ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ 
ПО ТУ И ЭТУ СТОРОНЫ ОБЛОЖКИ 

“Пока не проснулася мать”

Есть такая серия для младших школьников, не помню, как называется: тоненькие книжечки со стихами классиков русской поэзии о природе. Надо у детей вырабатывать вкус? Надо! Надо, чтобы они любили русскую поэзию и русскую природу? Надо! Вот пускай и читают. Там и Пушкин, и Тютчев, и Бунин. По правде сказать, мне ни разу не доводилось встретить младшего школьника, которому бы эти стихи нравились. Я вовсе не утверждаю, что таких младших школьников вообще не существует, – я просто говорю, что мне они как-то не попадались. Может, вам повезло больше.
Могут ли считаться эти стихи детской литературой? Как видите, могут, поскольку предназначены составителями и издателями для детей. Во всяком случае, у меня есть формальные основания прочесть с вами одно из стихотворений, входящих в эту обойму. Мы же только детские книжки читаем? А это как раз из детской книжки!
Итак, Алексей Константинович Толстой. «Где гнутся над омутом лозы». Известная баллада. Даже и романс, кажется, есть.

Где гнутся над омутом лозы,
Где летнее солнце печет,
Летают и пляшут стрекозы,
Веселый ведут хоровод.

«Дитя, подойди к нам поближе:
Тебя мы научим летать,
Дитя, подойди, подойди же,
Пока не проснулася мать!

Над нами трепещут былинки,
Нам так хорошо и тепло,
У нас бирюзовые спинки,
А крылышки, точно стекло!

Мы песенок знаем так много,
Мы так тебя любим давно –
Смотри, какой берег отлогий,
Какое песчаное дно!»

На первый взгляд кажется странным, как это Толстой (а он несомненно был блестящим версификатором) рифмует «много» и «отлогий». На самом деле загадки тут никакой нет: норма произношения отличалась от нормы написания – слово произносилось «отлогой». Я заглянул в третью строфу «Онегина»: как там насчет француза убогого.

Monsieur l’Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой…

Оказывается, “убогой”! Норма написания прямо замещена тогдашней произносительной нормой. Впрочем, и сегодня находятся люди, произносящие по-старомосковски: “убогой”. У редакторов Пушкина и Толстого были разные концепции соотношения орфоэпии и орфографии.
Но это всего лишь мимолетное отвлечение, не имеющее отношения к делу. Почему стихотворение «Где гнутся над омутом лозы» определяется как баллада? Среди «настоящих» баллад Толстого она, как белая ворона: они все сюжетны, а здесь ничего не происходит. Ну поют себе стрекозы и поют – дальше-то что? В конце концов, определение жанра внешне по отношению к тексту. Но и в самом стихе есть одна странная деталь: зачем тут спящая мать? Вроде бы ни к чему. Такого рода избыточность совершенно не характерна для Толстого. Почему бы ребенку не подойти и не полюбоваться стрекозами вместе с мамой? Ей бы тоже стрекозьи спинки понравились. Зачем стрекозам важно, чтобы она спала? Ответить на эти вопросы, исходя из текста, невозможно.
Исходя из приведенного текста. Однако он представляет собой результат работы над более обширным предшествующим вариантом: тот был в два раза больше. И действительно был балладой, и спящая мать там была вполне функциональна. Итак, что происходит, пока мать разнежилась себе на солнышке?

Дитя побежало проворно
На голос манящих стрекоз.
Там ил был глубокий и черный
И тиною омут порос.

Стрекозы на пир поскорее
Приятелей черных зовут,
Из нор своих черные раки
С клещами к добыче ползут,

Впилися в ребенка и тащат
И тащат на черное дно,
Болото под ним расступилось
И вновь затянулось оно.

И вновь, где нагнулися лозы
От солнца палящих лучей,
Летают и пляшут стрекозы,
Зовут неразумных детей.

