КНИГА ИМЕН 
ИМЕНА ЭТОЙ СТРАНИЦЫ
Сергей НЕЛЬДИХЕН (1891 – 1942)
Евгений МЕТЛИЦКИЙ (1905 – 1970) 

Пять минут для побега

Свобода и ее варианты. Версия Евгения Метлицкого

Советское время создало неповторимую культурную ситуацию. Официальная жизнь и жизнь как таковая разошлись настолько, что, казалось, никогда им не быть рядом.
Но если шизофренией болеет общество, это не значит, что ею же страдают все граждане. Скорее наоборот, от противного, именно советская эпоха, как на дрожжах поднимавшая к поверхности светобоязнь и раздвоенность, по-своему поощряла персонажей смелых и не склонных подчиняться стереотипам. Конечно, они оставались в меньшинстве. Но их были тысячи. Довольно много, даже на фоне десятков миллионов, молчаливо марширующих из тьмы во тьму…

…Женя Метлицкий родился в начале 1905 года в Москве. Его отец, Иван Станиславович Метлицкий, по профессии врач-венеролог, происходил из польских шляхтичей; матушка, Ольга Константиновна, урожденная Волобуева, гордилась старомосковскими обычаями своей семьи, купцов-единоверцев. Брак их, смешанный и по тем временам очень редкий, породил множество пересудов и проверил не только любовь, но и упрямство Ивана и Ольги. Так или иначе, они оказались оторваны от родственников и существовали на собственный лад, выказывая не раз шляхетское высокомерие на раскольничьем говоре рогожских старожилов. Чтобы жениться на Ольге Константиновне, старший Метлицкий спокойно переменил свое католичество на православие, и в 1905 году настолько радовался рождению первенца, что почти не заметил уличных беспорядков. Правда, когда в декабре к его крыльцу проскользили сани и серьезные люди с серьезными лицами пытались внести в дом какого-то раненого предводителя пресненских рабочих, Метлицкий-старший, сославшись на плачущего младенца, указал им на дверь. Кое-какие коллеги после этого случая на несколько лет перестали с Иваном разговаривать, но купцам и охотнорядцам, составлявшим большинство его пациентов, жест понравился.
Маленький Женечка, окруженный заботами матери, рос, ни в чем не зная отказа. Странное сочетание старомосковского патриархального быта с польским европеизмом давало свои плоды. К восьми годам мальчик, помимо русского и польского, на которых говорили в семье, свободно читал на церковно-славянском, французском, английском и немецком языках. В гимназии же Евгений увлекался историей России и Речи Посполитой, что и немудрено, имея таких родителей, а также выказал недюжинные способности к математике. И неизвестно, как бы еще повернулась его жизнь, если б не события 1917 года.
Ивана Станиславовича расстреляли месяца через два после того, как советские вошли в Кремль, – кто-то быстро вспомнил, что доктор не жаловал революционеров еще в 1905-м. Больничка на Басманной оказалась разгромлена, солдатня там устроила то ли притон, то ли госпиталь. Но самое печальное, что, убитая горем, в считанные дни сошла с ума Ольга Константиновна, еще совсем не старая женщина. Она перестала узнавать сына, а через несколько дней и вовсе пропала из дому. Когда же трое пьяных кожаных матросов, перевитых пулеметными лентами, увели кричавшую чуть ли не в голос гувернантку Женечки пани Агнешку, а остальная прислуга попросту разбежалась по углам, Метлицкий-младший остался в доме один. Это случилось в конце февраля, а по весне, к концу марта, пришел новый советский комендант, и начались подселения. Двенадцатилетний полуголодный мальчик – его подкармливала сердобольная дворничиха Наталья Файзуллина, но ей и на своих-то шестерых едва хватало, – смотрел в ужасе, как комнаты его родителей занимают угрюмые люди из подвалов, а потом надел пальтишко, собрал в сумку Псалтырь, фотографии отца с матерью и учебник по русской истории Илловайского, спустился по бульварам к Яузе и пошел на Хитровку. Как он позже писал, поступить так его надоумила какая-то бедовая девчонка лет четырнадцати, которая в одну из холодных мартовских ночей утешила рыдающего отрока на Чистопрудном бульваре. Имени девочки Метлицкий не помнил, но всю жизнь считал, что именно ей он обязан спасением. Она, говорил он, нарисовала для боязливого гимназиста своего рода универсальный график ухода и первая объяснила, что смерть одна и неизбежна, а потому мир не опасен.
