Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №26/2004

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ДОМАШНИЙ АРХИВ 
ВСТРЕЧА ПОД ВЕЧЕРНИМ АБАЖУРОМ 

Фотохудожник Павел КРИВЦОВ,
Дмитрий ШЕВАРОВ

“Я вижу светопись облаков и слышу музыку камыша...”

О таинственном искусстве черно-белой фотографии

Недавно в Белгороде вышел в свет удивительный фотоальбом. Своим холщовым переплетом он напоминает летописный свод. И по сути своей эта книга летописна. “Русский человек. Век ХХ” – так она называется. В ней – итог сорокалетнего труда замечательного фотохудожника Павла Кривцова, лауреата международных конкурсов “Интерпрессфото” и “Уорлд Пресс Фото”.
А вышел альбом именно в Белгороде не случайно: здесь малая родина Павла Кривцова. В белгородском селе Рождественка, неподалеку от легендарного Прохоровского поля, он родился в 1943 году, когда в этих местах решалась судьба нашей Победы. И поэтому так много в альбоме Кривцова портретов фронтовиков, солдатских матерей, вдов.
Всего в книге более трехсот фотографий. Будни, праздники, скорби. Шахтеры и философы, учителя и солдаты, пастухи и поэты, крестьяне и монахи. В книге соседствуют великий композитор Георгий Свиридов и сельский почтальон Олег Ларионов, историк Лев Гумилев и бригадир Валерий Панов, жалеешник Марк Сычев и хранитель святых пушкинских мест Семен Гейченко, плотник Иван Фролов и народный артист Игорь
Ильинский, писатель Евгений Носов и колодезных дел мастер Николай Юдаков…
Мгновения жизни на этих снимках не остановлены намертво, они бережно взяты на ладонь и поднесены к нашим глазам. И кажется, что ты стоишь в родительском доме и с деревянной рамки на стене смотрят на тебя с любовью родные люди.
Раньше о фотографии говорили – “светопись”. О книге, написанной светом, мы беседуем с Павлом Павловичем Кривцовым.

УЧИТЕЛЬ ДМИТРИЙ НИКИТОВИЧ ПРОНИН. ГОРОД ОБОЯНЬ КУРСКОЙ ОБЛАСТИ. 1983 Г. ФОТОГРАФИЯ ПАВЛА КРИВЦОВА ИЗ АЛЬБОМА “РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК. ВЕК XX”.

УЧИТЕЛЬ ДМИТРИЙ НИКИТОВИЧ ПРОНИН. ГОРОД ОБОЯНЬ КУРСКОЙ ОБЛАСТИ. 1983 Г.
ФОТОГРАФИЯ ПАВЛА КРИВЦОВА ИЗ АЛЬБОМА “РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК. ВЕК XX”.

