СУДЬБОЮ О СУДЬБЕ 
 

 

“Возьмемся за руки, друзья…” – давно это прозвучало. Так просто, так маняще, но все более, кажется, недостижимо. А если попытаться?
“Булатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама Россия”, – пели собравшиеся на Трубной площади в день рождения поэта десять лет назад. И тогда же возник Клуб друзей Булата – сообщество не воздыхателей, не фанатов, а людей действенной и объединяющей любви.
Создавая ли музей поэта в Переделкине, участвуя ли в составлении первого сборника воспоминаний о Булате Окуджаве “Встречи в зале ожидания” (выпущенного недавно нижегородским издательством “Деком”), они щедро делятся этой любовью с нами.
Благодарим Клуб друзей Булата, его сопредседателей Льва Шилова и Марата Гизатулина за предоставленные нам материалы.

 

 

 

...И множество сердец отворилось

9 мая исполняется 80 лет со дня рождения Булата Окуджавы

Двадцать лет назад московским Клубом самодеятельной песни с помощью самиздата был выпущен альманах “Менестрель”, посвященный 60-летию Булата Окуджавы. Перед вами фрагменты из этого уникального издания, существующего в нескольких экземплярах.

Прелестно!

Это слово Окуджава произносит довольно часто – даже когда ему вовсе не нравится то, что слышит и видит. Прелестно! – то есть все ясно и не о чем больше толковать…
…Окуджаву успели полюбить люди 1880–90-х годов рождения (я знаю и помню многих из них); он вошел в жизнь детей, внуков, правнуков этих людей – тех, кто будет жить и вспоминать еще в середине ХХI столетия…
Хорошо быть Окуджавой. Кажется, будто всегда был, как явление природы. А ведь очень просто мог бы не быть, не стать.
Мальчику, родившемуся 9 мая 1924 года, предстояло испытать все. Мы оставляем в стороне фатальные случайности, болезни, стихийные бедствия, заметив по крайней мере пять черных пропастей, что грозили поглотить нашего Поэта.
1930-е годы надолго разлучают его с матерью, навсегда уносят отца и многих близких.
Мальчик, однако, уцелел – как видно, над ним всегда витал добрый дух, приговаривавший: “Будь здоров, школяр!”
А затем великая война, и чуть бы метче прицелился фашист, осталась бы Москва “без такого, как он, короля”. Но и во второй раз – выжил, дождался лучших дней, запел...
И за той музыкой погнался третий демон – страх: то грозя всезнающим указующим перстом, то вдруг восклицающий в газете: “О чем, Окуджава, поете?” Или, наконец, публично обвиняющий устами тех, кому после будет даже стыдно: “Так, знаете ли, вырвалось, черт попутал…”
Солдат, однако, был не бумажный: все сочинял, пел и, не научившись трусить, как-то между делом одолел и четвертого искусителя: желчную, порабощающую, разъедающую обиду. Сердясь, часто и презирая, он долго не мог забыть, что любовь все же “много догадливее ненависти…”
Куда страшнее испытание пятое – славой. Популярностью огромной, естественной, настоящей, но на “окраинах” которой истерия идолопоклонниц или – приглашение в такие президиумы, в такие поездки! И ведь кое-кто из начинавших вместе с ним уже давно свой среди чужих. И на творческих вечерах в первых рядах уж какая отборная публика!..
– Прелестно! – произносит Окуджава. – Прелестно!
Пройдут десятилетия, нас не будет, историю нашего времени напишут по мемуарам, по газетам, по архивам, напишут про блеск побед и горечь потерь, издадут с таблицами, с перечнем героев и мерзавцев. Автор этих строк, историк, пребывает меж тем в твердой профессиональной уверенности: если захочется потомку в каком-нибудь 2084 году понять получше – что мы за люди, что за время? – захочется познать не только факты и логику, но и дух, нерв отлетевшей эпохи. И если все это понадобится ему не из сытого любопытства, но для себя, для души, – тогда, точно знаю, включит правнук магнитофон (или уж какой-нибудь сверхприбор ХХI столетия), включит и услышит:

Не оставляйте надежды, маэстро,
Не убирайте ладони со лба!

