ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N31
ОКРЕСТНОСТИ 

Большой Зарайск

Курортникам известно уникальное понятие – Большой Сочи. То есть имеется сам город Сочи, а по обе стороны по побережью от него располагаются малюсенькие городочки – Мацеста, Адлер, Лазаревское.
Это, с одной стороны, самостоятельные населенные пункты, а с другой – части Большого Сочи.
Примерно то же самое с Зарайском. Стоит город Зарайск, вокруг него же расположены села и деревеньки, прошлое которых редкостно богато всевозможными занятными историями. Участники же тех историй часто даже не упоминали названия этих сел и деревенек. Они себя считали жителями города Зарайска. Большого Зарайска конечно же.

Пожар в Даровом

Самым известным героем Большого Зарайска был писатель Ф.М.Достоевский. В 1831 году его отец, врач Михаил Андреевич, купил зарайское имение Даровое, а вскоре после этого – деревню Черемошню, расположенную рядышком.
Уже на следующий год после покупки Даровое было уничтожено пожаром. Управляющий в один прекрасный день вошел к барину со словами:
– Вотчина сгорела-с!
Федор Михайлович впоследствии писал: “Все горело, все дотла, и избы, и амбар, и скотный двор, и даже яровые семена, часть скота и один мужик Архип. С первого страху вообразили, что полное разорение. Бросились на колени и стали молиться, мама плакала”.
Но вскоре жизнь более-менее наладилась.
Дети доктора здесь были счастливы. Брат знаменитого писателя об этом вспоминал: “В деревне… мы постоянно были на воздухе и, кроме игр, проводили целые дни на полях, присутствуя и приглядываясь к трудным полевым работам. Все крестьяне, в особенности женщины, очень всех нас любили и, не стесняясь нисколько, вступали с нами в разговоры. Мы, со своей стороны, старались тоже угодить им всевозможными средствами. Так, однажды брат Федя, увидев, что одна крестьянка пролила запасную воду, вследствие чего ей нечем было напоить ребенка, немедленно побежал версты за две домой и принес воды, чем заслужил большую благодарность бедной матери”.
Происходила в имении и “светская жизнь”. Тот же мемуарист писал: “Мы с маменькой, бывая каждое воскресенье в Моногарове, каждый раз были приглашаемы из церкви на чашку кофе к Хотяинцевым (Павлу Петровичу и его жене Федосье Сергеевне). Хотяинцевы изредка бывали у нас”.
Сам же отец семейства вовсе не был очарован своим приобретением. Он сетовал в одном из писем: “Урожай хлеба дурной, прошлого года писал то же, что озимого хлеба совсем ничего не уродилось; теперь пишу тебе, что за нынешним летом последует решительное и конечное расстройство нашего состояния. Представь себе зиму, продолжающуюся почти 8 месяцев, представь, что по дурным нашим полям мы и в хорошие годы всегда покупали не только сено, но и солому… Крыши все обнажены для корму. С начала весны и до сих пор ни одной капли дождя, ни одной росы! Жара, ветры ужасные все погубили. Озимые поля черны, будто и не были сеяны; много нив перепахано и засеяно овсом, но это, по-видимому, не поможет. Хотя уже конец мая, но всходов еще и не видно. Это угрожает не только разорением, но и совершенным голодом”.
А тут еще и пагубная страсть: “Пристрастие Михаила Андреевича к спиртным напиткам, видимо, усиливалось, и он почти постоянно бывал в ненормальном положении”.
В конце концов в 1839 году крестьяне ополчились на несчастного помещика. Один из обитателей поместья, некий Даниил Макаров, вспоминал: “Черемошненские мужики задумали с ним покончить. Сговорились между собой – Ефимов, Михайлов, Исаев да Василий Никитин. Теперь все равно никого нет на свете, давно сгнили, – можно сказать.
Петровками, о сю пору, навоз мужики возили. Солнце уже высоко стояло… барин спрашивает, все ли выехали на работу. Ему говорят, что из Черемошни четверо не поехало, – сказались больными.