Совсем другое дело – вполне могло бы и младшим школьникам понравиться. Кардинальное усечение текста связано с тем, что полный вариант баллады слишком уж напоминал «Лесного царя» (тоже, кстати, стих с детской полки классики). Толстой этого не хотел. Баллада Гёте тоже о восьми строфах. Лесной царь соблазняет ребенка – как и стрекозы. В обоих случаях все кончается смертью ребенка. Толстой подумал, подумал и всю балладную часть выкинул – а ну ее в самом деле! – осталась только ни к чему теперь не нужная рудиментарная мать.
Тем более интересно посмотреть, чем отличается толстовский триллер. Например, характер соблазнов. Лесной царь предлагает младенцу золото, красоты, дочерей. Гёте не забывает и об игрушках (чем же еще и соблазнять ребенка!), но Жуковский в свое переложение игрушки не включил: они показались ему неинтересны, обойдется дитя и без игрушек. Жуковский посчитал, что цветы бирюзовы и струи жемчужны сильнее действуют на детское воображение. Что касается предложения девиц, то оно явно на вырост. Мне, кстати, только что пришло в голову, что Толстой полностью использовал это лесное меню (в чуть расширенном виде) в другой своей балладе: водяной царь соблазняет Садко тем же самым, и царские дочки там куда уместней. Правда, герой оказывается чудовищно морально устойчив, что было, впрочем, совсем не трудно: не больно-то водяные девы ему и нравились.
Перечень стрекозиных соблазнов иной: они манят легковерного и неразумного дитятю красотой, песнями, полетом, любовью. Любовь лесного царя – это любовь-страсть: «Дитя, я пленился твоей красотой: неволей иль волей, а будешь ты мой!». В немецком тексте царь еще грубее и откровеннее угрожает применением силы. Любовь стрекоз (как она ими подается) совершенно безопасна и лишена даже намека на эгоизм и обладание. Напомню известный анекдот:
– Гиви, ты любишь помидоры?
– Есть люблю, а так нет.
Лесной царь не скрывает своих намерений: он хочет младенца съесть. Между тем коварные стрекозы говорят, что любят «так». Модель соблазна лесного царя мужская, стрекоз – женская. Кроме того, это эстетическая модель: ведь специфика эстетического отношения – созерцание, любование без желания съесть. Стрекозы искушают красотой, песнями, полетом – эстетический соблазн, соблазн культуры. Зов сирен. Идущий на зов красоты обретает смерть. Лорелея. Толстой Гейне любил. А кто его в России в XIX веке не любил?
Мотивация лесного царя понятна: он хочет заполучить ребенка. Мотивация Лорелеи менее понятна, но Фрейд как будто все уже объяснил. Но зачем это стрекозам? Эфирные создания с бирюзовыми спинками наслаждаются смертью младенцев бескорыстно. То есть это наслаждение и есть их корысть. Непонятность, нерационализируемость происходящего – необходимая приправа эстетики ужасного.
Сюжет Гёте весь построен на саспенсе: блюдо страха подано сразу же, уровень тревоги непрерывно возрастает, и ожидаемая катастрофа наконец благополучно совершается. Действие происходит в ночном мрачном лесу, туман клубится, всадник несется во весь опор. Лесной царь – персонаж инфернальный, нездешний (сами мы не местные), ребенок то ли бредит, то ли у него мистическое видение – поди разбери. Одним словом, сильно романтическая картина.
У Толстого все совершенно иначе. Стихотворение строго симметрично, причем первая часть во всех смыслах безоблачна и не предвещает ничего худого. Омут и спящая мать, знаки грядущей беды при первом чтении просто не замечаются – на них начинаешь обращать внимание уже потом, когда знаешь, чем дело кончилось. А пока не знаешь, солнышко, лозы-стрекозы-былинки. Никакого бурного романтизма, никакого Sturm und Drang – тишь да гладь, сонная обыденность, успокоительный и расслабляющий летний полдень. Берег пологий (пологой), дно песчаное. Признаться, мне по сердцу эта картина: она напоминает мне дачу. Молодые мамы сидят и лежат неподалеку на подстилках. Отрываясь на минутку от приятной беседы с подругой: «Маша! Выйди из воды сейчас же! Я кому сказала!» А та вон отодвинула раскрытую книжку и счастливо дремлет под шум детских голосов. Почему не подремать: что плохого может случиться! Спи, голубушка, спи! Покуда не придет к тебе невесть откуда взявшийся граф Алексей Константинович, ведя за руку утопленника-младенца!

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"