалился в дом с ворохом одежды и с фигурными женскими хромовыми сапогами.
Она сидела и таращила на него глаза, а он, встав перед ней на колени, уже стягивал с ее ног драные ботинки. Сапожки подошли аккурат точь-в-точь. Отец облегченно вздохнул, отодвинулся, сел на стул, развалился, удовлетворенный, положа ногу на ногу, и сказал: “Вот так-то!”
С этого началась семейная жизнь моих родителей.
Только позже мать узнала, где пропадал отец всю первую ночь и еще много-много для нее бессонных ночей. Отец играл в карты и приносил потом домой и матрасы с подушками, и одеяла, и посудную утварь, и даже этажерку для книг. Но с этим было покончено раз и навсегда. Только начал отец пить по-черному, а иногда и поднимать руку на мать, но она терпела.
И еще он страшно ревновал мать, хотя она не давала повода: ей вполне хватало забот и хлопот по дому. Часто, напившись, отец хватался за нож, и мы с мамой в чем были летели через базар к ее подруге в барак, она прятала нас до тех пор, пока отец не проспится.

Колымская картошка

Когда разрешили, отец разработал огромный огород, на котором росла картошка. Это на Колыме-то! С каким трудом она нам доставалась! Это стоит описать.
Сначала отец обрабатывал каждую картофелину в каком-то растворе и просушивал. Потом он раскладывал ее аккуратно, и она прорастала. Загодя у него была заготовлена земля, отец делал горшочки и сажал туда по половинке картофелины с ростками. Так они и прорастали в горшочках – вырастал куст до 10 см. К тому времени земля в огороде, вернее, верхний ее слой, уже оттаивала. Но тут надо было тоже повозиться.
Осенью вся земля перепахивалась и густо посыпалась конским навозом вперемешку со свиным. Весной еще раз перепахивалась, прогревалась на солнце, и только тогда высаживалась картошка. По вечерам мы жгли костры с лапником, чтобы огород застилало дымом – иначе картошка померзла бы. Летом, само собой, пололи, окучивали. А осенью усердно выкапывали.
Вот сколько было хлопот. Зато всю зиму жили кум королю – ели картошку, а не отруби, которые в магазине называли сухой картошкой.

И вот мы в Сибири

Прожила наша семья на Колыме 20 с лишним лет. В 1966 году отец с матерью все-таки решили уехать на материк. Отец вылетел на месяц раньше. Мне в ту пору только что исполнилось 13 лет.
Лететь нам нужно было на самолете, и много багажа брать с собой было нельзя. Особенно тужили мы о двух швейных машинках. Помню, ножная строчила двойную войлочную подошву – это была вещь!
И вот мы в Сибири. Приехали – а отца дома не оказалось. Он поехал к одному из соседей косить сено. Мы посидели на крыльце, подождали. Наконец появился отец, открыл нам двери: “Располагайтесь!” А сам пошел к соседям “обмывать” сено.
Только мы собрались спать, объявился батюшка: полетели матюки и угрозы. Мать завыла: “Зачем мы только ехали сюда, что за жизнь будет?” Но отец, вдруг успокоившись, пообещал, что жизнь будет золотая.
Так началась наша “золотая” жизнь.

“Пальцем не трону!”

Но однажды произошло событие. Напившись в очередной раз, отец хотел было схватиться за нож, который обычно лежал у него на полке возле печки. Но мы с мамой на этот раз попрятали все ножи и даже вилки. Побегав в поисках, чем бы нас попугать, отец кинулся с кулаками на мать. Но здесь подскочил я, и мы вдвоем свалили отца, связали ноги и руки заранее приготовленной веревкой, а самого его, как чурку, привязали к ножкам стола, на котором были поставлены ящики с помидорной рассадой.
Пару раз дернувшись, он стал просить развязать его: “Развяжите, пальцем не трону!” Мама не выдержала, пожалела и развязала отца. И в тот же миг были мы с ней на дороге посреди улицы, а отец стоял в дверях и кричал: “Убью, сука! И тебя, гаденыш!” Но вскоре поутих, выпил и лег спать. Больше таких концертов с ножом не было.
Мне очень нравились зимние вечера, когда я, намерзнувшись на работе за целый день, залезал на русскую печку, отец садился что-нибудь починять (он ни минуты не мог обходиться без дела, чему и меня научил), мама – вязать, и они на два голоса пели песни, трогательно выводя каждое слово.
И была в этом такая гармония чувств, такое слияние душ и сердец! Наверное, именно в такие моменты мать прощала отцу все обиды, что он ей причинял. А я с еще большей силой любил своих родителей и был благодарен им за то, что они есть. И я плакал, не стесняясь, от радости и умиления…

В одной оградке

Дожили мои родители до глубокой старости. Мать, на десять лет моложе отца, долго оставалась в силе (у нее даже седины почти не было) и терпеливо ухаживала за отцом. Когда ему было уже за восемьдесят, он почти ослеп, и тут мама взяла свое. Иной раз в сердцах так толкает его, аж на топчан посадит. Отец на это обижался и плаксиво скулил: “Виталька, чо она меня бьет?!” А мать в ответ: “А как ты меня хлестал? У меня до сих пор все косточки болят!”
И все-таки, несмотря на это, родители жили дружно. Иной раз сядут и завспоминают: “А помнишь, Серега?..” “Ага, Еленка...” Без смеха тот разговор слушать было невозможно: один говорил про Колыму, другой про Сибирь – глуховаты были уже оба.
Из жизни ушли родители чуть ли не разом. Сначала умерла мама, а через 49 дней умер и папа. Похоронили их рядышком в одной оградке. И лежат они под березками, может быть, постоянно думая там о нас – детях, внуках и правнуках. А мы здесь помним о родителях, о том, какая им досталась доля.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"