ШКОЛА ВНЕ ФОРМАТА 
 

По дороге к Лескову

Как помочь детям увидеть, что классическая литература – это не “вчера” и “далеко”, а “здесь” и “сейчас”?

– …Ты сама и виновата,
И никто не виноват.
Н.Матвеева

Иногда мне кажется: “А вдруг я делаю совсем не то? Вдруг это у меня просто какое-то глупое предубеждение, что с детьми надо именно так и именно об этом? А не выходит ли так, что я с этим своим предубеждением сама по себе, а дети с чем-то другим – своим – сами по себе?” И я начинаю мучиться и паниковать. Потом я, конечно, как умею, утешаю себя: “Ну что ты. Все не так плохо. А сомнения – ну что же, без них ничего не бывает”.
На самом-то деле я почти всегда понимаю, откуда и когда появляются эти сомнения и муки. Рассказывала ученикам про любимейшего своего Лескова. Вежливо послушали. Переспросили:
– Простите, а когда он умер? Я не успел записать.
Попросила прочесть дома “Несмертельного Голована”. Просто прочесть. На следующем уроке спрашиваю:
– Ну как?
– Да так как-то…
– Скучно.
– В общем-то ничего…
Я в отчаянии, которого не могу показать из чувства преподавательской гордости. Как? Чудный Лесков может кому-то не нравиться? Прочитали три человека, и те отхмыкиваются?
“Спокойно, – говорю себе, – тихо. Во-первых, твой любимый Лесков может действительно кому-то не нравиться. Во-вторых, ты скорее всего мало/скучно/глупо говорила о нем на прошлом уроке. В-третьих, их, быть может, томит сегодня что-то совсем другое. Первый снег, например”.
Беру себя в руки. И – беру со стола книгу. Начинаю читать вслух “Леди Макбет Мценского уезда”. Попутно объясняю особые лесковские слова и выражения. Читаю отрывки из писем Лескова Толстому и обратно (хорошо, что взяла с собой!). Рассказываю о том, как был несчастен Николай Семенович в конце жизни, как травили его после романа “Некуда”. Кажется, люди заинтересовались. Главным образом, конечно, детективным сюжетом “Леди Макбет” и злоключениями автора. Дети почему-то очень любят слушать “страдания”. С каким-то совсем наивным, простонародным сочувствием восклицают: “За что же его?”, “Вот не повезло ему!”, “Да, жалко…” Женя, смотрю, вовсе пригорюнилась. Подперла щеку кулаком почти по-бабьи, головой качает. Реплики:
– Что же они, совсем его не понимали?
“Они” – это те, кто громил “Некуда”.
– А почему же Толстой его не защитил?
– Да, не хотел бы я так! Всю жизнь пишешь-пишешь, а потом тебя никто не знает.
И самый важный для меня сегодня вопрос:
– А почему он часто пишет такими словами… Ну вот такими, которыми никто не говорит?
“Вот оно, – радуюсь, – вот оно! Вот что на самом-то деле!” Лесковский язык, который для меня заключает в себе столько прелести и который так нужен мне, для ребят – препятствие, которое не очень хочется преодолевать. Если сюжет захватывает с первых страниц, то есть для чего преодолевать (как в случае с “Леди Макбет”). А в “Головане” никакого особенного сюжета нет, поэтому просто становится скучно и лень. И “обижаться” на них за “непонимание” прекрасного литературного стиля – глупо и стыдно.
Начинаю объяснять, что для Лескова тот язык, которым он пишет, – естественный и ненатужный, что именно такие слова он слышал в детстве, живя в Орле и в имении своих родителей. А те слова, которые человек слышит в детстве, западают ему в душу глубже всего.
– Понимаете, – говорю я, – если бы он старался писать такими словами, то вышло бы нехорошо и натянуто. А он не старался, они как будто изнутри него прорастают. Понимаете?
Да, кажется, понимают. По крайней мере пронимает их что-то. Урок заканчивается. Прошу ребят сделать дома несложное задание, нарочито серьезно называя его “филологической работой”. Прошу дочитать “Леди Макбет Мценского уезда” и “Несмертельного Голована”. А те слова, “которыми никто не говорит”, посмотреть у Даля. А может быть, даже выписать. И придумать/вспомнить синонимы. А может быть, даже сочинить какую-нибудь новеллку с такими словами. Задание воспринято радостно. Все серьезно пишут в тетрадках: “Филологическая работа”.
По дороге домой пытаюсь оценить свои ощущения от этого урока. То, что я пытаюсь оценить, – уже не слишком добрый знак. Чаще у меня после занятий просто очень хорошее расположение духа. Например, как в детстве под Новый год: сегодня была елка с подарками у друзей, а завтра будем дома елку наряжать. То есть не то чтобы никаких вообще мыслей в голову не приходит. Приходят, но потом, к вечеру, и с такими вот воодушевительными повторами: “Как было славно. Что же делать дальше, чтобы нам было так же интересно?”
А сегодня занимаюсь само- и вообще копанием. Думаю: “Ну ладно. Вторая часть урока вроде бы получилась неплохой. Но сначала-то было кисло. Значит, прошлый урок и задание с “Голованом” были провалены. Значит, ты даже не заметила на прошлом уроке, что им было неинтересно. И даже не задумалась над тем, стоит ли просить их читать именно эту повесть дома. Просто взяла и задала задание”. То есть я в этом случае пошла по стопам любого не очень умного человека: если мне интересно – значит, и другому тоже должно быть интересно. А если ему скучно, то он, извините, дурак. Так, что ли, выходит? И ведь сначала действительно, стоит признаться, была обида: “Как, Лескова? Я так люблю, а они!” И чуть ли даже слово “неблагодарные” не промелькнуло. Но ведь нельзя же так? Нельзя.
