КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ОБРАЗ 

Ольга Остроумова:
«Я всегда хотела быть просто женщиной, просто актрисой»

– Ольга Михайловна, почему актеры часто говорят: “Я служу в театре”?
– Это действительно служение. Репетируешь порой без сна, без отдыха. Этому вся жизнь подчинена.
– А как вы думаете, похожи миссии актера и священнослужителя?
– Может, это кощунственно прозвучит, но для меня – да. Вообще актерство – это какая-то миссия. У всех она проявляется по-разному. Вот, например, я записала песню Высоцкого. И восприняла это как миссию: почувствовала, что должна была это сделать. Я не была знакома с Владимиром Семеновичем, но мне захотелось как бы прилюдно поклониться ему, вот я и записала песню, даже напросилась сама. И так же с театром: каждый выход на сцену – часть этой большой миссии. А иначе нечего делать в театре.
– Я недаром спросил о схожести миссий священнослужителя и актера. Я прочитал, что была такая деревня под Бугурусланом, где протоиереем был Алексей Петрович, ваш дед. И вы в детстве все лето проводили возле церкви. На вас повлияло это очень редкое по тем временам церковное воспитание?
– Особого церковного воспитания не было, просто вся атмосфера вокруг была насыщена добром, летом, детством, провинциальным маленьким городком. Мне жалко детей, выросших в больших городах. Для меня провинциальный город – это воспоминание на всю жизнь, фундамент, на котором я стою. Вечереет, чай на веранде, флейты, звуки духового оркестра из городского сада. Вот молодежь сейчас не понимает, что такое вечереет, а я помню: еще не вечер, только сумерки. Хорошо!
– Чеховское что-то…
– Не знаю, просто мне казалось, что тогда все мы были счастливы.
– А вы не расцениваете как знак свыше, что родились в праздник Рождества Пресвятой Богородицы?
– Было бы самонадеянно говорить: да, расцениваю. Но тем не менее мне это очень приятно. Это накладывает на меня какую-то ответственность.
– Слышал, что существует книга, написанная в двух экземплярах вашим отцом Михаилом Алексеевичем об истории рода. Это правда?
– Да, но только она написана не в двух, а в четырех экземплярах, по числу детей. Чтобы мы не забывали своих бабушек, прадедушек. Ведь наш священнический род издалека идет. Называется эта замечательная книга “Исповедь пасынка века”. Там очень много того, чего я раньше не знала. Только будучи взрослой, узнала, сколько пережили мама и папа. Иногда говорят, что сейчас ужасное время. Да, оно, наверное, в чем-то ужасное, но то, что пережили мои мама и папа, дедушка с бабушкой, на мою долю пока, слава Богу, не выпало.
Однажды я опрометчиво сказала: “Дай Бог мне пережить все, чтобы стать хорошей актрисой!” Может, это было под впечатлением книжки Комиссаржевской, где она говорит, что только тогда можно стать хорошей актрисой, когда много в жизни переживешь. Но потом, когда я родила, я испугалась. Теперь говорю себе: пусть идет, как идет. (Смеется.)
– Правда ли, что ваш отец сам сделал лодку, в которой вы ходили по реке Кинель?
– Не только лодку, он сам сделал рояль! Представляете: совсем маленькое село на Урале – и рояль! Он был самоучкой, играл на пианино, на скрипке, он сделал лодку, они с мамой сшили палатку, и мы плыли по реке Кинель, которая впадает в Самарку, а Самарка – в Волгу. Это то, что не просто помнится, а сидит в душе. Это нельзя вынуть из меня. Причем папа никогда не делал что-то назидательно, просто он всем наслаждался – и закатом, и рассветом, – поселял нас в гармонию и счастье.
– Теперь мы плавно переходим к вашей профессии. Стаж вашей актерской работы, если календари не врут, больше 40 лет.
– Да? Я не считала. Не многовато ли? Люди подумают: сколько же ей лет?! (Смех.)
– Я имею в виду роль Луны в пионерском лагере.
– Боже мой, вы и это знаете! Сколько лет прошло. Да, это была роль Луны, причем на телевидении, в прямом эфире. Может быть, у меня была физиономия такая круглая, что мне ее предложили. (Смех.) Мне было лет 13.
– А народ считает, что первым вашим фильмом был “Доживем до понедельника”.
– Действительно, “Доживем до понедельника” был первый фильм. А “Луна” была в Куйбышеве: был такой театр “Спутник” на Куйбышевском телевидении, ребяческий молодой театр. Мы, по-моему, там всего один спектакль поставили. Что касается “Доживем до понедельника”, то я тогда очень удивилась, что меня пригласили на роль самой красивой девочки класса. У нас были в классе и покрасивее.
