ДОМАШНИЙ АРХИВ 
ВСТРЕЧА ПОД ВЕЧЕРНИМ АБАЖУРОМ 

“Я вижу светопись облаков и слышу музыку камыша...”

О таинственном искусстве черно-белой фотографии

Недавно в Белгороде вышел в свет удивительный фотоальбом. Своим холщовым переплетом он напоминает летописный свод. И по сути своей эта книга летописна. “Русский человек. Век ХХ” – так она называется. В ней – итог сорокалетнего труда замечательного фотохудожника Павла Кривцова, лауреата международных конкурсов “Интерпрессфото” и “Уорлд Пресс Фото”.
А вышел альбом именно в Белгороде не случайно: здесь малая родина Павла Кривцова. В белгородском селе Рождественка, неподалеку от легендарного Прохоровского поля, он родился в 1943 году, когда в этих местах решалась судьба нашей Победы. И поэтому так много в альбоме Кривцова портретов фронтовиков, солдатских матерей, вдов.
Всего в книге более трехсот фотографий. Будни, праздники, скорби. Шахтеры и философы, учителя и солдаты, пастухи и поэты, крестьяне и монахи. В книге соседствуют великий композитор Георгий Свиридов и сельский почтальон Олег Ларионов, историк Лев Гумилев и бригадир Валерий Панов, жалеешник Марк Сычев и хранитель святых пушкинских мест Семен Гейченко, плотник Иван Фролов и народный артист Игорь
Ильинский, писатель Евгений Носов и колодезных дел мастер Николай Юдаков…
Мгновения жизни на этих снимках не остановлены намертво, они бережно взяты на ладонь и поднесены к нашим глазам. И кажется, что ты стоишь в родительском доме и с деревянной рамки на стене смотрят на тебя с любовью родные люди.
Раньше о фотографии говорили – “светопись”. О книге, написанной светом, мы беседуем с Павлом Павловичем Кривцовым.

УЧИТЕЛЬ ДМИТРИЙ НИКИТОВИЧ ПРОНИН. ГОРОД ОБОЯНЬ КУРСКОЙ ОБЛАСТИ. 1983 Г.
ФОТОГРАФИЯ ПАВЛА КРИВЦОВА ИЗ АЛЬБОМА “РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК. ВЕК XX”.

– ...Проснулся как-то ночью и стал думать: а что, если сделать такую фото-
книгу? А что, если собрать воедино все, что я понял о русском человеке? Но тут же оторопел, испугался этих мыслей: замахнулся-то как! Постепенно привыкать стал, подбирать снимки. Мне захотелось обратиться к людям: а кто мы? какие мы? для чего живем? что с нами происходит?.. Напомнить о глубинной нашей принадлежности друг другу.
– Листаю вашу книгу, и постепенно начинает казаться, что держу в руках домашний альбом. Люди так смотрят с фотографий… Ну, будто давно мы не встречались и вот свиделись.
– Так и есть. Вся книга построена на встречах. Я благодарен за них своей профессии, тем редакциям, где я работал. Иногда это были совсем недолгие, почти мгновенные встречи, но случайных не было.
– К некоторым снимкам невольно возвращаюсь и возвращаюсь. Вот гляжу на портрет Валерия Павловича Гончаренко, на его мальчишеское, задорное лицо и радуюсь – сам не знаю отчего…
– Валера – мой одноклассник. Мы с ним дружили с восьмого класса, с тех пор, как я после сельской школы попал в Белгород, в интернат, где учились дети железнодорожников. У меня дядя был помощником машиниста. А Валеркин дом стоял рядом, я к нему прибегал. Удивительно талантливый парень, схватывал все на лету. Выучился на инженера, придумал такие революционные технологии на своем заводе, что стал лауреатом Государственной премии. Увы, его уже нет в живых.
– Но здесь, на снимке, встреча длится и длится… Мы как-то привыкли к фотографии и забываем, какое это чудо.
– Я почти полвека с фотоаппаратом, но для меня фотография остается чудом, тайной. Совсем как в тот день, когда я прибежал к маме и с порога попросил: “Давай купим фотоаппарат!..” Мы откладывали деньги на настоящую “тулку” – одноствольное ружье. Я же мечтал быть геологом, охотником, начитался Арсеньева… Мама сразу согласилась, добавила мне сорок рублей, и мы с моим другом Славой Косенковым поехали в город и купили “Смену”.
– А что же вдруг такое нахлынуло?
– А вот именно – нахлынуло! У меня всегда так было. Если увлекался – то до страсти. Одно время так увлекался голубями – устроил голубятню на чердаке сарая. Помню, как-то запустил голубей, они поднялись и растаяли в небе. Я туда-сюда, час проходит, два. Я плачу, а их нет… Только через шесть часов вернулись. Голубь – это красивая история.