“Вот я их “вылечу”, – закричал барин и велел дрожки заложить. А у него палка – во-от какая была! Приехал. А мужики уже стоят на улице.
“Что не едете?”
“Мочи, – говорят, – нет”. Он их палкой, одного, другого. Они во двор, он за ними. Там Василий Никитин – здоровый, высокий такой был. Сзади барина за руки схватил. А другие мужики стоят – испугались. Василий им крикнул: “Чего же стоите? Зачем сговаривались?” Мужики бросились, рот барину заткнули да за нужное место, чтоб следов никаких не было. Потом вывезли, свалив в поле, на дороге из Черемошни в Даровое. А кучер Давид был подговорен. Оставил барина да в Моногарово за попом (а в Даровое не заезжал). Поп приехал – барин еще дышал, но уже не в памяти был. Поп глухую исповедь принял. Знал он, что мужики сделали, да скрыл. Крестьян не выдал. Следователи потом из Каширы приезжали. Спрашивали всех, допытывались. Ничего не узнали. Ну и поверилось, будто барин от припадка умер, у него припадки бывали”.
Сам же Федор Михайлович очень любил имение своего детства. “Это маленькое и незамечательное место оставило во мне самое глубокое и сильное впечатление на всю потом жизнь,” – писал он ближе к старости. Действительно, события, случавшиеся в том имении, тем или иным образом вошли и в “Братьев Карамазовых”, и в “Село Степанчиково и его обитателей”, и в “Бесы”.
После революции хранительницей и одновременно обитательницей Дарового (ставшего мемориалом и отошедшего под патронаж Зарайского музея) стала Мария Александровна Иванова, племянница писателя. Сам Федор Михайлович так о ней отзывался: “Машеньку я люблю чрезвычайно за ее прелесть, грациозность, наивность, прелестную манеру, а серьезность ее сердца я узнал очень недавно (о, все вы талантливы и отмечены Богом)”.
Мария Александровна сама была своего рода достопримечательностью этого музея: “В ее крохотном домике в Даровом много места занимал старинный прямострунный рояль. Ей было лет под 80, она охотно и живо беседовала, читала на память стихи и смеялась вперемежку с жалобами на тяжелые условия, в которых ей приходилось существовать”.
А жизнь Марии Александровны и впрямь была нелегкой: “Она больна ногами, ходит с палкою… она говорит о том, что домик приходит в ветхость, что никто не помнит Достоевского, что в Черемошне нет даже школы имени его”.
Здесь же, в Даровом, проживали и сестры смотрительницы. Одна из них, Ольга, преподавала французский язык. Мария Александровна о ней писала: “Очень общительная и веселая. Любит свою педагогическую работу. Много работала как в городской, так и в сельской школе. Всегда любила детей и страстно хотела иметь своего ребенка”.
Впрочем, Ольга Александровна утратила свой оптимизм. Она жаловалась Марии Александровне: “Вообще я так скверно чувствую себя нравственно, что и сказать не могу. Жизнь кажется такой бесцельной и никому не нужной, хоть пулю в лоб пускай. Что я за свою жизнь сделала и что еще могу сделать? Ну, положим, доживу я до старости. Буду одинокой старушонкой, некому даже накормить будет: так и сдохнешь, как собака”.
Жаловалась на жизнь и третья сестра, Юлия. Она в одном из писем признавалась: “Извини меня, что тебе не писала. Причина тому хандра. Не взыщи, если и теперь письмо будет плаксиво и неинтересно. Ты пишешь, чтобы мы строили себе новый дом. Я привыкла к дурной атмосфере в доме и ко всем неудобствам. Зачем все менять? Не понимаю. Будь у нас хоть двухэтажный дом, нас все равно со временем выгонят из него”.
Впрочем, жизнь наследников писателя не слишком интересовала окружающих. И примерно в то же время, когда в старенькой усадьбе бушевали эти страсти, поэт Павел Радимов написал стихотворение под названием “В усадьбе Достоевского”:

