КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ПРОСТРАНСТВО ЖИВОПИСИ
Притчи о «небесных гражданах»
Светская живопись и церковный канон в
картинах Елены Черкасовой
Е.ЧЕРКАСОВА. “НАТЮРМОРТ ДЛЯ
МАРГАРИТЫ”
Можно ли прочесть канонические тексты
молитв, библейские или евангельские притчи и
создать их убедительные изобразительные
подобия? Художники разных эпох и стран постоянно
стремились к этому. История классического
искусства – прямое тому подтверждение.
Знакомство с творчеством Елены Черкасовой
обязывает зрителя задуматься над старой
проблемой соотношения светской живописи и
церковного канона. Причем почти любая большая
или малая ее композиция свидетельствует, что не о
букве канона она печется. Ей достаточно передать
только намек на реальное изображение человека
или животного, архитектурного строения или
растения. Даже тексты, органично встроенные в
изобразительный ряд, она не всегда четко и до
конца прописывает. Для нее важно обозначить
божественный ритм, найти место красочному пятну
и линии в живописной вселенной. Буквы,
человеческие фигуры и крылатые серафимы – это
всего лишь равновеликие изобразительные атомы
ее картин.
В произведениях Черкасовой ощутима изначальная
слитность человеческого существования и того,
что давно стало притчей. Заканчивая, например,
описание небольшой работы “Притча о бесплодной
смоковнице”, художница уточняет: “Около дерева
надпись: бесплодная смоковница – это я. Ласточки
летают низко, как перед грозой”. В картине
“Ильин день” рядом с разноцветными крылатыми
конями и самим Ильей, объезжающим землю на
огненной колеснице, изображены летящие черные
вороны: “Вороны кормили его в пустыне три года и
поэтому, я думаю, и сейчас летают с ним вместе”.
Художник живет притчей, и притча живет вместе с
ним в земном мире. “Я сама вспоминала Его летом у
колодца, – пишет она, – поэтому колодец на
картине, как у нас в деревне”.
Определяя источники творчества Черкасовой,
говорят о влиянии фаюмского портрета,
европейского и русского примитива, византийской
книжной графики, грузинской иконописи и так
далее. Возможно, подобные утверждения формально
верны и логичны. Упомянутые национальные школы и
стили при желании действительно можно напрямую
или по касательной обнаружить в картинах
художницы. Но не игрой в стили и их комбинации
друг с другом живет этот своеобразный мастер.
Форма картин у Черкасовой вторична и возникает,
как мне представляется, без особых специальных
усилий. Она явно видит своих “небесных граждан”
внутренним зрением и радуется, когда они
оказываются с ней рядом похожими на окружающих
людей.
Особо хочется сказать о роли европейского и
русского примитива, которому Черкасова якобы
следует на протяжении всего своего творчества.
При этом я не стал бы делить примитив на
отечественный и иностранный. Полагаю, что
выяснить у автора, где она вспоминала Анри Руссо,
где Нико Пиросманашвили, где югославских
примитивистов или наших простодушных народных
мастеров из Городца или другой провинциальной
бесконечности, все равно не удастся. Примитив
нынче моден, но Черкасову-то влечет не мода. Ей
нет нужды намеренно изображать простодушие и
наивность, сидя в летние месяцы в своей далекой
деревне Теренькино. “Медведь преподобного
Серафима” и “Дождь в Троицын день” явились ей
не по велению моды. Тот, кто обнаружит в этих и
многих других картинах элементы примитива, будет
прав. Но начала этой очень условно называемой
“примитивности” нужно искать в иконах и
картинах, которые создавались в такие времена,
когда ни о каком стилистическом обособлении и
соответствующих искусствоведческих дефинициях
не могло быть и речи.
Кроме всего прочего Черкасова любит изображать
простые предметы человеческого обихода. Кувшин,
чайник, глиняная крынка, стеклянная банка или
бутылка – все выглядит в ее натюрмортах очень
весомо и значительно. Эти предметы почти не
оставляют места фону, вытесняя за пределы холста
даже собственные тени. Это почти авангардистский
ход мышления. Нечто подобное делал в своих ранних
натюрмортах 60-х годов Михаил Рогинский, давно
живущий в Париже. Он называл это эстетикой
простых вещей. Между тем в работах Черкасовой нет
ни малейшей авангардной эпатажности. Это не
вызов той или иной традиции, набившей оскомину от
бездушного школярского употребления. Это прорыв
к сущности вещей, к их первозданности. Арбуз с
треугольником красного выреза на темном фоне или
красный перец, отделенный от такого же
пламенеющего красно-коричневого кувшина
зелеными полосами лука, – это не только почти
скульптурная концентрация объемных форм, но и
концентрированная живопись на пределе цветовой
насыщенности.
Чистых пейзажей Черкасова не пишет. Они, как
правило, входят составной частью в ее
тематические композиции. То же самое можно было
бы сказать и о портрете, но здесь необходима
существенная оговорка. “Преподобный Силуан
Афонский”, а также работы из цикла
“Новомученики” – это, безусловно,
интерпретация портретного жанра.
Трагическая судьба, постигшая подвижников и
новомучеников российских в ХХ веке, стала в
творчестве Черкасовой уникальным явлением
современного искусства. Не декларацией, не
патриотической публицистикой или историей в
занимательных и, к сожалению, нередко сусальных
картинках, а именно изобразительным искусством
высокого трагического звучания.
Судя по интенсивности, с какой художница
работает в последние годы, можно утверждать, что
она переживает один из лучших периодов своего
творческого развития, вселяя и в нас, зрителей,
надежду на победу светлого начала и спасительной
красоты.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|