ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ИМЯ И СЛОВО 

Мальчик в белой рубахе

Что-то такое, что почти банально, но как-то и нужно больше всего. Вроде банки варенья, принесенной одноклассниками на излете твоей простуды…
Тихий, чуть взволнованный голос. Ровный свет посреди газетной полосы.
К этому привыкаешь, как привыкаешь к фонарю около своего дома. Ты живешь какой-то своей жизнью, а он стоит и светит. А когда отключают электричество, старается давать как можно меньше тени…
Трудно говорить о прозе Дмитрия Шеварова, не обладая соразмерным даром точного слова. Приходится двигаться кругами, замедляться. Правда, наверное, этого он и просит у своих читателей.
Помедлить. Послушать музыку, которая доносится из далекого окна. Написать письмо по случайному адресу. Окликнуть нечаянного или давно знакомого человека. Усадить рядом, расспросить о детстве, о житейских заботах, о любви.
А когда человек поднимется, чтобы уйти, увидеть ангела за его спиной.

Недавно в Екатеринбурге издали вторую книгу Дмитрия Шеварова – «За живой водой». Мы поздравляем одного из любимых наших авторов. И публикуем очерк из новой книжки.

Я часто чувствую его таким себе близким и родным...
В.Астафьев. Из “Затесей”

Когда начинаешь припоминать: а когда же впервые услышал о нем, – ведь в том-то и дело, что не из учебников, не из газет о нем узнал, а вот именно – услышал. Астафьев... И выплывает из памяти морозный, кажется, январ-
ский день. Инеем заросшие окна. Дедушка – только с улицы, стягивает вязаные перчатки, встряхивает шапку. И улыбается той несколько виноватой улыбкой, смысл которой быстро разгадывает бабушка:
– Книжку опять купил?.. Ведь полон дом книг, отовсюду на голову сыплются...
Бабушка тоже любит читать, особенно длинные романы, так что мы с дедом понимаем, что ворчит она для порядка.
Дедушка подает мне книгу, холодную, новенькую:
– Вот-вот, погляди... Здесь автограф... Видишь – Астафьев?.. Тебе останется...

Когда через двадцать лет я прилечу в Красноярск, чтобы подготовить для газеты беседу с Астафьевым, то в первую очередь передам писателю поклон из Вологды. Вологодские воспоминания сразу дали ход беседе. Правда, тут же мое вологодское происхождение было поставлено под сомнение: “Вологодский – и не пьет?..”
Вася Нелюбин, мой коллега и давний друг семьи Астафьевых, говорил с Виктором Петровичем легко, по-домашнему, а я заглядывал в приготовленные вопросы. Потом, глядя на Васю, понемногу и я избавился от волнения.
Встречались мы не день, даже не два. Подготовка интервью к Дню Победы заняла почти неделю. Разговор часто сам собой сворачивал на Вологду. Астафьев спросил меня про деревянную пристань: на месте ли? Про Пошехонку – вологодское кладбище, где Астафьев схоронил отца и куда я проводил в последний путь своих бабушку и дедушку... Вспомнили почему-то про елку на площади, про кинотеатр Горького, находившийся в бывшей церкви и взорванный, когда я учился в третьем классе.
Жили Астафьевы в Вологде в двух кварталах от нас, жили не так уж и долго – одиннадцать лет, но сильно привязались к этому тихому, нерасторопному городу. Один художник зарисовал их дом на улице Урицкого, а провожая в Сибирь, подарил свой этюд на память. Я увидел его на стене красноярской квартиры Астафьевых. На этюде – летний дворик, типично вологодский, с сараюшками где-то сбоку, с развешанным бельем на веревке.
Виктор Петрович рассказывал, что в первые вологодские годы было замечательное братство писательское. Новый год вместе встречали, причем обычно у Астафьевых.
– После смерти Рубцова все рассыпалось, – сокрушался Виктор Петрович.
И для уединенной работы Астафьев нашел избу в деревне Сибла, где не было никакой связи с внешним миром: «Если бы не Сибла, не было бы “Царь-рыбы”». Вологодский писатель Иван Полуянов рассказывал мне, как ходил с Астафьевым в лес: “Петрович поразил меня тем, что брал с собой лучину и бересту для костра – чтобы лес не обижать…”
Виктор Петрович благодарно вспоминал не только своих соседей по деревне, но и начальника вологодского узла связи, который, случайно узнав, что Астафьев подолгу живет в глухомани, приказал поставить ему телефон: “А то помрет там, старый...”

