ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ИМЯ И СЛОВО 

Роман жизни… Привычное словосочетание. У каждого своя система ассоциаций. Один вообразит что-то гламурное. Другой сухо отвалится в литературу, точнее – в сопутствующий пафос. Третий в ответ вспомнит вздох случайного летнего попутчика. «Вот у меня судьба, куда там Горькому! Если бы только записать…»
У всех собеседников в дороге (а равно – у оставшихся дома) тоска по невозможной к воплощению книге. Взгляды, молитвы, друзья, утраты, слова между паузами и разлуки между словами. Роман жизни – всегда особенный, сожженный на сердце.
Господь милосердный каждому человеку подбирает непохожий сюжет. «Бог любит не всех одинаково, но каждого больше». Избыток этой Любви и есть талант данного человека. То, что он чувствует как свое «я».
Как роман своей жизни.
Книга Валерии Пришвиной «Невидимый град» вышла только в прошлом году, хотя рукопись была закончена в начале 60-х. Особенность этих воспоминаний в спокойной способности автора различать мотив судьбы поверх повседневного дребезга, звоночков памяти, раскатов эпохи.
А судьба – от «огненного шоссе» детских сновидений до мудрых дневников Михаила Пришвина. Она вмещает пережитый в юности расстрел отца, работу с бездомными детьми в приюте «Бодрая жизнь», гибель любимого человека, ссылку в низовье Оби. А еще то, что Валерия Дмитриевна считала самым важным в себе: «Я искала спасения от темной стихии – она меня отвращала, но подчас тайно манила мое воображение. Единственной защитой была неискоренимая ненависть к темному сладострастному миру, где навстречу жажде любви предлагалась полностью удовлетворенная собою страсть. Я никогда не соглашалась с этим зовом, но в то же время чувствовала себя до странности беззащитной перед ним…»
Высокоумные и прагматичные люди как-то потеряли знание о целомудренной любви. О ней, кажется, не рискуют говорить в школе. О ней молчали в свои бороды уже классики Золотого и Серебряного веков русской литературы. И все-таки она возможна.
Реалистический рассказ о юности и чистоте доходит до нас из глубины страшного, точно огненное шоссе, столетия. «Женственность? Мне предстоял долгий путь обретения мужества, как будто у меня было только одно крыло и надо было вырастить второе», – пишет Валерия Пришвина.