– ...Проснулся как-то ночью и стал думать: а что, если сделать такую фото-
книгу? А что, если собрать воедино все, что я понял о русском человеке? Но тут же оторопел, испугался этих мыслей: замахнулся-то как! Постепенно привыкать стал, подбирать снимки. Мне захотелось обратиться к людям: а кто мы? какие мы? для чего живем? что с нами происходит?.. Напомнить о глубинной нашей принадлежности друг другу.
– Листаю вашу книгу, и постепенно начинает казаться, что держу в руках домашний альбом. Люди так смотрят с фотографий… Ну, будто давно мы не встречались и вот свиделись.
– Так и есть. Вся книга построена на встречах. Я благодарен за них своей профессии, тем редакциям, где я работал. Иногда это были совсем недолгие, почти мгновенные встречи, но случайных не было.
– К некоторым снимкам невольно возвращаюсь и возвращаюсь. Вот гляжу на портрет Валерия Павловича Гончаренко, на его мальчишеское, задорное лицо и радуюсь – сам не знаю отчего…
– Валера – мой одноклассник. Мы с ним дружили с восьмого класса, с тех пор, как я после сельской школы попал в Белгород, в интернат, где учились дети железнодорожников. У меня дядя был помощником машиниста. А Валеркин дом стоял рядом, я к нему прибегал. Удивительно талантливый парень, схватывал все на лету. Выучился на инженера, придумал такие революционные технологии на своем заводе, что стал лауреатом Государственной премии. Увы, его уже нет в живых.
– Но здесь, на снимке, встреча длится и длится… Мы как-то привыкли к фотографии и забываем, какое это чудо.
– Я почти полвека с фотоаппаратом, но для меня фотография остается чудом, тайной. Совсем как в тот день, когда я прибежал к маме и с порога попросил: “Давай купим фотоаппарат!..” Мы откладывали деньги на настоящую “тулку” – одноствольное ружье. Я же мечтал быть геологом, охотником, начитался Арсеньева… Мама сразу согласилась, добавила мне сорок рублей, и мы с моим другом Славой Косенковым поехали в город и купили “Смену”.
– А что же вдруг такое нахлынуло?
– А вот именно – нахлынуло! У меня всегда так было. Если увлекался – то до страсти. Одно время так увлекался голубями – устроил голубятню на чердаке сарая. Помню, как-то запустил голубей, они поднялись и растаяли в небе. Я туда-сюда, час проходит, два. Я плачу, а их нет… Только через шесть часов вернулись. Голубь – это красивая история.
– У Астафьева в “Последнем поклоне” есть щемящий рассказ “Фотография, на которой меня нет”. Там мальчик лежит в горячке и переживает, что вот в село приехал фотограф, придет в школу, снимать всех будет на карточку. И он все рвется в школу, а бабушка от него штаны прячет, чтобы не сбежал. Может, и вас проезжий фотограф своим ремеслом зачаровал?..
– Проезжий, но не фотограф, а геолог. А дело было так. У нас в Рождественке прямо посреди села геологи поставили буровую вышку и открыли под нашим селом залежи кварцита. Огромный пласт. Вот на каком мощном основании я родился!.. Но тогда меня не этот факт привлекал, а палатки геологов. Крутились мы там с ребятами, крутились и очутились в одной палатке. И нам один из
геологов стал так интересно рассказывать о фотографии, достал несколько фотоаппаратов… Я слушал, слушал, и у меня душа загорелась.
Первый раз мой снимок появился в газете, когда я учился в девятом классе. Маленький снимочек – мальчик играет на скрипке. Ой, радости было! Правда, потом меня вызвали в редакцию и долго ругали – оказывается, я снял двоечника. Но попросили еще приносить снимки. Я за-