Услышит, поймет и воскликнет – не по-окуджавски (так не сумеет), но с простодушием будущего: ПРЕЛЕСТНО!

Натан ЭЙДЕЛЬМАН

К изначальной правде

Есть люди, которые волшебным образом оживляют давно известные понятия и правила жизни. “Будьте добрыми! Любите друг друга!” – какие, кажется, надоевшие прописные истины, к тому же все равно недостижимые. Но вот находится некто, который произносит это с тихой застенчивой интонацией – и вдруг истертый от частого употребления призыв оживает, обретая ауру первоначальной свежести. Что нового сказал Окуджава своими песнями? Мы все это знали заранее, оно лежало увядшее на детском дне наших душ. Но стоило ему это спеть своим смущающимся голосом, и оно вдруг пронзило нас. В словах ли суть высказываемого им? Слова просты и не отягощены подтекстом. В музыке? Она незатейлива и не претендует даже на язык примитива. Где же та информация, которую без видимых материальных знаков несут его песни и которая заставляет наши глаза увлажняться и перехватывает нам дыхание? Слава Богу, что мы не знаем ответов на подобные вопросы.
А рядом – его невероятные, фантасмагорические книги, где вдруг все незримое наполнение его песен реализуется с буйной щедростью и становится ясна истинная цена той песенной простоты. И здесь уже не давно известные понятия, здесь клокочет нервная энергия, здесь герои продираются через наваждения реальности к той изначальной (ведь уже в детстве известной, потом почему-то замутненной) правде ясности и любви.

Альфред ШНИТКЕ

Золотой ключ

…Раскрылась моя душа и запела вместе с ним.
Потому что в каждом из нас имеется душа, влачащая более или менее жалкое существование. И мы столь же часто на нее ссылаемся, сколь мало о ней печемся. Но в лучшие минуты мы все-таки соображаем, что это главное наше достояние.
Песни Окуджавы возвращают нам эти лучшие минуты, и мы – пусть хоть ненадолго – ощущаем в себе подлинное достоинство и настоящее желание братства, дружества и любви. И мудрое сознание простых и честных истин, и печальную иронию по поводу того, как далека наша внешняя жизнь от жизни нашей души – главной жизни, без которой нет человека.
И проза Окуджавы – это тоже песня Окуджавы, и раз от разу она звучит все шире и глубже, и в ней такие переливы, каких мы раньше не слыхали.
Золотой ключ вручили музы Булату Шалвовичу – и повернул, и множество тысяч сердец отворилось.
А точнее, о другом ключе речь. О том, какой утоляет жажду. Источников много, и на всякий вкус, но есть в нас некая общая жажда, – и вот он, ключ, негромкий, чистейший, неиссякаемый, – и припадаем.

Юлий КИМ

Пути назад нет

...Привыкший к песенному местоимению “мы”, я более всего был поражен его местоимением “я”, звучавшим не только в стихах, но и в самой интонации его поэтически изысканных и, как тогда мне показалось, камерных песен. С появлением Булата Окуджавы впервые после долгих лет маршевых и лирических песен “для всех” в песенной и не только песенной поэзии появилась личность, единственное и неповторимое “я”. Так началась эпоха Окуджавы. Эпоха авторской (а не самодеятельной) песни, родоначальником которой его не без основания считают. Так снова обрела свой голос в песне интеллигенция.
Оказалось, что самая сложная гамма чувств и настроений, система акварельных поэтических образов, подлинная стихотворная строка – все это может быть предметом песни. Ибо стихи Окуджавы неразрывно связаны с органикой его неповторимых мелодий. Отсюда невозможность улучшать и аранжировать его музыку, чего никак не хотят понять некоторые композиторы.
Удивительно, что и проза Булата Окуджавы, особенно более всего полюбившееся мне “Путешествие дилетантов”, – это тоже продолжение его песенной поэзии. Только в другой стране, в стране прозы. Может быть, именно поэтому и проза его так неповторима по своей интонации, как и песни.
Творчество Булата Окуджавы не только произвело революцию в песнях и стихах, уничтожив “железный занавес” между ними, что не раз приводило в ярость ревнителей “чистой поэзии” и “чистой песни”. Дело еще и в том, что его песни привили молодежи – и не только молодежи – новый (или утраченный задолго до нас) тип самосознания: любовь и уважение к личности. И пути назад уже нет…