– Это правда, что в ГИТИСе вам однажды сказали, что у вас внешность героини, а голос травести?
– Да, тогда он был такой, а сейчас нет. Тогда я комплексовала.
– Как вам удалось преодолеть этот комплекс?
– Курить начала, к сожалению.
– Что, специально?
– Да. Потом бросила, потом опять. Это, конечно, безобразие, курить не надо.
– У вас никогда не было комплекса провинциалки в Москве?
– А он у меня и сейчас есть. Москвичи мне казались и богаче, и свободнее. У меня не было никогда самомнения, я всегда себя занижала. Может, это плохо, но это уже другой разговор. Меня очень любила худрук курса Варвара Алексеевна Вронская. Она меня поддержала. Если ко мне относятся доброжелательно и дружелюбно, могу расцвести до очень одаренной. (Смех.) Режиссер должен любить тебя и внушить, что только ты можешь сыграть эту роль. Для меня главный подарок всегда – только теплое слово.
– Недавно вы наконец появились в кино в хорошем фильме “Дни ангела”. А до этого не снимались лет пять. Почему?
– Не предлагали. Но я по этому поводу и не страдала, мне хватало и театра.
– Неужели совсем не хотелось?
– Роли такой не было, чтобы захотелось. Смотрю иногда фильм по телевизору и думаю: хотела бы я здесь сняться? И себе же отвечаю – нет!
– Вы где-то сказали, что никогда не гнались за количеством ролей.
– Я больше отказывалась, чем снималась. Это правда. Но вот некоторое время назад приглашения посыпались одно за другим. И все хорошие сценарии. В последнее время снялась на студии Довженко у режиссера Вячеслава Криштофовича, у которого снималась лет 25 назад. Было несколько сериалов на RenTV и CТС.
– Слышал, что вы посмотрели недавно “А зори здесь тихие” и ужаснулись. Я в недоумении: чему вы там могли ужаснуться? По-моему, это такой фильм, который до сих пор “стреляет в сердце”.
– Ужаснулась, потому что сложно смотреть свои фильмы: вижу, сколько я там актерских ошибок наделала. Можно было мощнее сыграть.
– В прессе писали, что после “Зорь” вы стали культовой актрисой. В чем это проявлялось?
– Я не стала культовой актрисой, может быть, из меня хотели ее сделать. Надо было где-то выступать, я от этого отбрехивалась как могла. (Смех.) Я человек не очень общественный. Вообще я люблю говорить от своего имени, а не от имени всех. Потому что у каждого есть свое мнение. Я хотела быть просто женщиной, просто актрисой. Любить, растить детей, играть разные роли.
– И все же однажды, когда вы приехали в Китай, вас встречали китайские дети, и у них на рубашечках были некие значки.
– Это было очень смешно. Значки были типа октябрятских, а на них не Ленин, не Мао, а моя Женька Комелькова из “Зорь”! Вообще Китай – это особая статья. Я ни в одной стране, даже у себя дома, не ощущала такой популярности. Там каждый мне был знаком. Я заходила в любой отель, и служащий с порога говорил: “Женя, здравствуйте, входите!” Меня узнавали буквально с порога. Вот там я была культовая фигура, как “седая девушка” из их древнего эпоса. (Смех.)
– Вы всегда говорили, что вам хотелось быть актрисой без амплуа. Разве это возможно в принципе?
– Наверное, невозможно, но мне хотелось. Хотя у меня, конечно, есть свои рамки. Но на этот счет есть замечательная фраза – “энергия заблуждения”. Вот эта энергия заблуждения может подвигнуть на решение очень важной задачи. У меня было желание играть разные роли, и я играла такие. Никогда после какого-то фильма я не играла подобную же роль в другом. После Жени Комельковой меня приглашали играть такой же характер. Я отказывалась. Я искала совершенно другое. Сыграла Маню Полеванову из “Любви земной”. Кому-то этот фильм нравится, кому-то нет, но она у меня получилась другая. Потом мне захотелось еще чего-то совсем другого, и я сыграла в “Василии и Василисе”. Энергия заблуждения мне помогала, и я искала противоположные по характеру роли. В театре, например, я играла “Вдовий пароход”, мы даже не гримировались, речь там шла о пятерых женщинах, живущих в коммуналке. После этого я сыграла Елену Тальберг и Эмму Бовари.