бросил уроки, все подряд снимал. Директор интерната Евдокия Дмитриевна, царство ей небесное, выделила мне отдельную комнату для лаборатории. Переживала она как-то за меня. В десятом классе я влюбился в девчонку, и эта любовь из-за вмешательства взрослых получилась такой громкой – как в кино “А если это любовь…” Евдокии Дмитриевне пришлось эту историю расхлебывать, беседы со мной вести. А еще я ходил в фотокружок Дома пионеров. Там я попал в добрые руки Юрия Сергеевича Нижегородцева. Мы до сих пор с ним дружим…
– С этого и начался фотограф Павел Кривцов?    
– Пожалуй, начало мое в другом. Вот в том, что было вокруг нас, деревенских мальчишек, – небо, закаты, восходы, роса… Бегаешь босиком... После четвертого класса мы ходили в школу в соседнее село, километров за пять. И если зима, мы по дороге на льду покатаемся, весной на
льдинах, а летом шли через луг километра два, там мы играли в партизан, блиндажи рыли, землянки…
– Война будто вчера прошла?
– Да, земля была напичкана железом. В оврагах – брошенное оружие, техника, иногда целые склады. Прохоровское поле, где крупнейшее танковое сражение было, – оно километрах в двадцати пяти от нашего села. Да и Рождественка несколько раз переходила из рук в руки. Мать рассказывала – я-то был совсем маленьким, – как отсиживалась она со мной на руках в погребе, а немец открыл крышку и хотел бросить гранату, да что-то его отвлекло или он сжалился.
После войны пленные немцы строили неподалеку от нас дорогу Москва – Симферополь, ходили по селам, побирались. Один зашел к нам на двор, а я, семилетний, спрашиваю его: “Зачем ты убил моего отца?” А он: “Нет, это не я, это кто-то другой… Гитлер – это плохо…”
Рождественка сильно пострадала от войны, но сельчане довольно по-доброму относились к пленным. Немцы были очень жалкие. И никто не отказывал им в куске хлеба, выносили и молоко, и яйца, у кого что было…
– Вы понимали тогда свою обделенность, сиротство?
– Это как-то постепенно прорастало. В каких-то ситуациях, когда некому было защитить, не с кем посоветоваться по-мужски… А в самом-то детстве я сиротства не чувствовал. И до сих пор детство – неизменная подмога мне. Оно до последнего вздоха со мной. Никакие книжки по эстетике, искусству, фото-
графии не заменили мне того, что я понял и перечувствовал в самые ранние годы. Прикосновение к коре дерева, вкус земляники, родниковой воды, хрустящего первого огурца… Это все очень важно. А для чего важно – трудно сказать…
– Для сердца, наверное. “Будьте как дети…”
– Душа у художника должна быть детской, вы правы. Иначе он ничего не увидит. Взрослые ведь ничего толком не видят. Такая в нас затертость восприятия, живем с пеленой на глазах. Редко удается стряхнуть с себя все это ветхое... Идешь вот с поезда домой, в деревню, через поля, и вдруг нахлынет острое ощущение неба, земли… И радость, радость открытия! Шел, ничего не видел и вдруг прозрел!
А в детстве каждый миг так переживается. Помню, как-то я стал разглядывать глаз коровы, и ое-ей – какое это зрелище! Там я увидел отражение облаков, синеву и бездонность небесную.
Или как-то зимой топить было нечем, и мы с мамой пошли бить камыш. Осенью вода разлилась по лугу и замерзла, можно легко подбивать камыш лопатой или граблями. И вот набили мы камыша, связали в снопы, уложили на санки. “Ну давай, сынок, перед дорогой немного отдохнем…” Мама присела, а я прилег, откинулся на снопы, и вдруг на меня нахлынула такая тишина, покой… И я услышал музыку, такую тонкую! Это шелестели метелки камыша под ветерком, будто переговаривались между собой. Это было открытие…