Александр ГОРОДНИЦКИЙ

Песни грустных надежд

Легко представить и плохого человека, любящего песни Булата Окуджавы. По-видимому, и плохой человек не во всем и не всегда плох. Но человек, любящий его песни, не безнадежен.
В чем обаяние его искусства? Если бы мы могли до конца это понять, мы могли бы искусственно создавать обаятельное искусство. К счастью, это никогда не будет возможно, и хотя бы в этом справедливость на стороне настоящего художника. Я думаю, отчасти обаяние песен Окуджавы в той особой неповторимой атмосфере, которую создают слова и мелодия и где художник каким-то чудесным чутьем угадал наши личные обстоятельства жизни.
Своим искусством Булат Окуджава, предлагая нам воспарить, как бы с улыбкой кивает: насколько сможете, никаких норм воспарения у меня нет…
Есть что-то пушкинское в этом его волшебном свойстве, притрагиваясь к чужому и далекому, делать его мгновенно своим и близким. И в конце концов мы понимаем, что в этом мире для поэта нет ничего чужого, кроме пошлости и низости.
В его песнях чаще всего несказанное говорит больше, чем сказанное. Он обращается к людям, много испытавшим в своей жизни и нередко усталым от нее. Мне много раз приходилось видеть, как светлели и одухотворялись потускневшие от горестей человеческие лица: это люди слушали его песни. Булат Окуджава слишком мудр, чтобы давать в своих песнях безоблачные небеса, и слишком человечен, чтобы погружать человека в отчаяние. Он знает ваши обстоятельства, и он поет – значит, жить можно и нужно. Его грусть плодотворна, поскольку это грусть расставания с иллюзиями, ибо есть вещи попрочнее иллюзий – благородство, юмор, нежность, мужество. Верю, что его лучшим песням жить, жить и жить.

Фазиль ИСКАНДЕР

Мы встретились первого сентября 1937 года...

Мы встретились первого сентября 1937 года. Школа-новостройка, потолок еще сыпался, около ста школ – под будущие госпитали – построено было тогда в Москве. Наша находилась в Дурновском переулке, теперь это улица Композиторов. Коротенькая улочка, всего, может, метров шестьсот или восемьсот… Нас собрали из разных школ – кто жил в этом районе, – Булат из 107-й школы пришел, это в Кривоарбатском переулке. Я жил в Кречетниковском переулке, а он в доме 43 по Арбату: там двор, как колодец, а вход через арку.
Каким Булат тогда был? Часто прятался куда-то в уголок, тише воды, ниже травы. На семью-то обрушились репрессии, отца расстреляли, такое даром не проходит… Ездили мы вместе в Сокольники с ружьишком. Снежок выпал, каникулы начались зимние. Наберем лампочек перегорелых от радиоприемников и стреляем по ним. На Собачьей площадке тир был, в который мы вылезали прямо через окошко от Коробкова Юры.
Борису Федорову, нашему однокласснику, Булат потом песню о Леньке Королеве посвятил, а я ему говорю: какого черта, он же живой пришел, а Юра убит на фронте, вот ты бы ему посвятил…
Шестеро из нашего класса после семилетки ушли в Первую московскую специальную артиллерийскую школу, и я тоже, но дружба оставалась, и еще 1940 год мы встречали вместе, а потом Булат уехал к родным в Тбилиси.
После войны встретились не скоро. А потом виделись, кто жив остался, бывали у Булата в Переделкине. Я ему туда картину свою привез, а Борька Мартиросов, тоже одноклассник наш, рамку сделал хорошую, буковую или дубовую. На рамке надписал: «Булату», а я на картине две строчки его написал: «Роза красная цвела гордо и неторопливо»…

