ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
АНТОЛОГИЯ ТЕНИ 

Чуждый чарам черный челн

Высокая пошлость плохой поэзии

 

Белая роза – свиданье.
Красная роза – любовь,
Желтая роза – измена,
Вся пожелтела от слез…

Ты скоро меня позабудешь,
Но я не забуду тебя.
Ты в жизни полюбишь – разлюбишь,
Но я никогда – никогда…

ШКОЛЬНАЯ ПАРТА В КАБИНЕТЕ 9 КЛАССА АКАДЕМИЧЕСКОЙ ГИМНАЗИИ СПбГУ

Почему подростки любят плохие стихи? Зачитываются ими, учат наизусть. Наиболее мечтательные переписывают в тетрадки.
А сами сочиняют. Зачем?
Почему будущие водолазы и стоматологи, матери-героини и сборщики налогов так были в свое время озабочены рифмой и просиживали ночи напролет, стараясь попасть в стихотворный размер?
Предположение, что все дети – поэты, не выдерживает критики. Нельзя путать поэтическую восприимчивость, свойственную в той или иной мере всем людям и в любом возрасте, с поэзией как особого рода деятельностью. А тут ведь каждое новое поколение – целая армия графоманов!
“В России юношеское сочинение стихов настолько распространено, – писал Осип Мандельштам, – что о нем следовало бы говорить как об огромном общественном явлении и изучать его как всякое массовое, хотя бы и бесполезное, но имеющее глубокие культурные и физиологические причины производство”.
Статья написана в 1923 году. Поэтому среди причин, вызвавших эту болезнь стихом, Мандельштам называет социальное неблагополучие и даже голод. К тому же он больше озабочен судьбой тех, кто в стихосложении видит цель жизни (возраст 17–25 лет). Потому-то главным свойством этих людей, “бесполезных и упорных в своем подвиге”, называет отвращение ко всякой профессии. Будто поэзия начинается там, где кончается ремесло, говорит он. Между тем, по Мандельштаму, “поэт не есть человек без профессии, ни на что другое не годный, а человек, преодолевший свою профессию, подчинивший ее поэзии”. Соединение поэтической деятельности с профессиональной может как раз дать блестящие результаты.
Время нынче, что бы о нем ни говорили, не столь бедственно, как в начале 20-х. И говорить я хочу не о взрослых молодых людях, а именно о подростках. Хотя отвращение ко всякой профессии и в этом возрасте может быть одной из причин, ведущих к запойному стихописанию. Только это и не отвращение даже, а отчуждение, “далекие отношения с чем-либо”, как сказано в словаре. Далекие отношения в силу необученности, неприспособленности, неоснащенности.
Без компаса, рюкзака, ветровки в редких случаях и юноша отправится в дальний поход. Страшно. А любая профессия – тот же поход. Это первое. А второе: и в том и в другом случае тебя должно что-то звать в дорогу.
Профессиональное призвание обнаруживается, вероятно, позже. Зато сразу видны трудности и неблагодарность усилий, связанные с профессией. Юность живет либо дальней, не слишком очерченной мечтой, либо быстрым результатом. Дальняя мечта лишь косвенно при этом связана с профессией. Хочу быть космонавтом, например. Почему? Чтобы увидеть Землю из космоса и испытать чувство невесомости. Стану великим физиком, изобрету ракеты, летящие со скоростью света, человечество сможет расселяться на других планетах, а меня узнает весь мир. Все это мечты гуманитарно-психологического, а не профессионального свойства.
Что же еще? Долг? Какой долг у гедониста и славолюбца? Способ для устройства в жизни? В эти годы мы все же не столь еще прагматичны. Польза? Уметь вбить гвоздь, провести электричество, починить обувь, например. Это все тоже не про нас, согласитесь. Не потому ли так малоуспешны уроки труда в школе?
Получается, что стихотворение – самый короткий путь души к реализации и признанию. В литературном отношении это вполне бессмысленный и к тому же филистерский акт (и не об этом, конечно, писал Пастернак), в человеческом – чрезвычайно серьезный. Великий соблазн.
Разницы между сочинением и чтением стихов еще почти нет. Пишут для того, чтобы прочитать про себя. И чтобы другие прочитали. Авторское тщеславие важно, конечно, но не оно главное. Главное, что в тексте, который живет самостоятельно и отдельно от тебя, зашифрована и твоя история. Что она теперь объективно существует. А значит, и ты сам по себе имеешь какое-то значение.
И все же Мандельштам прав, считая это болезнью. В юных стихотворцах он видит “явных неудачников, не умеющих приспособляться в борьбе за существование”. Но уточню, что если в случае с двадцатипятилетним речь идет о социальной болезни, а порой и о медицинском диагнозе, то четырнадцатилетний болен тем, чем все в его возрасте больны.