Письмо-рисунок

...И все же наступил день моего отъезда. Олег посадил меня на грузовик, наполненный до отказа мешками и людьми. Мы обнялись с ним у всех на виду – условности были забыты. Я увидала слезы на его глазах, перегнулась еще и еще раз к нему через борт тронувшегося грузовика. Олег пробежал несколько шагов за машиной, не отпуская моей руки.
– Это ваш муж или жених? – спросил меня голос справа. Мне трудно было сразу ответить – что-то сжимало горло.
– Нет, это брат, – сказала я наконец, поворачиваясь к соседу. Прекрасно одетый, еще нестарый, но слегка седеющий человек интеллигентного вида с резкими восточными чертами лица, он с любопытством разглядывал меня. В ответ на мои слова он крутит недоверчиво головой:
– Так братья не прощаются, я видел его лицо, какое лицо! – повторяет он восхищенно.
Если б я писала роман, мне удобно было бы сделать эту минуту в жизни моей героини переломной: она могла, она должна была бы прочесть в этих словах запретный и сладкий смысл: не разлучаться, никогда не разлучаться! Пусть не о браке будет речь – это слово вызывает у обоих опасливое отталкивание, пусть речь идет только о том, чтоб никогда не разлучаться...
Вчера на прощание он дал мне маленькую записку, величиной со спичечный коробок. «Прочти в минуту слабости и уныния», – сказал он. Записка лежит в сумке под рукой, хотя я знаю ее уже наизусть. В ней написано: «Детка родная, не горюй, что тратишь жизнь в сером труде будней. Потерпи! Мы идем к невечернему дню вечной радости». Подписал он записку своим детским именем Лель.
Я вспоминаю, а сосед в это время задает все новые вопросы. Я скупо ему отвечаю, скрывая главное:
– Да, я осталась в Москве с матерью, работаю... Где? – И вдруг у меня вырывается с горечью помимо воли: – Я скучно работаю, я не нашла своей работы, а мне это самое нужное: мне нужно дело! Вернее всего, у меня нет никакого таланта.
Сосед снова крутит недовольно головой и смотрит мне прямо в душу добрыми, грустными глазами. Я отворачиваюсь, но не могу сердиться долго: что-то располагает к доверию в этом бесцеремонном человеке.
– У вас нет таланта? – переспрашивает он. – Неправда! Я видел, как вы прощались, я видел ваше лицо!
«Что он хочет этим сказать?» – удивляюсь я и молчу. А он продолжает:
– Почему вы уезжаете от него? Это неправда про брата... Зачем он отпускает вас одну? Я знаю жизнь, этого нельзя делать. Я видел, какие у вас были лица!
Я поворачиваюсь к соседу и отвечаю ему запальчиво, негодующе:
– Ему так нужно! Иначе ему не успеть окончить свое дело. Вы говорите, что понимаете жизнь: значит, вы должны понимать, как жизнь коротка. Она велика только совершенным, и мы должны успеть, чтоб заслужить вход к настоящему, непреходящему счастью, пусть оно наступит и в вечности. Я верю, надеюсь и уже в преддверии счастлива.
– Это я вижу, тут вы меня не обманываете, это меня и восхитило, – уступчиво соглашается сосед. – А вы говорите, что у вас нет таланта! Любить – это тоже талант.
Поддаваясь непреодолимому желанию поделиться, я вынимаю записку Олега и протягиваю ему:
– Вот прочтите – он мне написал в дорогу для памяти.
Сосед внимательно и долго читает.
– Это не письмо, это скорее рисунок, – говорит он. – Так писали только в древности. Я изучил во множестве старинные рукописи, я археолог по образованию и люблю свое дело. У этого юноши буквы живут: посмотрите, у каждой свое лицо и своя манера держаться. Буквы бегут за мыслью. Они похожи на маленькие одушевленные существа. А эта концовка, вроде рыбки, сделанная одним росчерком...
– Рыбка эта появляется, – подхватываю я, – когда у него светло и уверенно на душе. Как же я могу сейчас не радоваться?!
– Записка замечательная, – говорит сосед, – и я благодарен вам за доверие. Но мне жаль вас и страшно за вас.
Бесконечно петляет грузовик. Мой сосед замолчал. Но путь наш долгий. Вот почему между молчанием и новыми вопросами я рассказываю ему свою жизнь. У въезда в город он мне говорит:
– Уже поздно, и сегодня поезда на Москву не будет. Как вы достанете завтра билет? И где вы рассчитываете провести ночь? У меня целый дом пустует. Я живу один. Прошу вас – будьте моей гостьей, а завтра я вам устрою отъезд.
Была уже черная ночь, когда мы вошли в сад за высокой каменной оградой.
Хозяин провел меня в отдельную комнату с шелковой мебелью и широкой мягкой тахтой. От ужина я отказалась. Впервые за два месяца я на ночь разделась, с наслаждением бросилась в постель и заснула.
Утром меня разбудил вежливый стук.
– Вы спали отлично – это видно по вашему румянцу. А я по-стариковски сплю уже одним глазом.
– Какой же вы старик? – из вежливости возразила я.
– Вы правы, – не чинясь, согласился хозяин, – мне не так уж много лет, но счастье мое погублено, и жизнь моя кончена. Вот почему я и чувствую себя стариком. Я не местный житель, я армянин, это не мой дом, а моей покойной жены, русской женщины, и я никак не могу расстаться с ним.
Я ждала продолжения, но он не прибавил об этом ни слова.
– У меня осталась еще в душе моя родина, – продолжал хозяин. – Моя прекрасная родина с такой древней историей, храмами, книгами, может быть, во мне хватит сил, чтоб жить ради нее... Но не будем больше обо мне, послушайте, что я думал о вас этой ночью: вы будете жить одна и стариться в далеком городе...
– Мы поселимся в конце концов вместе, – перебила я его. – Если даже не изменится жизнь и книги наши не будут издаваться, все равно мы проживем на этой благодатной земле, пусть в нищете, это нас не страшит.
Мой хозяин посмотрел на меня с ласковой усмешкой:
– Вы так уверены? Вы не следите за тем, что делается в мире, а я читаю литературу на многих языках и кое-что предвижу. Вам никто не позволит издавать книги по метафизике. Больше того, вам не позволят даже жить своим нищенским, но вольным хозяйством. Даже в неприступных горах. Даже на никем не обитаемых, никому не нужных землях. Люди делают сейчас ставку на государственную организацию труда, на подчинение всех сил единой системе управления. Делают это ради того же спасения мира от страданий, о чем думаете и вы. Но эти новые люди смотрят сейчас только на землю, им ненавистны ваши расчеты на небо и вечность: человечество слишком долго и бесплодно обманывалось мечтами. Им надо делать жизнь здесь и сейчас.
– Мы об этом тоже думаем, – возражаю я. – В наши планы входит забота и об экономике. Пренебрежение ею было в какой-то мере грехом христианской Церкви.
– И вы надеетесь найти сейчас общий язык с современными людьми! Какая наивность! Вы сострадаете человечеству, а вас сочтут за врагов и, может быть, даже уничтожат, как преступников. Вы не знаете истории: это происходит не впервые в мире.
Я молчу. Я понимаю, что за словами этого человека – правда.
– Но самое главное, – продолжает он, – вы не хотите понять, с каким огнем играете в своей любви. Пока он горит в вас и каким-то чудом не обжигает, вы свободно расстаетесь... Но берегитесь! Вы можете стать во всем виноватой. Бедная маленькая Ева, она вечно расплачивается...
– Мне жаль вас и страшно за вас! – повторяет он вчерашние слова.
И снова я отталкиваю их, вспоминая: «Потерпи! Мы идем к невечернему дню вечной радости».
Вечером хозяин посадил меня в поезд. Из Москвы я написала ему. Он мне ответил. Но вскоре перестал отвечать, и переписка прекратилась. Вероятно, он был, подобно всем богатым домовладельцам, «раскулачен», а может быть, и уничтожен...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"