– У вас вообще странные привязанности в искусстве: вы любите и Эдит Пиаф, и Лидию Русланову, то есть на первый взгляд абсолютно творчески несовместимых людей.
– Для меня они абсолютно совместимы. Это великие певицы, актрисы, только одна на своей почве, другая – на своей.
– А в литературе есть какие-то предпочтения?
– Я, наверное, неоригинальна: люблю тех, кого все любят. Люблю Цветаеву, Ахматову, Пастернака, Мандельштама. Я попыталась в свое время разобраться в Бродском. Сначала он кажется сложным, но в его стилистику надо войти, тогда все оказывается просто и замечательно.
– Вначале вы упомянули Владимира Семеновича Высоцкого. Трудно было решиться спеть и записать на диск его песню?
– Есть такое мнение, что петь песни Высоцкого не надо больше никому, кроме него самого. Но я не думаю, что это так. Песни надо петь всем. Вот я открываю окно на Арбат и слышу, что кто-то ночью поет его песни, и мне это очень приятно. Пусть поют, песни для того и пишут, чтобы их пели. Другое дело, что петь его трудно. Но мне показалась, что ту песню, которую я попробовала спеть и записала, он нечасто пел сам. (“Песня о Земле”. – П.П.) Мне она показалась колыбельной на развалинах. И я подумала, что вот в Чечне сейчас все в развалинах, а все равно мать прижимает дитя к себе, и это уже какая-то надежда. Песня об этом. Кроме того, она сливается с моим мироощущением, что жизнь неостановима, какие бы люди ни были сумасшедшие. Природа мудрее нас всех, вместе взятых.
– Хочу вспомнить вехи вашей творческой жизни, на заре которой, как известно, случился ТЮЗ. Сыграли ли вы там что-то солидное или это были в основном детишки да зверушки?
– Я сыграла там свою первую характерную роль. Кстати, к разговору об амплуа: я выпускалась из института как лирическая героиня. Но мой однокурсник Юра Еремин поставил в ТЮЗе “Позднюю любовь” Островского. Там есть и голубая героиня, и коварная разлучница. Я играла коварную. Мне было интересно, это было ново. В ТЮЗе тогда играли замечательные актрисы: Лия Ахеджакова, Инна Чурикова, Тамара Дегтярева и даже Инна Гулая. Репертуар был хороший. Зайчиков и лисичек я, к несчастью, не играла, это очень хорошая школа для актера.
– И что потом привело вас на Малую Бронную?
– Из ТЮЗа ушел один из моих учителей – Павел Хомский, его в Театр Моссовета пригласил Юрий Александрович Завадский. С его уходом началась какая-то другая репертуарная политика. И Андрюша Мартынов – тоже однокурсник и партнер по “Зорям” – переманил меня на Бронную. Конечно, мне было интересно, ведь там работали Анатолий Васильевич Эфрос, Александр Леонидович Дунаев, это был очень интересный театр.
– Я где-то прочитал такую фразу: “Театральный мир Эфроса оказался генетически близким, единственно возможным, естественным для Остроумовой”. Это действительно так?
– Близким, но не только мне. Я-то как раз была там сбоку припеку. Сыграла в двух спектаклях Эфроса и очень рада, что прикоснулась к его театру.
– Вернемся к вашему амплуа, или скорее к его отсутствию. Мне кажется, при выборе ролей вы всегда бросались в крайности.
– Старалась. Но я с очень большим сомнением бралась, например, за мадам Бовари, потому что не очень понимала эту женщину, не знала, как я буду играть такой тип женщины. Можно было оправдать то, что она не любит мужа, а хочет любви. Но там была сцена, когда она отталкивает ребенка. Для меня это было невероятно, я не представляла себе, как это можно сделать. Но оттолкнула.
– По поводу Бовари вы сказали в одном интервью, что интересно открывать в себе то, чего боишься. Какая-то загадочная фраза.
– Есть актеры, которые любят играть такие роли, чтобы зритель их воспринимал как замечательных, положительных людей и любил их за это. Я же старалась играть очень разных, а получалось, что я все равно играла что-то одно. Другое дело, что Эмма у меня получалась не противная, ее не ненавидели, а жалели. Но в этом виновата моя энергетика.
– А чего же вы боялись в ней?
– В человеке есть все, я в этом всегда была уверена. Другое дело, позволяем ли мы вытаскивать это из себя или нет. Есть какие-то табу или запреты. Ну а в Бовари нужно было вытащить все, даже ненависть к собственному ребенку. Бовари мешал весь мир, пока эта женщина, которая хотела любить, не нашла такого человека.
