ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ПЕСНЯ О РОДИНЕ 

Лес первомая

Выходит, природа в ответе за все наши бесчинства?

Ранним утром звуки весеннего леса еще слышны, голоса птиц чарующи еще, но попробуй увидеть их... Жизнь леса важна и таинственна, а потому и сокрыта: им нет дела до тебя, человек, они знают, что ты не скажешь им ничего, как св. Франциск, – и что твое слово? Что твое слово? Разве ты сможешь проповедовать птицам, если проповедь звучит, как выстрел? Вот пара дроздов бесстрашно гонит от гнезда над лесом ворону – и вот они уже над полем, ворона, как горелая газета, сминаясь и уходя то ввысь, то вбок, оставлена преследователями, а те мгновенно исчезают, обеспокоенные приближением войска двуногих, громыхающих своими адскими песнями из черных переносных ящиков с батарейками.

Щегол с красной головкой сел на ветку, почистился, слетел; скворец пропел свою песню, дрозд, промолчав, осторожно упрыгал по веткам за ствол дерева...
А что принес человек? Повсюду следы неистового и страшного разрушения, которое он принес вчера, принесет сегодня и, должно быть, завтра тоже... Березы надрубленные, сок сочится, застывает розовым. Срубленные елки, следы костра, оставленные банки, бутылки... Огромно количество алкоголя, который человек тащит с собой сюда, чтобы здесь опьянением отгородиться от всего, ничего не видеть, не слышать, кроме дурного хохота своего веселья. Следы пуль; простреленные банки, бутылки, кора деревьев, пестрые и голубые птичьи яйца – стреляли из духового ружья, коробка из-под пуль валяется тут же, вместе с деталями от масляного фильтра автомобиля, вместе с бесчисленными осколками; люди приходят в лес, чтобы стрелять, бить, жечь, рубить, пить (набор глаголов). Существительные: огонь, мотор, топор, водка и пули. Прилагательные: дурной, оставленный, проклятый.

Проклятие позабывшему родство.
Горе позабывшему родство.
Смерть позабывшему родство.

Школьники проходят, как стая воющих собак, своим воем заглушая все звуки вокруг.
Они идут “на природу”.
Бесстрашие дроздов, отгоняющих ворону, отгоняющих огромное тело опасности, и странная тупость людей, моющих в этот день машину у пруда, выглаживающих ее мертвое металлическое тело, с любовью омывающих его от ядовитого праха города. “Простите, вы застраховали автомобиль от несчастного случая?” – “Да, а что?” – “А я и есть ваш несчастный случай”. “Коктейль Молотова”, спичка. Два-три случая экологического террора – и больше никто и никогда...
Но все дело в том, что он, этот несчастный недоумок, он тоже приехал отдохнуть на лоно, он приехал погреться на солнышке, а заодно вымыть своего любимого дитятю, чтобы убить еще один кусочек живого.
Человеку смерть не страшна, пока она не касается его самого. Человек давно уже живет в смерти, внутри мертвого, поэтому не замечает даже, как плодит мертвечину вокруг; он пугается, только когда ему говорят: вот. А сейчас ты перестанешь жрать, смотреть телевизор, мыть свою машину, бросать вокруг пустые консервные банки и лапать свою бабу. Сейчас ты проснешься и увидишь наконец, как лимонно-желтая крушинница трепещет в потоке дрожащего солнечного тепла, среди перевитых светом и тенью тяжелых осиновых риз. Летающий лепесток нарцисса... Осинник – похож на дорогую золотую парчу, вышитую серебряной нитью, потускневшей от времени; бабочка, как живой цветок, среди драгоценных риз. Желтые с черными полосами шмели вьются над распушенными гигантскими цветками вербы; их подобие; их мохнатость и воздушность, только шмель оторвался от ветки, он отлетел, забрав ее едва уловимый аромат, собрав на лапки золотую пыльцу, которую он спрячет в свои кладовые... В сухих камышах подают голоса лягушки; сквозь черные лапы елей вода блещет, как жесть, и там на гнезде, свитом из сухих лент травы, шевелится ворона, показывая то крыло, то голову: как странно, и ворона трогательна в своем материнстве, в этом гнезде, запрятанном среди болота...