Павел Павлович СОБОЛЕВ
Инвалид Отечественной войны, кавалер пяти орденов. Одноклассник Булата Окуджавы
по 69-й московской школе
Записал
Виктор ЮРОВСКИЙ

Булат ОКУДЖАВА: “На войну я пошел добровольцем”

На войну я пошел добровольцем после девятого класса в 1942 году. Есть у меня об этом рассказ “Утром красит нежным светом…” Пошел не из жажды приключений, а воевать с фашизмом. Был патриотически настроенным мальчиком, но и романтиком тоже, конечно. Романтизм очень скоро, буквально через несколько дней, улетучился: оказалось, война – это тяжелая, кровавая работа. Был ранен под Моздоком, мотался по госпиталям, потом снова передовая, Северо-Кавказский фронт, и я уже не минометчик, а радист тяжелой артиллерии. Война все время со мной: попал на нее в самое молодое, самое восприимчивое время, и она вошла в меня очень глубоко…
…Восхищаясь победой, гордясь своим маленьким участием, я не переставал надеяться и до сих пор надеюсь, что мы, люди, научимся обходиться без крови, решая свои земные дела. Через несколько лет после войны я написал маленькое стихотворение, которое не включал в свои книги, так как его пацифистский пафос был неприемлем.

Это случится, случится,
Этого не миновать:
Вскрикнут над городом птицы,
Будут оркестры играть.

Станет прозрачнее воздух,
Пушек забудется гам,
И пограничное войско
С песней уйдет по домам.

Кровь и военная служба
Сгинут навеки во мгле,
Вот уж воистину дружба
Будет царить на земле.

Это случится, случится.
В домнах расплавят броню...
Не забывайте учиться
Этому нужному дню.

Из беседы с И.РИШИНОЙ, май 1990 г.
(Специальный выпуск “Булат Окуджава”)

В 1950 году в среднюю школу деревни Шамордино прибыл новый учитель

ВЫПУСКНОЙ КЛАСС 1951 ГОДА ШАМОРДИНСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ. ВТОРОЙ СЛЕВА В СРЕДНЕМ РЯДУ –
БУЛАТ ШАЛВОВИЧ ОКУДЖАВА. СПРАВА ВНИЗУ – МЛАДШИЙ БРАТ ВИКТОР ОКУДЖАВА, ВЫПУСКНИК.

В 1950 году в среднюю школу деревни Шамордино Перемышльского района Калужской области прибыл новый учитель русского языка и литературы с редким университетским дипломом.
С его необычным для этих мест именем – Булат Шалвович – свыклись легко, принят он был радушно. Да и места-то какие!..
Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг… А там, за оврагом, – Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку.
…Как хорошо! Как тихо! И солнце… Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню…
Москвич по рождению, дитя арбатского отечества и юноша шумного Тбилиси, мечтавший попасть на работу в центральную Россию, к участи сельского учителя был, мягко говоря, не совсем готов. Но настроен возвышенно:
Меднолицые мои ученики плавно приближаются ко мне из полумрака классной комнаты. Ко мне, ко мне… Они плывут в бесшумных своих лодках, и красноватое пламя освещает их лица. И я, словно Бог, учу их простым словам, самым первым и самым значительным.
Однако с грамотностью у “меднолицых моих” хуже некуда, до книг неохочи, учеба для них – и повинность, и какой-никакой отдых от непосильной, с ранних лет, работы в колхозе и дома.
У них взрослые глаза, горький житейский опыт: “Я без вашего Пушкина на тракториста не выучусь, что ли?” Зато нравится играть с молодыми учителями в шахматы и волейбол, ставить спектакли, сочинять стенгазету в стихах. Они бок о бок с ними и на колхозном току, на сенокосе и заготовке дров, где нет скидки ни тем ни другим.
И Булату свет Шалвовичу бы не “по небу лететь”, а скотинку завести, огород. А что до “процента успеваемости”, то тут у учеников и у начальства интерес один. Отметки! Учитель, твоя рука – владыка!..
Но что-то другое выводит рука: дескать, увольте. Ну что ж, здесь все будет идти, как и шло, а его ждет еще школа в Высокиничах, райцентре, затем в Калуге. Скатертью дорога!..