Опять бегут бугры, а с ними перелески,
А вот и старый парк, где Федор Достоевский
Жил по летам не раз. Как тень в лесу темна!

Широкоствольных лип, коряжистых дубов
Стоит высокая зеленая стена.
На узенькой тропе не слышен звук шагов

Творца, видавшего в Сибири мертвый дом.
Он ждал, поднимется народ российский к свету.
Смотри, горит восток за золотым бугром,
И жаворонок песнь мне, сельскому поэту,

Поет, дрожит; исчез в просторе голубом.
Идут в работе дни, конец приходит лету.
Комбайн срезает рожь… Как хорошо кругом!
Я родине отдам любовь и песню эту.

Даровое сделалось памятным местом, достопримечательностью, туристическим объектом. Она должна была, просто была обязана настраивать гостей на всевозможные ассоциации с автором “Братьев Карамазовых”. На настоящую, обыденную жизнь усадьба больше не имела права.

Землемер Куприн

Так вышло, что с Большим Зарайском связаны судьбы множества известнейших людей искусства. Здесь, например, часто бывал писатель Александр Куприн. Правда, не как писатель, а как землемер. Он сообщал своей знакомой: “Я потому Вам так долго не писал, многоуважаемая Людмила Ивановна, что с утра раннего до глубокой ночи занят делом, не дающим мне ни одной – буквально ни одной минуты свободной. Дело это заключается в том, что я взял нечто вроде подряда – обмерить около 600 десятин крестьянского леса в Зарайском уезде и составить планы лесного хозяйства в деревнях Григорьевском, Тюнине, Лучконцах, Козловке, Филипповичах, Городище, Клин-Бельдине и Костенковой”.
Эти труды пошли писателю на пользу. Он признавался: “Только в этой тяжелой непрестанной работе я стал понимать, как велико, обильно и разнообразно это удивительное государство – Рязанская губерния и как оно безмерно. Разные уезды, волости, деревни говорили на разных языках. Зарайский, например, уезд отличался безукоризненной, правильной, чистой и красивой речью, какой еще говорит незначительная часть Твери”.
Впоследствии Куприн, естественно, использовал накопленные при работе наблюдения. Вот, к примеру, начало одного из купринских рассказов: “А то вот довелось мне однажды исходить вдоль и поперек весь огромный Зарайский уезд Рязанской губернии, жителей которой в просторечии называет языкатая Россия косопузыми”.
Вообще же Александр Иванович писал, что здесь, в Большом Зарайске, он “впитал самые мощные, самые благодатные, самые широкие, самые плодотворные впечатления”.
В зарайской деревне Ходяйново родился уже упомянутый Павел Радимов. Он посвящал родному краю трогательные стихи:

И в суете комфортабельной
Время от времени пусть
Выплывет тёплой проталиной
Нежно-зарайская грусть.
И с наслаждением вспоминал свое ходяйновское детство:
Поворовать бы груш, моченых в сладком соке,
Да из бочонка влить стакан-другой кваску,
Отбыв занятия, обеденные сроки,

Уйти бы на Осетр – привольную реку.
Как только спустишься на мост ты у заставы,
Здесь мельница шумит, гремят ее поставы.

И на возах мешки, свернув, как гуси, шеи,
В телегах улеглись, от дегтя слышен дух,
А изо ржей волной цветочною повеет,
И жаворонков трель под небом тешит слух.

Тропой сбегая к реке: черней, чем сами змеи,
Живет в норе налим, от сытости опух.
За жабры вздень его и вымахни скорее
На теплый липкий ил в конятник и лопух.

А в деревне Скирино родился другой поэт, Павел Каревский. Однажды в одном из журналов он встретился с Сергеем Есениным.
– Ты откуда? – спросил начинающего автора прославленный поэт. И услышав ответ, несказанно обрадовался: – Земляк! Да ведь это совсем близко от нас, я из Рязанского уезда. Ну, садись, поговорим о твоих стихах.
Но невзирая на протекцию Сергея Александровича, Павел Каревский так и не вошел в созвездие российских величайших стихотворцев. Впрочем, его сборник под названием “Все относительно” пользовался в Большом Зарайске некоторым успехом.
А Сергея Есенина с Зарайским уездом связывало не только лишь соседство, но и романтическое увлечение. Он в 1913 году влюбился в здешнюю учительницу М.Бальзамову. Он посвятил ей юношеские, еще незрелые стихи:

Ты плакала в вечерней тишине,
И слезы горькие на землю падали,
И было тяжело и так печально мне,
И все же мы друг друга не поняли.

Умчалась ты в далекие края,
И все мечты увянули без цвета,
И вновь опять один остался я
Страдать душой без ласки и привета.

И часто я вечернею порой
Хожу к местам заветного свиданья,
И вижу я в мечтах мне милый образ твой,
И слышу в тишине тоскливое рыданье.