Но нет, чуда не происходит. Все то же: пневматические ружья, пластмассовые стаканчики, пиво.
Зарычала машина, захлопали двери, и тут же на весь лес зазвучала громкая музыка, запетая какими-то радостными, гадскими голосами, которые тотчас же заглушили собою птичье пение... Взрыв, которым враз убито еще одно целебное пространство тишины... Люди рвутся в лес, рвутся, памятуя, что здесь их ждет что-то хорошее, встреча с чем-то хорошим, какая-то встреча... Но какая? Все позабыто... Взгляд скользит мимо великолепного убранства осинника, мимо величественных сосен и бабочки, летящей среди голых еще стволов... Ничего не происходит; человек, не умея найти, ничего не находит, кроме себя: напитков, жратвы, музыки... И стремление в лес, оно принимает характер какого-то завоевания... Протоптаны тропинки. Пробиты дороги, мощные джипы, как огромные синие жуки, рыча, преодолевают сплетения корней, продираясь в сердцевину, прочь от того, что сгубили, туда, где лес глуше, где он еще жив. И все равно – встречи нет, тогда как она так близко.
Я хотел бы не замечать этого, не придавать этому значения: брошенным банкам, бутылкам... Но я не могу... Тонны разбитого стекла, тонны железа ржавых исковерканных кузовов старых автомобилей, валяющихся по опушкам, дикий скрежет и вой захватившего лес города. Лес перестает быть живым. А я нуждаюсь в живом лесе. Я чувствую себя спокойно только тогда, когда перестаю слышать проклятые звуки этой войны человека с природой, хохот варваров, ворвавшихся в величественный храм... Человеческие детеныши сосредоточенно рубят что-то, жгут костер, завидев меня, они кричат: “Сфотографируй нас!” Они уверены, что интереснее их никого нет в этом лесу. Несчастные.
Но сколько же должен вытерпеть лес? На том месте, где когда-то старушки в плетеных шляпах с широкими полями собирали цветы, теперь огромная свалка, которую никакими силами не убрать. Откуда? Как появилась? За одно лето.
Горестно вспоминают: какой лес чистый был! А какие ромашки! Вот – человеку по пояс...
Горел костерок, на голой железной и, должно быть, тоже обгорелой кровати сидел человек, читал в лучах солнца старую газету... Как-то его забросила сюда судьба... Не по доброй воле на кровати в лесу... Рядом было его жилье: шалаш, покрытый кусками подобранного где-то полиэтилена. Лес стал обитаем, в нем появились новые звери, гонимые недолей, нищетой и далекой войной люди с какой-то ветошью вместо паспортов. Выходит, природа в ответе за все наши бесчинства?

Поляна с куртинкой первоцветов у корня дуба. В объективе – какие-то странные акварельные пятна фиолетового, синего, лилового... розового даже... темные тени в складках коры, сухой лист. Цветы появляются еще до зелени. Опять – шмель. Какие-то мушки еще участвовали в этом движении вокруг цветов, и все это было прекрасно... Птицы-певцы перекликаются: одна здесь, другая через просеку. Словно витиеватая роспись, трель с четким узором... Зорянка. Один шаг, она спорхнула, исчезла в этих бесчисленных ярусах жизни, ярусах леса...
Последние пятна снега, последние лужи, растения, приподнимающие примятую листву... Растения, поднимающиеся из луж, как будто первые растения земли: до истории, до человека. На меня капнула капля жидкой смолы: лес переполнен соками, лес гонит их ввысь, они льются из ран и надломов, весенняя сладкая влага. Даже пни срубленных берез, как гигантские шеи, кровят розовым, загустевающим соком... На одном пне – что-то подобное помету лисицы, словно она приходила сюда, на пень, вылизывать сахар...

Бабочки в горячем воздухе первомайского полдня: в лесу жарко, тень крон еще не укрывает землю, лес едва подернулся зеленоватым “дымом” – березы чуть-чуть дымят, лиственницы, а орешник вообще только выпустился – отдельные зеленые капли в серых зарослях... Но понизу все уже зелено: хвощи, стебли папоротника разворачиваются, как щупальца осьминогов, молодая земляника, мать-и-мачеха, травка, собирающая серебристую росу. Десять дней назад ничего этого не было, был росток возле лужи, росток, не без усилия приподнимающийся из холода и мрака земли, на которой лежал еще лед.
А теперь в луже на дороге всюду пробилась трава, и личинки комаров зависли, прилепившись дыхальцами к поверхности воды там, где в воду падает солнце, пробегает меж травинок водомерка, паучок соскакивает на воду, словно на каток, жук-плавунец проходит в глубине, и, наконец, прозрачные гроздья лягушачьей икры с крошечным черным шариком зародыша посредине...
Вспенивающаяся, переполняющая сама себя, упорно преумножающая себя жизнь... Неужели мы навсегда разучились видеть и понимать ее, забыли язык родства и, как проклятые, только рубим и жжем, рубим и жжем?
Улитка. Дочь принесла ее мне показать, я снял с травинки, засунув себе в рот. Потом посадил на пень. Улитку это нисколько, в общем, не обескуражило, она продолжала движение, обернулась вокруг чего-то зелененького, скорее всего ею самой же отрыгнутого, и съела. Маленький круг движения, цель которого нам непредставима... Шевеление, пульсация рецепторов, рожек и выпуклостей, которые то набухают, то сокращаются или, напротив, вытягиваются; ни малейшей рефлексии по поводу того, что за нею наблюдают одно-два существа иного, чем она, склада, и если не высшие, то во всяком случае значительно превышающие ее размерами... Никакого страха перед смертью и судьбой... Путь по пню может занять целый день, но только муравей пожалуй что всерьез беспокоит ее.
А вот мальчишки в обезображенном березовом перелеске (все стволы надрублены, чтобы добыть сок): жарят хлеб на костре из пластиковых баллонов. Они готовы употреблять в пищу чистый яд. Цивилизация приучила их к этому. Мимо, волнуясь в предчувствии праздника, проходят, неся снедь, шампуры и огонь, еще сотни людей. С опушки кажется, что в лесу пожар или бой: столбы жирного дыма встают выше сосен, пахнет жареным мясом поверженных врагов, ревет техника, пулеметным грохотом прокатывается барабанная дробь, пьяные крики похожи на вскрики раненых, и слышится повсюду треск огня.
Мы говорим, что любим Родину.
Клянемся в верности ей.
Но вот она, Родина. И что мы с ней сделали? Что мы с ней сделали, пьяные полоумные придурки?

Фото автора

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"