Виктор Петрович обладал редкостным свойством – быть благодарным. Не говорю о бабушке, маме, рано погибшей, отце, сестрах, которым он посвятил свой “Последний поклон”. Тут особый долг памяти. Но ни один человек, сделавший для него хоть каплю добра, не затерялся в его памяти. Всем им нашлось место в астафьевских книгах. Доктор Сабельников, сделавший удачную операцию пятнадцатилетнему сорванцу, прыгнувшему на лыжах с сарая. Напарник по котелку пехотный разведчик Евгений Капустин. Однополчанин Слава Шадринов, дотащивший его с поля боя до медсанбата. Солдат, отломивший ему кусок от своей мерзлой пайки. Медсестра, склонившаяся над ним в госпитале. Дежурный по комендатуре в Виннице, который не посадил отставшего от эшелона солдатика на губу, а накормил и устроил на ночлег. Две маленькие девочки, угостившие его вишней и сказавшие: “Не надо грустить, дяденька...” Литературный критик Александр Макаров, поддержавший его первые писательские опыты... Всем-всем он откланялся низко, до земли.
Повесть “Зрячий посох”, посвященная Макарову, остается в русской литературе, пожалуй, единственным большим произведением, написанным писателем о критике, а не наоборот.

Самое грустное в том, что именно в неблагодарности Астафьева чаще всего обвиняли в последние годы. Доставалось ему от одногодок, да и тех, кто помладше: “Тебя, беспризорника, советская власть подобрала, выучила на писателя, орденами наградила, а ты?..”
А он все никак не мог растолковать им, что его, внука раскулаченного и сосланного на верную гибель крестьянина, не советская власть на ноги ставила, а добрые люди, они дарили его теплом, делились хлебом. Для власти он был всего лишь мелким винтиком – такого и в микроскоп не видно. Даже после войны, когда он, фронтовик-инвалид, награжденный “Красной Звездой” и медалью “За отвагу”, паял принесенную со свалки дырявую кастрюлю, чтобы было в чем детям картошки сварить...
За полгода до своей гибели мать повезла Витю на свидание к отцу в тюрьму. Когда свидание закончилось, охранник коряво пошутил с семилетним мальцом: мол, останешься у нас, в тюрьме? С отцом в одну камеру посадим... С Витей случилась такая истерика, что у всех, кто был рядом, наверное, долго в ушах стоял отчаянный крик мальчика, дергавшего решетку и рвавшегося на волю. Долго еще ночами он вскакивал и кричал, пугая домашних. И много-много лет спустя в книгах Астафьева нет-нет да и прорывался внезапно этот вопль мальчишеский, словно автор тряс какую-то невидимую решетку. И душа читателя сотрясалась и плакала.
Редкого старика можно представить мальчишкой. В Астафьеве этот мальчишка легко проглядывал. И глядя на него, седого, иногда вдруг думалось: “Ну и набедовалась с ним бабушка Катя!” Не зря она строжилась: “Витька, учись хорошеньче – в десятники выйдешь або в учителя!” Бабушкины строгости хоть как-то направляли бунташный характер.
Безоглядная детдомовская искренность часто вызывала вокруг него борения и сражения. Он мог говорить и властям, и народу, а сгоряча и ближним своим самые жестокие вещи. Что-то неудержимое шло у него от сердца. И в этом наивном прямодушии сквозило что-то отчаянное, он словно весь открывался – так в мальчишеской драке открывается заводила, отвлекая наседающих противников от более слабых своих товарищей: мол, давайте на меня, бейте, вот он я... Астафьев никогда не прикрывал свое мнение чужим авторитетом.
Но при таком драчливом, казалось бы, характере он очень болезненно переживал всякий разлад, особенно среди писателей. Когда Союз писателей СССР рассыпался на несколько союзиков, Астафьев не вошел ни в один из них, чтобы не служить еще одним яблоком раздора. В его письмах собратьям-писателям всегда было столько домашнего тепла, заботы, понимания. Давая интервью, всегда был очень бережен в оценках собратьев по перу. А вдогонку просил корреспондентов об одном: “Не ссорьте меня с людьми...”
Так и меня, когда я хотел сослаться в одной статье на его мнение, он просил в письме: “...Конечно, был бы ты рядом, кое-что в материале почистили бы и поправили, а так попрошу тебя к фамилиям Гроссмана и прочих добавить: Василь Быков, Константин Воробьев, Иван Акулов, Юрий Гончаров, Евгений Носов, не ссорь меня с моими друзьями живыми и мертвыми...”
Последние два-три десятилетия Виктор Петрович был в русской литературе кем-то вроде старосты писательского цеха. Одним находил заработок, кусок хлеба, другим помогал выпустить книжку, третьих устраивал на лечение...
Астафьев почему-то недолюбливал Чехова. Вернее, его пьесы. (Сужу об этом не из первых рук, а по разным интервью с Виктором Петровичем.) Но не было среди наших современников человека, который бы так много воспринял от личности Антона Павловича, так многому бы у него научился. Прежде всего ответственности за тот кусочек земли, где тебе выпало жить, за людей, что рядом с тобой.
Чехов строил школы и сажал сады, Астафьев сажал лес в Сибле, а в Овсянке построил церковь, водокачку, библиотеку. И это в разрушительные 90-е годы, когда библиотеки в русских деревнях только закрывали, да и сейчас продолжают закрывать – теперь уже заодно со школами под предлогом очередного укрупнения.
Как и Чехов, Виктор Петрович был далеко не самый состоятельный человек в своей округе, но почему-то именно он взялся за дело, не пеняя на более молодых, здоровых и богатых. Правда, не упускал случая пристыдить – не по праву классика, а по обязанности старика: “Если вы такие предприниматели, помогите восстать нации с колен. Помогите домам ребенка. Помогите рожать. Помогите хоронить... А потом уже балуйте своих деток”.
И если вспомнить, что эти слова говорил автор великих книг, человек, прошагавший и проползший солдатом пол-Европы, четырежды раненный, осиротевший отец, которому пришлось поднимать на ноги внуков... Казалось, что там Овсянка или Красноярск! Тут вся страна должна была бы притихнуть, одуматься, а люди, хапавшие без меры, – устыдиться... Но на черствую, как асфальт, землю падает ныне слово. Не писатели, а пастыри, священники – и те жалуются, что слово отлетает от людских душ, как горох от стекла.
“Не хватает сердца” – так называлась глава, выкинутая когда-то цензурой из “Царь-рыбы”.