* * *

Многое ли может значить именно в этой судьбе недолгий и неласковый приют над какой-то “рекой Серёной, карасями заселенной, облаками засоренной”? Казалось бы, с глаз долой…
Но он станет возвращаться сюда вновь и вновь – и не только в качестве гостя. Вместе с лирическим героем – авторским alter ego – повести “Новенький как с иголочки” (1962), рассказов “Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова” (1976), “Искусство кройки и житья” (1985) еще и еще раз переживая, переосмысливая свой ранний, свой первый учительско-ученический год.
Проза Булата Окуджавы давно стала достоянием читателей, и на этом можно было бы поставить точку, если бы не одно неожиданное совпадение.
Еще не опубликованный большой исследовательский очерк Марата Гизатулина “Шамордино” я читаю одновременно с опубликованным в мартовском номере “ПС” большим материалом “Калужская область. Дороги со школьными именами”.
Те же города и веси. Да много ли общего между реалиями жизни деревенской школы эпохи позднего сталинизма и нынешними?
Бесконечно много!
Тот же тяжелый физический труд детей и взрослых (тогда – задаром, теперь – за мелкие гроши).
Пот глаза мне заливает. Он жжет мое тело. Почему это мы должны страдать за этот слабый и нелепый колхоз? Почему всё – такой ценой?
Тогда и теперь жалкое “жалованье” педагога, которому, впрочем, могут позавидовать куда более нищие односельчане. Нелегкий быт, зависимость от подсобного хозяйства, отнимающего уйму времени и сил.
И будто бы учитель – вечный неблагонадежный элемент, поднадзорный, подконтрольный всякого рода “инстанциям”.
Они – комиссия. Комиссии существуют для того, чтобы вскрыть недостатки в работе… Мои. Если бы существовали комиссии по вскрытию достоинств!
Проклятье пресловутых “программ”. Шаг вправо, шаг влево…
Это в программе, а это не в программе… Не выходите за рамки программы… Я ведь говорил, что учитель из меня не получится. Я не могу читать без конца “Я памятник себе воздвиг…” Я не воздвигал. Он тоже не воздвигал. Он шутил. Не делайте серьезных физиономий! А вам, чудаки, зачем эта программа? Учитесь говорить о любви вот так, в перерывах между школой и работой в хлеву. Торопитесь – нам немного отпущено.
– Давайте дополним программу, а? – смеюсь я.
А они молчат.
– Тот, кто составлял эту программу, никогда никого в жизни не любил…
И даже “бдительность” – с чем столкнулся в свой первый день на калужской земле школьный автобус “ПС” – все та же, с которой был встречен в первый же день, еще не доехав до места, молодой учитель Окуджава более полувека назад…
Но и все то же очарование скромной среднерусской природы. И образ школы – как родного дома, где хорошо и интересно жить (хотя путь до него сплошь и рядом все те же “девять туда и девять обратно”).
Школы – как маленького, но яркого в окружающем мраке огонька культуры – а значит, и памяти, и надежды.

Покуда ночка длится,
покуда бричка катит,
Дороги этой дальней
на нас с тобою хватит…

Ирина БУТЫЛЬСКАЯ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"