При всех частных успехах он все равно остается неудачником, потому что вынашиваемые им планы по-прежнему далеки от осуществления, и неизвестно, хватит ли на это его сил и таланта. А за спиной у всякого уже есть по крайней мере одна несчастливая любовь. Стихи же пусть и ненадолго, и не по существу, но вылечивают. “В этой форме, уродливой и дикой, происходит пробуждение и формирование личности, это не что иное, как неудачное цветение пола, стремление вызвать к себе общественный интерес, это жалкое, но справедливое проявление глубокой потребности связать себя с обществом, войти в его живую игру”.
И здесь тоже не простое тщеславие, а одна из первых попыток самоутвердиться, вписаться в жизнь коллектива, даже если под ним понимается человечество в целом. Такой мальчик нередко подумывает уже о профессиональной карьере. Но это случай не самый характерный и не самый для нас интересный.
Исходя из своего опыта рецензента, Мандельштам утверждает, что юные стихотворцы совершенно не ориентируются в общих вопросах. Возможно, это и верно, когда речь идет о тех, кто обивает пороги редакций и думает уже не только о признании, но и о заработке. Однако я совершенно уверен, что в большинстве случаев автор убогих стихотворных строк живет жизнью гораздо более богатой и сложной, чем это показывают тексты. Он нуждается в оформлении своих чувств и мыслей, а это потребность уже не только психологическая, но и духовная.
Несовершенство собственных опытов юный стихотворец, вполне возможно, переживает мучительно как собственную, личностную несостоятельность. Из такого подростка может выработаться со временем поэт или по крайней мере талантливый читатель. Тут все решает среда, способность к развитию, дар, наконец. Другое дело, есть люди, которые всю жизнь продолжают и любить, и читать плохие стихи: премьеры застолий, беда редакций, вдохновенные тираны, а может быть, и милые сентиментальные семьянины. Это в данном случае не наша история. Продолжим о подростках.
Так вот, я начал с того, что подростки любят плохие стихи, а незаметно для себя перевел разговор на то, что они плохие стихи пишут (но это, право, почти одно и то же). Мандельштам же попросту считает, что “пишущие стихи в большинстве случаев очень плохие и невнимательные читатели стихов”, что все они “прирожденные не-читатели”. Это и верно, и не верно.
Чтение требует и труда, и определенной культуры, и таланта. Но все же нельзя сказать, что это призвание. Скорее воспитанная потребность и умение.
В жизни мы всё начинаем делать прежде, чем овладеваем навыками этого. Как если бы оркестранту поручили партию, не познакомив со всей партитурой, с замыслом автора, да что там – не научив нотам и не показав хотя бы издали инструмент, на котором предстоит играть. Однако так именно и происходит в жизни. Мы сами для себя тот неведомый инструмент, на котором надо исполнять партии любви и ненависти, вести соло, не имея представления о собственном смысле и о смысле всех остальных.
То же и с чтением. Я уже не говорю о том, что читать мы начинаем раньше, чем вполне овладеваем грамотой. Стремления наши огромны, но они пока без инструментов. Подросток может не только нервно, но и очень тонко чувствовать, однако он недостаточно культурен и социализован, чтобы уметь эти чувства выражать. Потому и прибегает в искусстве к примитивным формам, пользуется ненастроенными инструментами, страдает от несоответствия живущей в нем гармонии и фальшивого ее воплощения, внутренним голосом допевает незавершенный звук, артистично приводит к удачному финалу эпизод, в котором совершил промах. И голос, и вкус, и ум ежеминутно берут реванш, поэтому мы и живем в этом возрасте внутренней жизнью больше, чем внешней.
Но плохое стихотворение имеет перед этой внутренней жизнью одно преимущество – оно реально. И еще: в нем без стыда можно читать слова, которые в жизни произнести невозможно. А потребность в них велика, только они могут по-настоящему выразить переживание. Низкий стиль их опошляет. Получается, что от низкой пошлости подросток спасается с помощью пошлости, если так можно выразиться, высокой. Ну что ж, это так, это так – и все. Без комментариев.
И мне гораздо ближе этот неискушенный любитель дурных стихов, чем ценитель трудной, изящной поэзии. Первый искренен, второй чаще всего повторяет повадки каких-нибудь культовых взрослых. А те фрондируют тем, что они эстеты, авангардисты, метафизики (в зависимости от моды времени). И маленький друг их как будто озабочен исключительно космическими проблемами или формальными поисками, восторгается саднящим эпатажем или же тем, что ему (его маргинальным кумирам) представляется изысканной красотой. Здесь тот же дурной вкус, но без простодушия; не душевный порыв, не жалкое даже желание прислониться и одновременно воспарить, а амбиция, стремление быть на уровне чужих оценок. Такой читатель (и стихотворец, конечно) безнадежен. Чуждый чарам черный челн.

Фото и стихи из книги «Русский школьный фольклор».
Сост. А.Ф.Белоусов. – М.: Ладомир, ООО «Издательство
АСТ – ЛТД», 1998

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"