– У Астафьева в “Последнем поклоне” есть щемящий рассказ “Фотография, на которой меня нет”. Там мальчик лежит в горячке и переживает, что вот в село приехал фотограф, придет в школу, снимать всех будет на карточку. И он все рвется в школу, а бабушка от него штаны прячет, чтобы не сбежал. Может, и вас проезжий фотограф своим ремеслом зачаровал?..
– Проезжий, но не фотограф, а геолог. А дело было так. У нас в Рождественке прямо посреди села геологи поставили буровую вышку и открыли под нашим селом залежи кварцита. Огромный пласт. Вот на каком мощном основании я родился!.. Но тогда меня не этот факт привлекал, а палатки геологов. Крутились мы там с ребятами, крутились и очутились в одной палатке. И нам один из
геологов стал так интересно рассказывать о фотографии, достал несколько фотоаппаратов… Я слушал, слушал, и у меня душа загорелась.
Первый раз мой снимок появился в газете, когда я учился в девятом классе. Маленький снимочек – мальчик играет на скрипке. Ой, радости было! Правда, потом меня вызвали в редакцию и долго ругали – оказывается, я снял двоечника. Но попросили еще приносить снимки. Я за-
бросил уроки, все подряд снимал. Директор интерната Евдокия Дмитриевна, царство ей небесное, выделила мне отдельную комнату для лаборатории. Переживала она как-то за меня. В десятом классе я влюбился в девчонку, и эта любовь из-за вмешательства взрослых получилась такой громкой – как в кино “А если это любовь…” Евдокии Дмитриевне пришлось эту историю расхлебывать, беседы со мной вести. А еще я ходил в фотокружок Дома пионеров. Там я попал в добрые руки Юрия Сергеевича Нижегородцева. Мы до сих пор с ним дружим…
– С этого и начался фотограф Павел Кривцов?    
– Пожалуй, начало мое в другом. Вот в том, что было вокруг нас, деревенских мальчишек, – небо, закаты, восходы, роса… Бегаешь босиком... После четвертого класса мы ходили в школу в соседнее село, километров за пять. И если зима, мы по дороге на льду покатаемся, весной на
льдинах, а летом шли через луг километра два, там мы играли в партизан, блиндажи рыли, землянки…
– Война будто вчера прошла?
– Да, земля была напичкана железом. В оврагах – брошенное оружие, техника, иногда целые склады. Прохоровское поле, где крупнейшее танковое сражение было, – оно километрах в двадцати пяти от нашего села. Да и Рождественка несколько раз переходила из рук в руки. Мать рассказывала – я-то был совсем маленьким, – как отсиживалась она со мной на руках в погребе, а немец открыл крышку и хотел бросить гранату, да что-то его отвлекло или он сжалился.
После войны пленные немцы строили неподалеку от нас дорогу Москва – Симферополь, ходили по селам, побирались. Один зашел к нам на двор, а я, семилетний, спрашиваю его: “Зачем ты убил моего отца?” А он: “Нет, это не я, это кто-то другой… Гитлер – это плохо…”
Рождественка сильно пострадала от войны, но сельчане довольно по-доброму относились к пленным. Немцы были очень жалкие. И никто не отказывал им в куске хлеба, выносили и молоко, и яйца, у кого что было…
– Вы понимали тогда свою обделенность, сиротство?
– Это как-то постепенно прорастало. В каких-то ситуациях, когда некому было защитить, не с кем посоветоваться по-мужски… А в самом-то детстве я сиротства не чувствовал. И до сих пор детство – неизменная подмога мне. Оно до последнего вздоха со мной. Никакие книжки по эстетике, искусству, фото-
графии не заменили мне того, что я понял и перечувствовал в самые ранние годы. Прикосновение к коре дерева, вкус земляники, родниковой воды, хрустящего первого огурца… Это все очень важно. А для чего важно – трудно сказать…
– Для сердца, наверное. “Будьте как дети…”
– Душа у художника должна быть детской, вы правы. Иначе он ничего не увидит. Взрослые ведь ничего толком не видят. Такая в нас затертость восприятия, живем с пеленой на глазах. Редко удается стряхнуть с себя все это ветхое... Идешь вот с поезда домой, в деревню, через поля, и вдруг нахлынет острое ощущение неба, земли… И радость, радость открытия! Шел, ничего не видел и вдруг прозрел!
А в детстве каждый миг так переживается. Помню, как-то я стал разглядывать глаз коровы, и ое-ей – какое это зрелище! Там я увидел отражение облаков, синеву и бездонность небесную.