– Поразительно, но у меня была похожая история. Однажды мы с дедушкой бродили по лесу под Звенигородом, вышли на поляну, откуда, очевидно, незадолго до нас ушли косцы. Скошенная, но не собранная еще трава лежала дорожками. Дедушка на пенек присел, а я на траву прилег. Вечер ясный, июльский, и я слышу вдруг тихое потрескивание, будто костерок горит. А это опадала свежескошенная трава под вечерним солнцем…
– Да-да, это мне знакомо – трава оседает и потрескивает.
– Не могу забыть этого вечера...
– Как такое забыть! Это же было открытие внутреннего зрения. Вот еще мне вспомнилось… Сельское стадо мы с мальчишками по очереди пасли. Однажды я гнал домой коров, мать вышла встречать, и я вдруг заметил, что корова наша Зорька похожа на мою маму. И тут же увидел, как они вместе похожи на наш дом. И мама, и корова, и наша хата, глиной обмазанная и соломой крытая, с двумя окошками на улицу – они определенно имели общие черты. Жизнь, видно, их так притерла друг к другу. Это был ошеломляющий вывод. Я снова прикоснулся к тайне, чуть приоткрывшейся мне, – как в тот день, когда услышал музыку камыша… Все это подспудно живет в душе, и я всегда чувствую, что мое искусство должно быть, как тот камыш, – некричащим, неброским.
– Поэтому вы остаетесь верны черно-белой фотографии?
– Понимаете, цвет не способен выразить психологию, он передает внешнее. Кроме того, цвет в цветной фотографии – другой, чем в природе, он искусственно усилен. А черно-белая фотография аскетична, и ей дано со временем из документа перерасти в воспоминание, потом в образ и даже символ. В ней есть правда и память…
– Помню, мне было лет двенадцать, мы с дедушкой печатали на кухне фотографии. Моей обязанностью было время от времени покачивать кювету с фиксажем, а потом переносить снимки в раковину под струю студеной воды. Старый красный фонарь, его таинственный густой свет, шелестение бумаги, осторожное передвижение пленки в увеличителе, наши тихие разговоры… Когда я начинал клевать носом, дедушка отсылал меня спать, а утром я просыпался и слышал, как дедушка валиком накатывает снимки на зеркальные пластины… А потом в мои руки ложились фотографии – теплые, только из печки-глянцевателя! С чем сравнить эту радость – не знаю… Но жизнь повернулась так, что наши домашние альбомы теперь состоят из цветных снимков. Приятно, конечно, хмурым вечером взять такой альбом на колени и посмотреть на яркие краски лета… Только вот думаешь иногда: а что будет с этими красками лет так через двадцать?
– Они выцветут, поблекнут...
– Но почему же в наших старых альбомах многие черно-белые снимки выглядят как отпечатанные вчера?
– Там живые руки все делали не спеша проявляли, добросовестно фиксировали, заботливо промывали…
– Получается, что сегодня мы радуемся, снимая на цвет, а пройдут годы, и все безвозвратно потускнеет?..
– Увы...
– А обратный путь к черно-белой фотографии, похоже, отрезан. Пленка черно-белая стала диковинкой, да и кто ее проявит? Былого терпения на возню с химикатами у нас нет. Мы уже привыкли получать все готовенькое. И что же делать, Павел Павлович?
– Не знаю… Но я верю, что возможно отрезвление и возврат к черно-белой фотографии. Далеко не все, но кто-то вернется. Иногда показываешь черно-белое фото, и люди говорят: “Как красиво…” – и начинают вспоминать что-то родное, далекое…
– Только сейчас начинаешь понимать, что мы потеряли, погнавшись за роскошью цвета и машинной печатью: и сокровенность ночных бдений, и счастье первоот-
крывателя, и еще что-то необъяснимое…