Когда Виктор Петрович склонялся над бумагой, ему важно было слышать какую-то внутреннюю мелодию, с которой сообразуется чудесным образом и порядок слов, и интонация, и даже сюжет. Потеряв эту мелодию, бросал работу, не находил себе места, так и говорил: “Потерял мелодию...”
Очень любил присказку какого-то знаменитого музыканта: “Разобьют старую скрипку, останется божественный звук. – И восхищенно добавлял: – Вот оно как!..”
“...Мелодия стихает, стирается во мне, однако я все еще слышу голос, назначенный мне, он все еще достигает меня из темноты деревенского вечера… – голос загаданной мною, единственной девочки. Теперь-то я знаю: самые счастливые игры – недоигранные, самая чистая любовь – недолюбленная, самые лучшие песни – недопетые...”

Тогда, в 93-м, Виктор Петрович сказал нам с Васей: “Вот закончу роман о войне и возьмусь за сказку. Давно меня просят написать что-нибудь для детей. Напишу про собачку...” Мы, глядя на него, изработавшегося, обрадовались: вот это другое дело, Виктор Петрович, и правда – напишите сказку, а мы дочкам своим прочитаем. А то все про войну да про окопы... На том и расстались.

«...Далекие и таинственные перемигивались звезды, словно звали куда-то. Вот одна из них ринулась вниз, прочертила темное небо и тут же растаяла. “Погасла звездочка – значит, чья-то жизнь оборвалась”, – вспомнил Васютка...» (Из рассказа “Васюткино озеро”)

Художник Г.С.МОСИН

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"