Или как-то зимой топить было нечем, и мы с мамой пошли бить камыш. Осенью вода разлилась по лугу и замерзла, можно легко подбивать камыш лопатой или граблями. И вот набили мы камыша, связали в снопы, уложили на санки. “Ну давай, сынок, перед дорогой немного отдохнем…” Мама присела, а я прилег, откинулся на снопы, и вдруг на меня нахлынула такая тишина, покой… И я услышал музыку, такую тонкую! Это шелестели метелки камыша под ветерком, будто переговаривались между собой. Это было открытие…
– Поразительно, но у меня была похожая история. Однажды мы с дедушкой бродили по лесу под Звенигородом, вышли на поляну, откуда, очевидно, незадолго до нас ушли косцы. Скошенная, но не собранная еще трава лежала дорожками. Дедушка на пенек присел, а я на траву прилег. Вечер ясный, июльский, и я слышу вдруг тихое потрескивание, будто костерок горит. А это опадала свежескошенная трава под вечерним солнцем…
– Да-да, это мне знакомо – трава оседает и потрескивает.
– Не могу забыть этого вечера...
– Как такое забыть! Это же было открытие внутреннего зрения. Вот еще мне вспомнилось… Сельское стадо мы с мальчишками по очереди пасли. Однажды я гнал домой коров, мать вышла встречать, и я вдруг заметил, что корова наша Зорька похожа на мою маму. И тут же увидел, как они вместе похожи на наш дом. И мама, и корова, и наша хата, глиной обмазанная и соломой крытая, с двумя окошками на улицу – они определенно имели общие черты. Жизнь, видно, их так притерла друг к другу. Это был ошеломляющий вывод. Я снова прикоснулся к тайне, чуть приоткрывшейся мне, – как в тот день, когда услышал музыку камыша… Все это подспудно живет в душе, и я всегда чувствую, что мое искусство должно быть, как тот камыш, – некричащим, неброским.
– Поэтому вы остаетесь верны черно-белой фотографии?
– Понимаете, цвет не способен выразить психологию, он передает внешнее. Кроме того, цвет в цветной фотографии – другой, чем в природе, он искусственно усилен. А черно-белая фотография аскетична, и ей дано со временем из документа перерасти в воспоминание, потом в образ и даже символ. В ней есть правда и память…
– Помню, мне было лет двенадцать, мы с дедушкой печатали на кухне фотографии. Моей обязанностью было время от времени покачивать кювету с фиксажем, а потом переносить снимки в раковину под струю студеной воды. Старый красный фонарь, его таинственный густой свет, шелестение бумаги, осторожное передвижение пленки в увеличителе, наши тихие разговоры… Когда я начинал клевать носом, дедушка отсылал меня спать, а утром я просыпался и слышал, как дедушка валиком накатывает снимки на зеркальные пластины… А потом в мои руки ложились фотографии – теплые, только из печки-глянцевателя! С чем сравнить эту радость – не знаю… Но жизнь повернулась так, что наши домашние альбомы теперь состоят из цветных снимков. Приятно, конечно, хмурым вечером взять такой альбом на колени и посмотреть на яркие краски лета… Только вот думаешь иногда: а что будет с этими красками лет так через двадцать?
– Они выцветут, поблекнут...
– Но почему же в наших старых альбомах многие черно-белые снимки выглядят как отпечатанные вчера?
– Там живые руки все делали не спеша проявляли, добросовестно фиксировали, заботливо промывали…
– Получается, что сегодня мы радуемся, снимая на цвет, а пройдут годы, и все безвозвратно потускнеет?..
– Увы...
– А обратный путь к черно-белой фотографии, похоже, отрезан. Пленка черно-белая стала диковинкой, да и кто ее проявит? Былого терпения на возню с химикатами у нас нет. Мы уже привыкли получать все готовенькое. И что же делать, Павел Павлович?
– Не знаю… Но я верю, что возможно отрезвление и возврат к черно-белой фотографии. Далеко не все, но кто-то вернется. Иногда показываешь черно-белое фото, и люди говорят: “Как красиво…” – и начинают вспоминать что-то родное, далекое…
– Только сейчас начинаешь понимать, что мы потеряли, погнавшись за роскошью цвета и машинной печатью: и сокровенность ночных бдений, и счастье первоот-
крывателя, и еще что-то необъяснимое…
– Теперь цвет манит отовсюду – с экрана, рекламных щитов, с обложек журналов. Поток цвета и глянца давит на нас, и трудно не увлечься. Но сколько за этими соблазнами опасностей!.. Скажу лишь об одной, очевидной для меня как фотографа. Глаза быстро привыкают к чрезмерной цветовой яркости, и человек теряет интерес к реальности. Все начинает казаться скучным, пресным.
