ЦВЕТ ВРЕМЕНИ
Варианты для Клио
Кто придумывает историю?
 Общеизвестному
– но оттого вовсе не становящемуся более
доказательным – трюизму “история не имеет
сослагательного наклонения” противостоит не
менее общеизвестный – но оттого не лишающийся
своей восхитительности – мир, выстроенный Хорхе
Луисом Борхесом в знаменитой новелле “Сад
расходящихся тропок”: “В большинстве… времен
мы с вами не существуем; в каких-то существуете
вы, а я – нет; в других есть я, но нет вас; в иных
существуем мы оба. В одном из них, когда
счастливый случай выпал мне, вы явились в мой дом;
в другом – вы, проходя по саду, нашли меня
мертвым; в третьем – я произношу эти же слова, но
сам я – мираж, призрак”.
Вопрос, в сущности, поставлен не столько о
времени (я не решусь давать определение: что это
такое, поскольку разные философии и разные
физики говорят на данную тему подчас ровно
противоположное), сколько об истории как функции
времени. Если принять гипотезу о вариативности,
альтернативности истории, то здесь, к
развлечению не вполне досужего ума,
вырисовывается целый пучок следствий – от
максимально приземленных до вполне
метафизических.
Итак, начнем с печальной, но милой сердцу
обыденности. Недавний спор об учебниках истории
Отечества, на какую позицию ни встань, сделал
явленной проблему отнюдь не новую – проблему
интерпретации. Если даже в науках, полагаемых
обыкновенно точными, экспериментатор вынужденно
воздействует на ход эксперимента (не говоря уж о
необходимости, даже в случае удачи, понять: что
именно сей эксперимент доказывает, – как
правило, это отнюдь не очевидно), то в
гуманитарном знании и подавно: точка зрения
определяет саму суть голого факта. Станислав Лем
пишет: “Если на планете восемнадцать государств,
только очень наивный человек ожидал бы найти там
восемнадцать версий ее истории; кроме трудов
официальных источников имеются ведь работы
историков, которых едва терпят, а иногда – казнят
и реабилитируют, а также писателей-критиканов и
разоблачителей, которые, к сожалению, нередко
поддаются духовному или физическому внушению и
меняют свои взгляды в следующих изданиях…”
Однако же, к примеру, были татаро-монгольские
орды кровавыми захватчиками или союзными силами,
было ли то, что было, игом либо конфедеративным
государством, сам факт взаимодействия Руси с
Ордой будто бы неизменяем. Как бы не так:
появляется пресловутая концепция Фоменко и
Носовского. Мне в принципе симпатична та
истовость, с которой научный мир в лице
представителей множества дисциплин дает отпор
“новой хронологии”. Но, думаю, пред-
ставление о лженаучной сути концепции Фоменко и
Носовского не дает ничего для понимания сути
этого учения. Дело не в том, доказательны или нет
утверждения “новых хронологов”, а в эрозии
самого понятия исторического факта. Доселе
подобное вымывание истинности из истории носило
скорее “отрицательный” характер, то есть
становилось предметом взаимной критики
носителей несовместимых взглядов на историю
мира. К примеру: понимать события, изложенные в
Писании, буквально, или аллегорически, или же
неким сложным “смешанным” образом. В
“естественной истории” таким дискуссиям
соответствует весьма нервная, непрекращающаяся
борьба между эволюционистами (дарвинистами,
ламаркистами) и креационистами (не позволяющими
трактовать Шестоднев вольно). Свои
альтернативные истории выстраивали и
всевозможные эзотерические учителя (пример –
“метаистория” Даниила Андреева), но лишь
фанатики или же люди слишком доверчивые могли и
могут принимать это всерьез.
Ситуация постмодернизма в корне меняет
положение дел: само понятие науки, особенно
гуманитарной, в общественном сознании перестает
соотноситься с понятием истины. В сущности,
наука, в том числе историческая, окончательно
предстает формой общественной игры. В этом
смысле не важно, верят или нет Фоменко и
Носовский в то, что пишут, не важна и реакция
научного сообщества, которое, так выходит, играет
в собственную игру. Сам факт выстраивания “новой
хронологии” оказывается более культурно ценным,
нежели вопрос, так было то-то и то-то на самом деле
или нет. Девальвация интереса к тому, что было
“на самом деле”, есть явление одного порядка с
тотальным расцветом формулы “как бы”. И в этой
ситуации последовательная религиозность и
последовательная же позитивистская
убежденность в научных истинах оказываются
парадоксальным образом по одну сторону баррикад;
по другую сторону – гедонистически-игровое
отношение к миропорядку, отрицание конечных
истин и смыслов.
