Балаган. Воскресают тени,
обозначив урон-итог.
Из неясностей и радений
возникает библейский слог.
А внизу остаются рощи,
остывающие города,
нет на свете науки проще
изучения навсегда.
Потому-то нам смерть и люба,
что готовит надежный гроб,
не целует, как девка, в губы,
а как мать – поцелует в лоб.
Кто хранитель и кто растратчик,
кто любовник и кто изгой,
неизбежно сыграет в ящик
и надежду возьмет с собой.
По ночному проспекту тени,
возникают они на ходу,
да, я помню вино наваждений,
не зовите меня – иду,
ибо стон поколений слышен,
исчерпалась надежда на
здесь спасение, а не свыше...
Виснет жалобная луна,
виснет жалоба на полотенце,
искривила улыбка рот,
и, обкусывая заусенцы,
собирается смерть в поход.
На обильную жатву старухи
есть нахлебники и купцы,
не дается, паскуда, в руки,
покорятся ей гордецы,
покорители царств и чисел,
властелины своих основ,
не писавшие горьких писем,
не слагавшие звонких строф.
Тени к ним подкрадутся вкрадчиво,
тени их возьмут на испуг,
то, что только вдали маячило,
обозначится сразу и вдруг.
Они слишком надежно ступали
по земле, а земля мертва,
смерть шатается, как слепая,
ей дано убивать слова.
Ни влюбленных не будет,
ни жадных,
ни фонарщиков, ни фонарей,
рукоплещет обильной жатве
свора нищих и упырей.
Оживают проклятые тени,
засыпает предвечная боль,
и в преддверии преображенья
только час нам оставлен с тобой.
Говорят, есть любовь иная,
есть обители за рекой,
есть взыскующие Синая,
есть упившиеся тоской.
Только доля их – провожая,
нас ни словом не попрекнуть,
все, мы, кажется, отъезжаем,
время кончилось, добрый путь.
Что за жизнь под настольной лампой?!
Так пространство пошло вразнос.
Что задумывалось за рампой,
воплотится теперь всерьез. |