Сдержанные полутона нашей природы перестают волновать и радовать. И, насмотревшись на фотомоделей в журналах, уже нелегко увидеть тихую милую красоту в усталом лице жены. Ведь на обложках все эти красотки выглажены на компьютере, их лица – без родинок, без морщинок…
– А наши девочки, глядя на этот блеск и глянец, кажутся себе дурнушками…
– Да, в блестящей обложке пришла к нам беда. И некому защитить детей. Ребенок – это же росток, его надо укрывать, холить, беречь как зеницу ока. А у нас в эти ростки летят кирпичи и палки, мусор всякий.
– Но почему же так быстро псевдокультура увлекла за собой столь многих? Отчего мы оказались столь податливы?
– Наш человек очень открыт ко всему миру, ему хочется все попробовать, испытать, проверить… Устремленность наших предков к небу, к Богу выработала в наших людях широкий характер, доверчивый. А там, где есть устремленность в высоту, подстерегают и падения. Одно поколение устояло, другое пало…
– Как получилось, что вы одним из первых российских фотографов стали снимать в церковных обителях? Для таких съемок, очевидно, мало простой деликатности. Надо пройти какой-то путь…
– В 1990 году мне, как фотокорреспонденту, посчастливилось стать очевидцем интронизации Патриарха Алексия II. Она проходила в Богоявленском соборе. Я попал в толпу верующих, и приходилось снимать, встав на цыпочки. Порой казалось, что меня задавят. Я выбрался из храма на двор мокрый и совершенно обессиленный. Очухиваюсь понемногу, поднимаю голову – передо мной, облокотившись на посох, стоит и смотрит на меня удивительный старец. Лицо – чудо какое-то... Я, не раздумывая, схватился за камеру и сфотографировал. Старец, не меняя положения, спрашивает: “А что – и фотография будет?” Я киваю: “Будет, владыка…” – и еще раз щелкаю. “А вы откуда?” – он спрашивает. “Из “Огонька” – “О, это интересно!” Он расспрашивает, а я робею, смущаюсь. У меня же не было опыта общения с такими людьми. Он говорит: “Слушай, поедем ко мне в гости”. Я стал отнекиваться, но владыка был такой внимательный, он сразу окутал меня любовью. “Приезжай, – говорит, – Павлушенька, приезжай. Приедешь – найдешь меня в храме…” Вскоре я приехал в Брест, прожил рядом с батюшкой десять дней, и столько мне открылось! Я вернулся в Москву другим человеком.
– Листая ваш альбом, невольно вспоминаешь исконно русское название фотографии – светопись.
– И “фотография”, и “светопись” – очень древние понятия с глубокими духовными корнями. В “Добротолюбии” есть ссылка на беседы старца Фелофея Синайского, который говорил ученикам: “Будем всяким хранением блюсти сердце свое от помыслов, туманящих душевное зеркало, в коем надлежит печатлеться и светописаться одному Иисусу Христу”. Причем переводчик этого текста святитель Феофан Затворник обратил внимание, что в греческом подлиннике стоит именно слово “фотографироваться”. И когда это было сказано Фелофеем Синайским – в начале IХ века!
– На ваших снимках любовью светятся лица и иеромонаха Серафима, и шахтера из Губкина, и старого барабанщика из Борисовки, и учителя истории из Обояни Дмитрия Никитовича Пронина…
– В курском городке Обояни мы были тогда
с коллегой по другому поводу – готовили материал о следопытах, а Дмитрия Никитовича к нам приставили как краеведа. Я когда увидел его, у меня сразу загорелась душа. Я спросил: “Можно я еще к вам приеду?” И приехал потом специально, чтобы сделать фотоочерк. С детства больной полиомиелитом, Дмитрий Никитович всю свою немощь абсолютно перекрывал духовной красотой, любовью к детям.
– У вас есть серия снимков, где, кажется, и воздух светится счастьем. Это про солдата, вернувшегося из Афганистана.
– С сержантом Сашей Щербаковым мы познакомились в Ташкенте и ехали с ним до самого села его родного – Чернушки, есть такое в Волгоградской области. Машину остановили на краю села, я говорю: “Пошли дальше пешком…” И вот идем, а со двора вылетают все – сначала жена, потом мать, потом дети, отец, который был на огороде и выбежал оттуда, держа две свеклы за хвостики.
– Помнится, когда эти снимки вышли в газете, моя бабушка плакала над ними. Плакала от счастья за далеких ей, незнакомых людей, вдруг ставших родными.
– А мне-то они какие родные!..
– Трудно, наверное, уезжать от таких людей, расставаться?
– Конечно… Я же пропускаю через сердце их судьбы, забываю на какое-то время о себе. Это очень важно – забыть о себе. Только тогда делаешься открытым к жизни. Когда я снимаю, то не думаю о выдержке или диафрагме. Я растворяюсь в событии – в счастье, любви или горе. Почему-то считается, что фото – это техническая вещь. А это подарок от Господа – возможность запечатлеть светом.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"