А в селе Ильицыно живала в детстве возлюбленная еще одного великого российского поэта – Наталья Николаевна Гончарова. В шестнадцать лет она писала дедушке довольно трогательные послания:
“Любезный Дединька!
Я воспользоваюсь сим случаем, дабы осведомиться о вашем здоровии и поблагодарить вас за милость, которую вы нам оказали, позволив нам провести лето в Ильицыно. Я очень жалею, любезный Дединька, что не имею щастия провести с вами несколько времени, подобно Митиньки. Но в надежде скоро вас видеть, целую ваши ручки и остаюсь навсегда ваша покорная внучка Наталья Гончарова.
Ильицыно, сего 17 июня 1828 года”.
Трудно поверить, но спустя всего несколько месяцев после такого детского послания Наталья Николаевна познакомится со своим будущим супругом. И начнется у нее взрослая жизнь.
Владимир Соллогуб писал о юной Гончаровой: “Много видел я на своем веку красивых женщин, но никогда не видывал я женщину, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана”.
А приятель Пушкина Павел Воинович Нащокин разъяснял причины этой красоты: “Воспитание в деревне на чистом воздухе оставило ей в наследство цветущее здоровье. Сильная, ловкая, она была необыкновенно пропорционально сложена, отчего и каждое движение ее было преисполнено грации… Притягивающая простота в общении… Главную ее прелесть составляли отсутствие всякого жеманства и естественность”.
Уже после смерти Пушкина Наталья Николаевна по возможности жила в Ильицыне. А если не было такой возможности, то сокрушалась: “В этом году я буду вынуждена провести лето в городе, хотя и обещала Ване приехать на лето в Ильицыно”.
Ваня – это тогдашний владелец усадьбы И.Н.Гончаров. Наталья Николаевна писала о нем: “Бедный мальчик, у него столько забот и страданий. Он и его жена – оба превосходные люди, каждый имеет большие достоинства и самые лучшие намерения, но, увы, Ване надо было бы другую жену, а ей другого мужа”.
В деревне Столпово родился актер Александр Артемьев (сценический псевдоним Артем). Известный театральный критик В.М.Дорошевич вспоминал о нем:
«Здесь (в Московском Художественном театре. – А.М.) начинал свою артистическую деятельность мой:
– Учитель чистописания и рисования Артемьев.
Потом, – ваш друг, ваш любимец, незабвенный, дорогой и милый Артем.
– Дедушка Художественного театра…
Вы вспоминаете Артема чудесным Фирсом, трогательным “Нахлебником”.
Я помню его превосходным Аркадием Счастливцевым.
В моих ушах звучит его мягкий укоряющий голос:
– Дорошевич Власий, сколько раз я вам говорил, чтобы вы, когда пишете, держали указательный палец прямо! Вы опять держите указательный палец не прямо!
Целое отчаяние в голосе!
Изо всей массы людей, которые меня “учили и воспитывали”, это один из немногих, о которых у меня сохранилась теплая память.
Он был бесконечно добр.
Его рука никогда не поставила единицы, не вывела красивой и элегантной двойки.
Мы, конечно, злоупотребляли этой добротой.
– А я вчера был в Секретаревке. Видел вас в роли Кулигина!
Он конфузился:
– Ну, ну, пиши!.. Буква “Б”. Большая. Пишется так. Круг, колесом, легко, не нажимая. Потом нажим, черта над буквой и опять пусти перо легко. Хвост кверху. Завитка не делать. Некрасиво и по-писарски!
Вы его помните. Видите как живым.
Небольшого роста. Рябой. С дерганой бородкой.
В молодости у него была пышная шевелюра… От него веяло художником и Училищем живописи, ваяния и зодчества…
Кажется, даже решившись, наконец, поступить в театр, – в Художественный театр, – Артем все-таки продолжал преподавать:
– Буква “А”. Большая. Пишется так!
Пока не дослужился до пенсии.
– На всякий случай!
– Мало ли что может случиться!»
В деревне под названием Макеево родился художник Федор Константинов. Он снискал мировую известность иллюстрациями к “Кентерберийским рассказам” Джефри Чосера.
“Дейли телеграф” писал о выставке 1945 года: «Зрители могли любоваться такими работами, как гравюры на дереве В. Фаворского, иллюстрирующие “Гамлета”, и иллюстрациями Ф.Константинова к чосеровским “Кентерберийским рассказам”, которые красноречиво свидетельствуют о том, что советское искусство поистине интернационально».
Вторил ей “Дейли скетч”: «На выставке представлен ряд блестящих гравюр на дереве Константинова, иллюстрирующих типажи “Кентерберийских рассказов”».
А “Манчестер Гарден” отзывался еще более восторженно: «Лучшими экспонатами выставки могут быть названы гравюры на дереве – иллюстрации к “Кентерберийским рассказам” Чосера художника Константинова».
Сам же художник скромно признавался: “Меня увлекают темы познания мира, борьба добра и зла, мучительные поиски гармонии между бесконечностью времени и краткостью жизни человека и мира, раздумья о высокой сущности любви и ее трагедийности”.
В селе Тишино родился герой Сербско-турецкой войны, генерал и поэт Александр Меженинов. По воспоминаниям современников, он был “тип старого аристократа, добрый, но значительно бесхарактерный”. Эта бесхарактерность однажды стоила ему серьезных неприятностей – Александр Павлович был обвинен в растрате. Он начал готовиться к самоубийству. Написал стихотворение:

Под впечатленьем позора
Грозная дума являлась:
С страшным названием вора
Жизнь невозможной казалась.
Но друзья помогли ему выпутаться.