– Кто из двух прекрасных дам вам ближе: Эмма или Елена Тальберг из “Белой гвардии”?
– Для меня ближе “Белая гвардия”. Я люблю Булгакова не просто как читатель. Он для меня как будто очень хороший знакомый, даже друг, пусть он этого и не знает. И поэтому все его люди (не хочется говорить – персонажи) замечательные, и играть их просто наслаждение. А Елена Тальберг, на мой взгляд, совершенно удивительный человек. Она… просто счастье.
– Она вам близка по своим душевным порывам?
– Да, близка! Но это будет очень самонадеянно. Не доросли мы до этих людей. Они замечательные, они воспитаны в традициях. У них есть незыблемые принципы: люди так воспитаны, что нельзя солгать, нельзя украсть. Честь превыше всего. Этим они и отличаются от нас, а в остальном – ничем. И напиваются они в каких-то серьезных ситуациях, и нервы у них сдают, но не предать, защитить слабого – для них это был закон жизни.
– Но и для вашей семьи, наверное, это тоже был закон?
– Конечно. Но мы все равно в другое время воспитаны. У нас в семье никогда не говорили о национальностях, я даже не знала, что есть разные национальности. Различали людей так: этот хороший, добрый человек, а тот – “не наш”. Вот и все.
– Мне кажется, что вы всегда боитесь наигрыша: лучше недоиграть, чем переиграть.
– Это правда, я боюсь наигрыша. Ведь наигрыш – это притворство в профессии, это просто дурной вкус.
– Вы однажды сказали, что работаете трудно. В чем это выражается?
– Раньше мне казалось, что я легкая в работе и в жизни. А режиссеры говорят, что трудная. Не потому, что капризная, а потому, что не хочу оставлять пустых мест в роли.
– А открытая эмоция не мешает искренности?
– Нет, одно другому не противоречит совершенно. Вот, например, Раневская в “Вишневом саде” – вся на открытых эмоциях. То же было и в Глафире, которую я играла в “Волках и овцах” на Малой Бронной. Там для меня был настоящий фейерверк эмоций.
– Раневская стала одной из самых значительных ваших ролей в последние годы. Вы трудно шли к ней?
– Чехова я любила всегда, и все говорили, что я чеховская героиня. Но до “Вишневого сада” ни разу не сыграла его ни в театре, ни в кино. Но, как видите, справедливость торжествует, хотя и слишком поздно. (Смех.) Это шутка, конечно, потому что роль, наверное, моя. Я трудно шла к ней, да и все шли к этому очень трудно. Мы очень долго репетировали, а когда долго репетируешь в своем собственном клубке, начинаешь в трех соснах путаться. Мне сделали упрек: написано – “комедия”, а ты играешь слишком драматически. Обычно играют французскую изысканную даму, она приезжает сюда и смотрит на все, как иностранка. А про мою роль какой-то критик сказал, что это “самая русская Раневская”. А какая она должна быть? Да, она пять лет прожила за границей, но она здесь родилась, здесь выросла! Она русская всей душой – со своей бесшабашностью, со всеми чертами, присущими русскому человеку. И с индивидуальными, которые присущи только ей, очень эгоистическими.
– Ваша Раневская эгоистична?
– Сами смотрите: она вышла замуж в первый раз не за дворянина, нарушив все каноны семьи. Я понимаю, как все были против: и отец, и мать. Ярославская бабушка ее до сих пор не принимает. Она всегда была своевольница. Этот “недворянин” пил, промотал все ее наследство. То есть она жила с пьяницей. И, как Гаев говорит, вела не совсем порядочный образ жизни. Потом тонет ее ребенок, она бросает 12-летнюю дочку и уезжает с любовником в Париж. Когда я смотрела “Вишневые сады” раньше, я просто не видела, насколько она сложный человек. Но я ее оправдываю: она женщина.
– Вам удается найти гармонию в жизни и совмещать роли матери, жены и актрисы?
– Что касается совмещения, то это действительно очень трудно. Я уже вспоминала замечательный спектакль “Вдовий пароход” в Театре Моссовета – первый спектакль Генриетты Яновской в Москве. Середина 50-х годов, коммунальная квартира, женщины, послевоенное нищее время. Приходит замполит, который помог моей героине на войне, и спрашивает: “Как живешь, Анфиса?” И я ему отвечаю: “Хорошо, а куда деваться?!” А он говорит: “Так и живи!” Это я по поводу совмещения. (Смех.) Куда деваться, надо совмещать.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"