Отец когда-нибудь вернется. Живым и невредимым

Отца своего я почти не помню. Когда он уходил на войну, было мне четыре годочка. Он нес меня на руках аж до самого Калинового яра, где возле чистой подбережной криницы обычно прощались колтуновцы, уходящие на фронт. За давностью лет сохранились у меня два-три смутных воспоминания, которые и дают мне право сказать: я знал отца, видел его живым.
…Помню ласковое летнее утро. Солнце снопом лезет в окно кухни и греет мне спину. Я стою на широкой лавке головой к дверям и кого-то жду. Вдруг входит большой рыжий (кажется, рыжий) дядько, весь обсыпан белой мукой. Я знаю: это мой тато. Он ставит на лавку картонный ящик, заполненный твердыми “печатными” пряниками, один из которых тут же оказывается в моей руке, прижимает к своей груди.
Таким он для меня навсегда и остался – большой, рыжий, весь в белой муке, очевидно, только что вернулся с мельницы, где помогал мирошнику молоть зерно.
А дальше – как отрезало. Ничего больше не помню – как нес он меня на руках до Калинового яра, когда уходил на фронт, как читали мы его письма, а потом мать ездила к нему на свидание на станцию Сосновка или Сомово под Воронежем, где стояла его часть. Все это я узнал потом из рассказов взрослых.
Мать и баба Христя, моя бабушка, мало рассказывали об отце. Все их воспоминания начинались со слов: если б був живым Фидько...
…Если бы был жив Фидько, то мы бы не бедкались, как сейчас, не голодали. Он был раздобытным хозяином.
…Если бы был твой батько, он бы тебе показал, как не слухать мать… Если бы был дома… если бы вернулся, он бы…
Иногда же характер воспоминаний менялся. Это было позже, когда все мы – четверо батьковых сирот – подросли, в редкие мирные вечера, когда мать не кричала на нас и случалась хорошая еда. Тогда мать начинала вспоминать, кем хотел видеть своих детей отец. Выходило, что он очень любил нас и не однажды хвалился: Василий, старшенький, будет инженером, Алеша – трактористом, сестра Шура – учительницей. Кем буду я, он тогда еще не решил, вследствие моей малости, и, помню, это меня огорчало.
По воспоминаниям сестры Шуры, особенно любил батя старшего своего “сынаху” – нашего брата Василия – головастого, белобрысого паренька, книгочея и молчальника, отличника учебы. Хотя, конечно, случалось, что и “воспитывал” его, да и других своих детей при помощи кулака, веника или ремня… На сельщине тогда все это было не в диковинку.
Соседи тоже частенько вспоминали отца по разным поводам. Петр Игнатович Скрипченко, вернувшийся из плена лишь через несколько лет после войны, бывало, говорил мне:
– Эх, Володя, увидел бы вас батько сейчас, вот бы обрадовался. Какие вы все взрослые стали… Он любил вас, гордился вами…
И баба Марья, по прозвищу Стрючиха, словоохотливая женщина, тоже любила к делу и без дела повторять при случае, особенно когда приходила к матери “позычить” чего-нибудь из продуктов:
– Ох и молодец был ваш батько! Помню, еще бригадиром был, – певучим голосом затягивала она, – “загадывает” он на работу. Мы кричим на него, ругаемся, а ему хоть бы что! Только смеется, а иногда как крикнет своим громким голосом – хоть уши затыкай! Золотой был “чоловик”, царство ему небесное…
Мытро Васильевич, или, по-нашему, просто дядько Мытро, старший брат отца, вспоминал другое. Выпивши стакан горилки, он начинал:
– Трусоват был твой батько, что и говорить. Слабоват душой. Оттого и погиб. Помню, шел на войну, обнял меня, да как расплачется… Боюсь я, Мытро, убьют меня на войне, не вернусь с фронта. А я ему говорю: та чего же ты боишься, дурачок. Иди и ничего такого не думай, чему быть, того не миновать. А будешь думать о смерти, то обязательно убьют… Так и получилось…
Дальше дядя, приложившись к новой чарке, начинает рассказывать уже про себя:
– Я сам на трех войнах побывал и никогда и ничего не боялся. Потому и не царапнуло даже. Только в плену дважды побывал, так это не моя вина, а начальства. Меня когда призвали на последнюю войну, так я шел туда, как на свадьбу. А он, дурак, плакал, боялся.
Оттого и убили…
Кроме отцовских полушубков, его толстовки и другого мелкого барахла, у нас в семье сохранились три его фотографии, диплом об окончании Острогожской совпартшколы и потрепанная книга Шолохова “Поднятая целина”, которую он очень любил. На фотографиях отец мне очень нравился, особенно на той, что с районной сельхозвыставки… Обветренный, в свитере, стоит он возле огромного “гарбуза”, рядом его товарищи – хлеборобы, такие же загорелые степовики, как и он…
И наконец – отцовские письма. Уже взрослым, будучи студентом, я попробовал прочитать пачку мятых, написанных карандашом на каких-то канцелярских бумажках писем отца. Тогда, по молодости, они показались не очень интересными – в каждом письме одно и то же: приветы и поклоны матери, всем четырем своим детям, его матери, Христине Зиновьевне, нашей бабушке… А дальше о хозяйственных заботах, об уборке огородов, о том, где и как достать дров, советы, распоряжения, сожаления, что он не может помочь нам. Теперь, когда я сам уже давно стал старше живого отца, а он и прожил-то немногим более сорока лет, послания его читаются совсем по-другому…
Вот и все, что я могу вспомнить о своем батьке, о своем дорогом и милом “тато”. Я мало знаю о нем, но все равно люблю его – и сердцем, и умом. Я пишу эти строки, а он глядит на меня с фотографии, рядом с матерью – молодой, красивый, с гладко зачесанными волосами, в костюме и галстуке, которых он никогда не носил. В свое время мать заказала проходящему по селу фотографу-портретисту совместный с супругом свой портрет. Привычный к такого рода заказам, мастер все сделал как надо, более того, одел их в наряды, какие они в жизни никогда не носили. Вот и появился на отце пиджак и галстук, а на кофточке мамы – белые кружева.
Так каким же был мой батько на самом деле? Расскажи! Но он молчит – минометчик 1098-го стрелкового полка 327-й дивизии трагической Второй ударной армии, погибший, как я считаю, в конце января 1942 года на Волховском фронте в боях за Спасскую Полисть. Поздние мои попытки найти его могилу, узнать точные подробности о его смерти пока не увенчались успехом. Долгие годы архивы отвечали одно и то же: пропал без вести, в списках не значится. Как вспоминает сестра, его последнее письмо и извещение о том, что он “пропал без вести”, пришли в один и тот же день – 2 февраля 1942 года. Эта формулировка – пропал без вести – давала какую-то надежду. И мать наша всю жизнь надеялась, что отец когда-нибудь вернется в родную хату живым и невредимым. Не дождалась, умерла, пережив своего супруга на сорок пять лет…
Когда я слышу чеканные слова из короткого солдатского реквиема Сергея Орлова: “Его зарыли в шар Земной, как будто в мавзолей”, я думаю, что это и про нашего “батька” сказано. Ведь это действительно так: место его вечного упокоения нам неизвестно. Нет, дорогой наш дядя, Дмитрий Васильевич Бахмут, царство тебе небесное и вечный покой: наш отец, а твой младший брат трусом не был, ибо, как сказал великий американский поэт Уолт Уитмен, “самые храбрые солдаты – это те, кто не вернулся с войны”.
Наш батько оттуда не вернулся…

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"