Одним только своим увлечением увлечь не получается. Потому что собственное увлечение часто бывает невнимательно к другим людям. Ты горишь, ты стремишься куда-то и… забываешь, что рядом с тобой есть кто-то, кто стремится (сегодня или вообще) в другую сторону. Или у него просто нет сейчас сил бескорыстно стремиться вслед за тобой. Конечно, это замечательно, когда все получается. Когда сами собой находятся точки соприкосновения, соувлечения. Так бывает. Но бывает и не так. И значит, помимо собственного увлечения нужно еще что-то. Какая-то ниточка, за которую можно потянуть – и дверь откроется.
Сегодня такими ниточками стали “жизнь и судьба” Николая Семеновича и “Леди Макбет”. Всем стало интересно. И это хорошо. Но опять предательская мысль: «Так что же? Ведь считается, что мы с детьми живем на равных. А выходит так, что я нарочно их заинтересовываю. Как будто заманиваю в темный лес. Тихонько-тихонько, два-три литературных анекдота, почитать вслух – и вот они уже в самой чаще. “Крепко связаны ей локти, попадется зверю в когти…” – и так далее. Не унизителен ли для них такой подход?» Не уподобляюсь ли я в этом случае старому доброму фотографу, который, чтобы заставить своих клиентов сидеть смирно и не моргать в объектив, лукаво произносит: “А сейчас вылетит птичка…”? А птички-то никакой и нет. Только фотографии с застывшими, напряженными лицами остаются на добрую память…
Да, вот об этом я думаю. Нет ли здесь обмана, подвоха с моей стороны? Вот я заманила их “интересным” Лесковым. Они прочтут “Леди Макбет” (наверняка почти все прочтут), “Очарованного странника”, еще что-нибудь, а потом вдруг очнутся и увидят, что стоят в дебрях “слов, которыми никто не говорит”. И будут недоумевать: “А для чего это мы сюда забрались? Для “филологической работы”, что ли?” Может ведь такое случиться? Может, моя “авторская программа” хромает и ее надобно пересмотреть?
Но это – я знаю, я уверена, я убеждаю себя – крамольные мысли. И главное – бесплодные. Некоторые мои знакомые говорят: “Надо смириться, что теперешние дети никогда не будут читать столько, сколько читали десять, и двадцать, и сто лет назад. А если они и будут читать, то нечто совсем другое. Наши любимцы останутся для них чужими”. Но я же не хочу с этим смиряться. Я же глубоко не верю в это. А опустить бессильно и безосновательно руки по швам – это легче всего. Как я могу смириться, если я вижу собственными глазами, как мальчик Игорь, который всегда любил, кажется, только мобильные телефоны, сидит во дворе на лавочке и читает Мериме. “А нужно ли ему это? Какую пользу в дальнейшей жизни принесет ему Мериме?” – спросит меня скептик. Нужно, конечно, нужно. Ему ведь интересно. Здесь и сейчас. А потом ему станет понятно, что же интереснее всего – Мериме, Ницше, телефоны или молекулярная биология. Главное, чтобы – здесь и сейчас – ему было интересно и чтобы он понимал, что его интерес – важный и настоящий.
Вот, наверное, ради этого “здесь и сейчас”, из которого откладывается что-то на потом, и стоит стараться, заинтересовывать. Конечно, и это уже без всяких сомнений, мне было бы приятно (быть может, из чистого эгоизма), если кто-то из моих учеников стал бы филологом. Но если никто и не станет – я не буду считать это провалом. Что-то же останется – у них и у меня – от наших разговоров и чтений.
Нет, безусловно, от сомнений я не избавлюсь никогда. Для них всегда найдется место, и повод, и должное состояние души.
Но вот я прихожу на следующий урок. Мы учиняем разбор “филологических работ”. У кого-то они аккуратные, в отдельных тетрадочках. У кого-то – корявые, на выдранных впопыхах листках. Кто-то не успел, забыл:
– Но я обязательно принесу в следующий раз.
Потом:
– А я прочитала еще “Запечатленного ангела” и “Воительницу”.
– А я разговаривал с папой про Лескова, и папа сказал, что он был прав насчет нигилистов. Но у нас дома этой книжки нет. Можно, я возьму вашу?
И опять я рада. Как будто праздник. Да и есть праздник. И значит, я могу смело показать язык всем на свете скептикам. И тихонько понимать про себя, что не в сложности Лескова дело, не в ленивых и нелюбопытных детях, не в общей утрате интереса к литературе в нашу эпоху. Дело – во мне. Только во мне. Я чуть было не загубила своим напором какой-то хороший росток. Чуть было все не поломала. Но вовремя исправилась. И хорошо, что мой провал не стал провалом моих учеников. Хорошо, что мои сомнения не стали их сомнениями. И замечательно, что мой интерес отразился и преобразился в их интересе. Значит, на этот раз все получилось. Значит, усилия любви все же небесплодны.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"