Это положение вещей несколько изменяет
механизмы фантазирования. В прошлом основными
формами литературного и философского
конструирования иных, нежели существующий,
миропорядков были утопия и соответственно
антиутопия. Страстно желаемая либо столь же
страстно ненавидимая конструкция общества
помещались в иное время или иную землю, а то и
вовсе описывались вне каких-либо определенных
пространственно-временных координат. В старые
времена это, как правило, были далекий остров,
неведомая страна или же глубокая древность,
золотой век. Более новые утописты (Ефремов,
Стругацкие, Хайнлайн, Кларк) и антиутописты
(Оруэлл, Хаксли) уже подступали к манипулированию
реальной историей, помещая свои социальные
конструкты в далекое и не очень будущее. При этом
одни полагали свой сценарий будущего более или
менее возможным, другие относились к своим
построениям как к притчам.
Оставался один шаг до автор-
ского вмешательства в уже случившееся, и он не
заставил себя ждать. В послевоенной научной (и не
очень) фантастике жанр альтернативной истории
относится к числу популярнейших. Любимые сюжеты
– победа Юга над Севером или нацистов над
союзниками. В отличие от криптоисторических
сочинений, в сущности лежащих между сенсациями
бульварных газет (Гитлер и Сталин были
любовниками) и параноидальным бредом (тамплиеры
и масоны властвуют над миром), альтернативная
история в качестве фантастической беллетристики
имеет не только игровой характер. Правда,
большинство историй про победу Гитлера
оказываются не более чем вариацией хоррора; но
возможны альтернативные варианты истории,
предлагающие позитивную программу (характерный
пример – книги Хольма ван Зайчика, в которых
предлагается разветвленная этическая концепция,
в условиях нынешнего мира достаточно
нетривиальная). Ценность тонко продуманной и
хорошо выписанной альтернативной истории может
быть не меньшей, нежели серьезного
социально-психологического учения, однако такие
миры удается воссоздать во всей их архитектонике
немногим. Если вместо события A случилось событие
B, то из него может следовать C или D, но не E или F;
альтернативный ряд событий, как и
“состоявшийся”, заведомо исключает ряд
продолжений, отсекает ряд возможностей. Этакое
историческое моделирование предполагает
честный подход, иначе оно превратится в чистую
(хотя, быть может, художественно интересную) игру:
Наполеон мог победить при Ватерлоо, но не с
помощью армады марсианских летающих тарелок.
Может возникнуть впечатление, будто
альтернативная история оказывается либо сугубо
эстетической игрой, либо способом развития
логического мышления в областях политологии и
социологии. С точки зрения научной фантастики,
существующей на сегодняшний день, так оно и есть.
Но есть ли пути подступиться к этим несбывшимся
рядам событий, не уходя ни в сухое моделирование,
но и не отказываясь от категории истины?
Прогнозы фантастики, как и положено, фантастичны.
Однако есть такая научная вроде бы дисциплина,
как футурология. Футурологи строят сценарии
будущего со всей серьезностью, и сценарии эти по
большей части не сбываются. Но представим себе
странное занятие: прогнозирование назад, этакую
“футурологию наоборот”, просчитывание
вероятностей событий прошлого (о такой
возможности иронически писал тот же Лем).
Окажется, что все случившееся имело крайне,
исчезающе малый шанс случиться. Однако сам факт
нашего бытия здесь и сейчас говорит о том, что
этот крайне малый шанс выпадал с неизбежностью и
постоянством. Здесь видятся либо телеология,
предначертанность, либо постоянность чуда.
Телеологию отметем, ибо она мертвенна по сути
своей. Но вот чудо – это уже теплее. Последуем,
впрочем, заветам отца Брауна и не будем искать
чудес там, где их нет. Нет ежесекундных чудес, так,
но зато есть постоянный след, последствие чуда,
или, если угодно, чудо длящееся. Само наделение
всякого из нас свободой воли превращает тот
полусекундный (это измерено) миг, что мы считаем
точкой настоящего меж бесконечностями прошлого
и будущего, в ветвящееся дерево возможностей, из
которых постоянно творится лишь одна. Получается
вот что: альтернативные истории – тени,
отбрасываемые настоящим. Чем дальше мгновение,
некогда бывшее настоящим, удаляется в прошлое,
тем бледнее тени, тем более размыты их контуры.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|