– Теперь цвет манит отовсюду – с экрана, рекламных щитов, с обложек журналов. Поток цвета и глянца давит на нас, и трудно не увлечься. Но сколько за этими соблазнами опасностей!.. Скажу лишь об одной, очевидной для меня как фотографа. Глаза быстро привыкают к чрезмерной цветовой яркости, и человек теряет интерес к реальности. Все начинает казаться скучным, пресным.
Сдержанные полутона нашей природы перестают волновать и радовать. И, насмотревшись на фотомоделей в журналах, уже нелегко увидеть тихую милую красоту в усталом лице жены. Ведь на обложках все эти красотки выглажены на компьютере, их лица – без родинок, без морщинок…
– А наши девочки, глядя на этот блеск и глянец, кажутся себе дурнушками…
– Да, в блестящей обложке пришла к нам беда. И некому защитить детей. Ребенок – это же росток, его надо укрывать, холить, беречь как зеницу ока. А у нас в эти ростки летят кирпичи и палки, мусор всякий.
– Но почему же так быстро псевдокультура увлекла за собой столь многих? Отчего мы оказались столь податливы?
– Наш человек очень открыт ко всему миру, ему хочется все попробовать, испытать, проверить… Устремленность наших предков к небу, к Богу выработала в наших людях широкий характер, доверчивый. А там, где есть устремленность в высоту, подстерегают и падения. Одно поколение устояло, другое пало…
– Как получилось, что вы одним из первых российских фотографов стали снимать в церковных обителях? Для таких съемок, очевидно, мало простой деликатности. Надо пройти какой-то путь…
– В 1990 году мне, как фотокорреспонденту, посчастливилось стать очевидцем интронизации Патриарха Алексия II. Она проходила в Богоявленском соборе. Я попал в толпу верующих, и приходилось снимать, встав на цыпочки. Порой казалось, что меня задавят. Я выбрался из храма на двор мокрый и совершенно обессиленный. Очухиваюсь понемногу, поднимаю голову – передо мной, облокотившись на посох, стоит и смотрит на меня удивительный старец. Лицо – чудо какое-то... Я, не раздумывая, схватился за камеру и сфотографировал. Старец, не меняя положения, спрашивает: “А что – и фотография будет?” Я киваю: “Будет, владыка…” – и еще раз щелкаю. “А вы откуда?” – он спрашивает. “Из “Огонька” – “О, это интересно!” Он расспрашивает, а я робею, смущаюсь. У меня же не было опыта общения с такими людьми. Он говорит: “Слушай, поедем ко мне в гости”. Я стал отнекиваться, но владыка был такой внимательный, он сразу окутал меня любовью. “Приезжай, – говорит, – Павлушенька, приезжай. Приедешь – найдешь меня в храме…” Вскоре я приехал в Брест, прожил рядом с батюшкой десять дней, и столько мне открылось! Я вернулся в Москву другим человеком.
– Листая ваш альбом, невольно вспоминаешь исконно русское название фотографии – светопись.
– И “фотография”, и “светопись” – очень древние понятия с глубокими духовными корнями. В “Добротолюбии” есть ссылка на беседы старца Фелофея Синайского, который говорил ученикам: “Будем всяким хранением блюсти сердце свое от помыслов, туманящих душевное зеркало, в коем надлежит печатлеться и светописаться одному Иисусу Христу”. Причем переводчик этого текста святитель Феофан Затворник обратил внимание, что в греческом подлиннике стоит именно слово “фотографироваться”. И когда это было сказано Фелофеем Синайским – в начале IХ века!
– На ваших снимках любовью светятся лица и иеромонаха Серафима, и шахтера из Губкина, и старого барабанщика из Борисовки, и учителя истории из Обояни Дмитрия Никитовича Пронина…
– В курском городке Обояни мы были тогда
с коллегой по другому поводу – готовили материал о следопытах, а Дмитрия Никитовича к нам приставили как краеведа. Я когда увидел его, у меня сразу загорелась душа. Я спросил: “Можно я еще к вам приеду?” И приехал потом специально, чтобы сделать фотоочерк. С детства больной полиомиелитом, Дмитрий Никитович всю свою немощь абсолютно перекрывал духовной красотой, любовью к детям.
– У вас есть серия снимков, где, кажется, и воздух светится счастьем. Это про солдата, вернувшегося из Афганистана.
– С сержантом Сашей Щербаковым мы познакомились в Ташкенте и ехали с ним до самого села его родного – Чернушки, есть такое в Волгоградской области. Машину остановили на краю села, я говорю: “Пошли дальше пешком…” И вот идем, а со двора вылетают все – сначала жена, потом мать, потом дети, отец, который был на огороде и выбежал оттуда, держа две свеклы за хвостики.
– Помнится, когда эти снимки вышли в газете, моя бабушка плакала над ними. Плакала от счастья за далеких ей, незнакомых людей, вдруг ставших родными.
– А мне-то они какие родные!..
– Трудно, наверное, уезжать от таких людей, расставаться?
– Конечно… Я же пропускаю через сердце их судьбы, забываю на какое-то время о себе. Это очень важно – забыть о себе. Только тогда делаешься открытым к жизни. Когда я снимаю, то не думаю о выдержке или диафрагме. Я растворяюсь в событии – в счастье, любви или горе. Почему-то считается, что фото – это техническая вещь. А это подарок от Господа – возможность запечатлеть светом.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru