Я ИДУ С УРОКА 
ВЕЛИКАЯ СИЛА ИСКУССТВА 

Трудное дело – помогать. Вот вмешаешься из самых лучших побуждений, предотвратишь надвигающуюся бурю – а потом глядишь: обстановка-то на самом деле не разрядилась. Страсти, хоть временно и поутихли, да зато притаились. И неизвестно еще, каким боком выйдут.
Когда слабого бьют – это, конечно, плохо. Но если постоянно вмешиваться (не допускать, предотвращать, выяснять, кто прав – кто виноват), то когда же слабый сможет обнаружить свою силу? Не лишим ли мы его возможности когда-нибудь и победить? Не обязательно физически…
Другое дело, когда “бойцы” в истерике – тогда, конечно, надо их разнять. Просто разнять. Изо всех сил стараясь удержаться от назиданий. Пусть разберутся сами! Не стоит у них отнимать это право. Как и право иметь свои тайны.
А вот помочь буре состояться, проявиться, разрядиться, но при всем честном народе, по-людски – тут подсказка взрослого, пожалуй что, уместна.
Ровеснические отношения – это для нас тайна за семью печатями. И мы, если и можем влиять на эти отношения, то только создавая на каждом уроке, на каждом предмете, по каждой учебной теме ситуации делового партнерства, когда ученики обнаруживают возможность разбираться между собой “без рук”.

Рисунок И.Билибина к “Песне про царя Ивана Васильевича,
молодого опричника и удалого купца Калашникова” (по изданию 1976 года)

“Покажь дровишки, пацан…”

Дворовая история, которая так и не закончилась мордобоем

Дворы в нашем Дзержинске были полны шпаной, сильной и жестокой, дерущейся в кровь и косящей под матерых уголовников. Дети спивающихся “химиков”, из которых в основном состояло население, поделили город на зоны. Они охранялись не хуже лагерных, а чужаков там били и калечили.
Те из нас, которые “впрягались”, приходили в школу с фингалами под глазами и “подкалывали” на переменах перочинными ножичками своих меланхоличных одноклассников. Те же, кто добровольно шел на положение изгоев, “невпрягающихся” жертв, замирающим шепотом рассказывали таким же, как они, отщепенцам страшные истории о “бригадире” Мустафе. Как он встречал каждого чужака ударом сапога в живот и насиловал среди бела дня девочек в подвале пятиэтажки.

Как-то раз я пробирался закоулками из музыкальной школы домой. В одной руке у меня был пакет с нотами, в другой я крепко держал гитару, чешскую “Кремону”, в цветастом ситцевом чехле.
Вечерело рано.
– Пацан, почем дрова продаешь? – вдруг услышал я у самого уха свистящий шепот и, не успев опомниться, ощутил, как цепкие пальцы ухватили меня за рукав и рывком развернули меня на 180 градусов.
Передо мной были двое. Один – здоровый, с крупным лицом и хмурым взглядом. Другой, с раскосыми нерусскими глазами, смотрел на меня, как мне показалось, с патологической злобой. Я понял, что нарвался.
– С какой улицы, пацан?
Я сказал и по тому, как они переглянулись, понял, что мои слова ничего хорошего не сулили. Впрочем, ситуация была очевидна с самого начала.
Я почувствовал, как страх заворочался в моем животе и начал медленно подползать к горлу.
– Покажь дровишки, пацан. – И не дожидаясь моего ответа, скуластый стал расстегивать пуговички на чехле гитары.
Как рак клешнями, цеплялся я за чехол. Толкнув меня так, что вязаная шапочка свалилась с моей головы в грязь, он рывком обнажил гитару… И вдруг в глазах хмурого я заметил удивление…

“Кремона” была по тем временам дорогой концертной гитарой, она не принадлежала к семейству ширпотребовских “дров”, которые в случае необходимости разбивались о головы противников с криком: “Кто сказал, что гитара не ударный инструмент!”
…Хмурый взял “Кремону” за гриф привычным жестом, но бережно. Пальцы его сами собой взяли блатной ля минор, и было видно, что звук оказался для него неожиданностью.
Он встретился глазами со мной, нелепым воином, обладателем диковинного орудия, и несколько мгновений разглядывал меня.
Вдруг решительным движением он протянул мне гитару:
– Сыграй!
Я держал свою “Кремону” и чувствовал дрожь – то ли от холода, то ли от всего переживаемого мной. Как мог я успокоил свои пальцы. Чуть заметное касание – и гитара отозвалась тревожным испуганным стоном. Это была “Прелюдия” Баха. Я репетировал ее к академическому концерту.
Торжественные аккорды звучали в сумраке ночи, как колокола.

Двор молЧал. Но уже не той бандитской пугающей тишиной, а другой, тоже напряженно, но вслушивающейся, не смеющей проронить ни слова. Страх куда-то исчез. Я понял, что доиграл до конца Бахову прелюдию.
Наконец я решился поднять глаза на моих конвоиров. Звериный оскал застыл на лице хмурого. Медленно, будто с усилием, он сказал:
– Ступай домой, парень. – И повернувшись: – Пошли, Мустафа.
Он сунул руки в карманы распахнутого пальто и, не оглядываясь, зашагал в темноту. Мустафа, смачно сплюнув сквозь щербатые зубы, пошел за ним следом.
Я судорожно запихнул гитару обратно в чехол, поднял из липкого месива свои ноты и шапку и на трясущихся ногах поплелся домой.
Я шел и спрашивал сам себя: “Почему они меня отпустили? Почему не избили? Не вывернули карманы? Неужели они увидели то, что каждый раз видел и я, играя эту прелюдию? Неужели они увидели себя на пороге собора?”

Полную версию см. в журнале “На стороне подростка” № 2, 2002

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"