Нынешний поселок под названием Серебряные Пруды принадлежал легендарному графу Н.П.Шереметеву, женившемуся на своей крепостной, на актрисе и певице Прасковье Жемчуговой. Он, кстати, оставил замечательнейшие напутствия своему сыну: “Обладая большим имением, не ослепляйся богатством и великолепием во избежание всяческих излишеств и порочных удовольствий… Доходами распоряжайся так, чтобы одна часть удовлетворяла твои нужды, а другая посвящаема была в жертву общей пользе, благу других, во благо и утешение себе. Хотя все, что ты имеешь, принадлежит тебе, но помни, что ты сам принадлежишь Богу, Государю, Отечеству и обществу, коим ты для того должен творить угодное, что и они все творят в твою пользу”.
Двести лет назад подобное мировоззрение также было в диковинку.
А еще корни Большого Зарайска были у Шолохова. Михаил Александрович об этом писал: “Прадед мой (по отцу) еще мальчиком был увезен на Дон. Не знаю, из какого он села и какой волости, но точно знаю, что он был уроженцем именно Зарайского уезда”.
Вот такие дела.

Досрочное освобождение

Но самая, пожалуй, яркая страница в истории дореволюционного Большого Зарайска относится к 1846 году. Известный российский философ и публицист Николай Огарев отпустил на волю целое село, ему принадлежавшее. Это случилось за 15 лет до полной отмены крепостного права. Крестьяне села Белоомута стали свободными.
Огарев вышел к крестьянам и сказал:
– Добрые люди! Я собрал вас сюда для очень важного дела, касающегося и меня, и вас. До вас, православные, оно касается тем, что предоставляет вам более блага в трудовой вашей жизни, а для меня – тем, что я обязан исполнить христианский долг. Я положил за непременную обязанность отпустить вас на волю, в свободные хлебопашцы. За это потребую от вас я суммы необременительной, а вам отдам всю землю с лесом и всеми лугами.
В ответ на это выступление крестьяне рухнули на колени и заголосили:
– Не желаем, батюшка-барин, никакой мы воли, освобожденья! Нам всего лучше жить за тобою. Не кидай нас! Мы без тебя пропадем, всякий нас обидит. У нас при тебе, барин, и при твоем покойном батюшке никакой неволи не было, и мы ее не знаем; не знали неволи и отцы наши, и деды наши при прежних господах.
Но Огарев был непреклонен в своей жажде подвига.
Один из жителей села писал: «В начале 1846 г. мне было семь лет, и я сохранил с того времени в памяти следующий факт. Мой батюшка пришел со схода печальным и начал моей матери говорить приблизительно следующее: “Мать, барин-то наш теперь уж совсем отпустил нас на волю. На сходке читали об этом бумагу, что пришла из губернии. Приказано обществу выбрать старшину; для этого приедет чиновник, а бурмистр отменяется”».
Увы, эксперимент был неудачным. П.В.Анненков писал: “Освобождение этого села, стоявшего на реке Оке, украшенного 4 церквами, владевшего поемными лугами, 10 000 десятинами строевого леса и обширными рыбными ловлями, замечательно по грандиозности своего плана и по ничтожности результатов, от него полученных…
При совершении акта освобождения упущено было из вида мужицко-олигархическое устройство белоомутовской общины. Богачи в ней и прежде уплачивали государственные и барские повинности за земли и угодья неимущих, распоряжаясь последними на правах второго поддельного вотчинного права, а теперь, когда выкуп пал преимущественно на тех же богачей, остальное население, не участвовавшее в нем, оказалось их неоплатным должником и поступило к ним в кабалу. Дело еще запуталось тем, что при утверждении акта освобождения правительство, из видов сбережения от хищнического хозяйства ценных в государственном смысле угодий, отписало некоторые из них к ведомству государственных имуществ”.
Впрочем, сам Николай Огарев был доволен: «Как я люблю этот народ, как бы мне хотелось, чтобы они почитали меня за друга, который им желает добра и сделает его. Может быть, со временем, устроивши фабрику, я похлопочу о “комитете поощрения фабрик и заводов”.
Вот новые прожекты – не знаю, понравятся ли, но я их вижу теперь сквозь призму энтузиазма. Скажи мне еще раз: мог ли я понравиться крестьянам? Достиг ли я своей цели? Видят ли во мне доброжелателя? Кто мне скажет – да! то я радуюсь как ребенок».
Увы, не многие ему такое говорили.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"