ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ 
 

Мир по формуле чинарей

В защиту детского обэриутства

Имена Даниила Хармса, Александра Введенского, Николая Олейникова говорили многое в советскую эпоху – но скорее детям, нежели взрослым. Взрослые же, в массе своей, считали вышеназванных авторов детскими писателями. Другие взрослые, всё больше филологи да либеральные литераторы, протаскивая в печать эти имена, говорят о трагической гибели (этаким образом стыдливо обозначались сталинские репрессии) талантливых детских поэтов, зачем-то, вдобавок к общепризнанным сочинениям для детей, занимавшихся литературными чудачествами, формальными изысками, авангардистскими кунштюками… Третьи же взрослые, непримиримые борцы с эстетическим диктатом, нонконформисты и самиздатчики, разыскивали по библиотекам сохранившиеся с довоенных времен публикации опальных поэтов, откапывали их рукописи в архивах случайно выживших старших современников, читали, распространяли в
самиздате и тамиздате.
Перестроечное, а затем постсоветское время вынесло андеграундную моду на поверхность, и Хармс, Введенский, Олейников – участники «Объединения реального искусства» (ОБЭРИУ) – стали восприниматься как представители большого авангардного стиля, предтечи тотальной иронии и абсолютного абсурда. Два или три поколения поэтов подражали обэриутам, чаще всего воспринимая их приемы поверхностно, на самых легко считываемых и воспроизводимых уровнях. Соответственно возникла и филологическая мода на обэриутов. Стало хорошим тоном говорить исключительно о “взрослых”, “серьезных” текстах этих авторов. Произведения для детей были вынесены за скобки – их сочли способом зарабатывания на жизнь, “халтурой” (в том смысле, что устоялся в бытовом жаргоне совка). Составители безупречного двухтомника Введенского, например, бережно собрав всё уцелевшее из наследия поэта, включая не только фрагменты, но и упоминания об утраченных текстах, отказались от публикации детских стихотворений.
В сущности, это вопрос вряд ли однозначно разрешимый – считать написанное для детей конъюнктурой или полноправной частью наследия. Мой учитель, поэт-лианозовец Генрих Сапгир, прямой наследник традиций ОБЭРИУ, рассказывал, что идею писать стихи для детей дал ему Борис Слуцкий. “Генрих, – говорил Слуцкий, – вы формалист, у вас должны хорошо получаться детские стихи”. До этого подобный способ легализации в советском литературном пространстве (необходимой, чтобы, подобно Бродскому, не быть посаженным за тунеядство) Сапгиру не приходил в голову – он думал заняться другим общераспространенным в те годы видом “халтуры”, переводами. Но вот Сапгир начал писать детские стихи – и появились “Лошарик”, “Смеянцы”, “Погода была прекрасная, принцесса была ужасная”, та абсолютная классика жанра, на которой много лет росли и растут дети. Эта ситуация представляется мне четкой моделью взаимоотношений “серьезного” сочинителя-нонконформиста с детской литературой.
Есть не лишенное оснований мнение: авангардному художнику следует выучиться академическому рисунку, тогда его абстракции обретут большую свободу. В советскую эпоху подобной “академической школой” для неофициального художника подчас становилась детская иллюстрация – вспомним Илью Кабакова и Виктора Пивоварова. Это же касается и поэта: сочиняя для детей, он проходит ту школу четкости, что позволяет ему в заветных “серьезных” стихах подняться на какой-то иной уровень.
Есть и другой поворот темы. Советский механизм культуры при всей своей системе тотального контроля по причине громоздкости и тяжеловесности не мог быть с одинаковой степенью внимательным ко всем областям. Так возникали некие странные зоны “полусвободы”. Детская литература – одна из них. Впрочем, самые зловещие годы, конец 30-х – начало 50-х, поглощали и эти островки свободы: обэриуты были объявлены, кстати говоря, “антисоветской группой писателей в детском секторе Ленинградского государственного издательства”. Но как бы то ни было, в более “вегетарианские времена” (пользуясь известным определением Ахматовой) именно детская и юношеская литература представала своего рода искренним словом, носительницей невыразимых и сокровенных смыслов. Обэриуты, Чуковский, Маршак, Олеша, Елена Благинина, Евгений Шварц, Овсей Дриз, Сапгир, Георгий Балл, Заходер. Переводная детская классика – от “Маленького принца” до “Мэри Поппинс”, от Милна до Туве Янссон – в великих, между прочим, переводах, которые составляют теперь золотой фонд именно русской литературы. Наконец, сюда же – детский кинематограф, от Роу и Птушко до “Приключений Электроника” и “Гостьи из будущего”. Все эти подлинные сокровища дали нам больше уроков этики и метафизики, чем Достоевский и Толстой.
Именно обэриуты породили в русской культуре этот поразительный мир зазеркалья, восхищающий маленьких и заставляющий задуматься тех, кто постарше. Такие безусловные мастера детской поэзии, как Чуковский и Маршак, всё же работали – гениально! – но на “нулевом уровне”, уровне непосредственного детского восприятия (хотя есть такое не лишенное смелости предположение, высказанное М.Золотоносовым, что “Тараканище” – сатира на Сталина). Обэриуты обращались к подсознанию, закидывали удочки в ассоциативный мир, открывали пространство свободных интерпретаций. Вот, например, знаменитое хармсовское:

Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь,
И в дальний путь
Отправился пешком.
…………………………
И вот однажды на заре
Вошел он в темный лес
И с той поры,
И с той поры,
И с той поры исчез…

Это ведь именно детское стихотворение. Для Александра Галича и его ровесников-шестидесятников оно предстает зловещей притчей, предвосхищающей судьбу самих обэриутов. Для меня это скорее – высокий метафизический нонсенс, близкий не столько к Льюису Кэрроллу, сколько к суфийским загадочным историям или дзенским коанам, сообщение об истине, требующей постижения внелогичного, сверхразумного. Причем и то и другое понимания равно укоренены в тексте, равно возможны – и равно не исчерпывают его.
Есть и еще один разворот темы. Те авторы, которых принято называть обэриутами, являются таковыми весьма условно. До ОБЭРИУ был “Левый фланг”, после – содружество “чинарей”. Состав этих формальных, полуформальных или вовсе неформальных объединений был текучим (неизменными – и центральными – фигурантами оставались только Хармс и Введенский). Но ведь и та среда, что в протоколах значится как “антисоветская группа писателей в детском секторе Ленгосиздата”, представляла собой неформальное объединение крайне неортодоксальных персонажей. Здесь возник Евгений Шварц, здесь действовал Олейников, под чьим водительством издавались легендарные “Еж” и “Чиж” – “Еженедельный журнал” и “Чрезвычайно интересный журнал”, высшие образцы довоенной детской периодики.
Именно кружки, группы, объединения в те или иные эпохи становятся той питательной средой, в которой выкристаллизовываются сильные индивидуальности (сколько тут можно вспомнить трагических, без преувеличения, судеб талантливых одиночек, не нашедших единомышленников, задохнувшихся, утонувших в чудовищной патоке подцензурной культуры). Не следует ли говорить о “Еже”, “Чиже”, детской секции Ленгосиздата более уважительно, нежели просто о месте, где давали возможность подзаработать?
Детская литература – если она подлинна, а это, как видно, не вполне зависит от добровольности либо вынужденности ее сочинения, пусть подобная формула и звучит излишне жестко – обращена к тем же областям разума и души, что и архаический фольклор, ставший, как мы знаем, в последние века, эпоху рациональности, опять-таки достоянием детей. И здесь главенствует не педагогика – здесь царит то, что делает человека человеком: способность порождать смыслы и высказывать их таким образом, чтобы высказывание порождало новые смыслы. Это – творящее высказывание, и обэриуты остаются его непревзойденными мастерами. В их декларации, написанной Николаем Заболоцким, говорится: “Посмотрите на предмет голыми глазами и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты”. Дети, читая стихи обэриутов, смотрят на мир голыми глазами. Они освобождаются от рабства и пошлости, от всего того “прочего”, что есть “литература”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"