Тосковал ли он? Вероятно, настолько сильно, что оказался избавлен от ностальгии на всю оставшуюся жизнь. Люди, которые знали Метлицкого, признавались мне потом, уже через много лет после его смерти, что это была его самая поразительная черта. Он никогда не грустил о потерянном и, казалось, был абсолютно закрыт для сентиментальных переживаний. Умел дарить и делить радость, но нигде не оставлял хвоста. “Не терплю, – говорил, – чтобы за мной из прошлого следили мои собственные, красные от слезливых расчесов глаза”.
На Хитровке Евгений выжил. Мы никогда не узнаем, какую ему пришлось заплатить цену, в воспоминаниях об этом времени нет ни слова. Есть версия, что он ходил пару лет по России с бандой Михаила Осипова, одного из знаменитых убийц начала
20-х годов. Осипова отличали фирменный почерк, удаль особенная. Он любил укладывать трупы чекистов веером на полу. Метлицкий как-то обмолвился, что был-де у него в юности хороший знакомый, приятель почти, валил комиссаров и строил из их тел чертежи и картинки.
Так или иначе, но году в 25-м или 26-м Женя вернулся в Москву и нанялся вышибалой в публичный дом “Мадам Люсьен” на Рождественке, в здании нынешнего Института востоковедения. Это была уже нэпмановская Россия со всеми ее соблазнами и надеждами. Двадцатилетний Метлицкий флиртовал с проститутками, был на “ты” с богемой, приторговывал кокаином и опием. К этому времени относятся и его первые стихотворные опыты, некая смесь Северянина с Гумилевым: “Сны снятся стопудовые,// жонглируют Женевами,// направо все прохавано,// идем путями левыми,// на коночке, да с Олечкой,// не пьяные нисколечко,// она меня, лаская,// не спросит: кто такой,// и я ей не отвечу,// мол, парень городской”.
Тогда же он сдружился с Люсьеном Росиным – Метлицкого страшно забавляло совпадение имени приятеля с названием заведения, где он служил. Этот Люсьен был сыном забубенного анархиста Росина, в 1918 году неожиданно ставшего большевиком и служившего теперь начальником политуправления пожарной охраны. Росин-старший разъезжал по Москве на открытой красной пожарной машине и клеил девиц – он только что сменил пятую жену на шестую. Возможно, поэтому он не возражал, чтобы наши приятели использовали его служебный транспорт для тех же самых целей. Но самое главное, что Люська слыл многообещающим молодым поэтом, и в его комнату на Тверском бульваре часто заходили Маяковский, Кирсанов и другие знаменитости. Это был единственный случай, когда Женя столкнулся лоб в лоб с так называемой литсредой. Позже он напишет, что они поразили его своей зависимостью, почти трусостью. “Вроде бы ходят по городу руки в карманы,// пьяные, полные всяческих планов,// посвистывают, покрикивают,// подкалывают актрис,// пойдемте со мной, плиз,// а на самом деле робеют,// едва завидев шинель,// что-то блеют// и нырк в постель…
Как бы в такт этим подозрениям Кирсанов уверял Росина, что Метлицкий почти гений, но знакомство с ним для Люсьена может оказаться роковым. Впрочем, у этих подозрений были основания. В один прекрасный день Росину не хватало на дозу, он неудачно грабанул магазин на Никитской и попал в колонию. Женя смеялся: если будильник страха тикает, уже ничего с этим не поделаешь, придет время, прозвонит…
В 1927 году “Мадам Люсьен“ благополучно закрылась, и почти всех ее работников и работниц отправили на перевоспитание. Метлицкий едва ли не единственный избежал высылки. За несколько месяцев до разгона борделя его подруга Катя Пивоварова устроила ему по случаю подходящую “корочку“ и определила преподавать немецкий в простую советскую школу, где директорствовала ее двоюродная тетка, большевичка-педолог. Двадцатидвухлетний поэт был просто счастлив такому повороту судьбы: “Арон Израилевич преподает историю,// Анна Сильевна – литературу,// они из тех, которые убили папу, свели с ума мать,// теперь я в их коллективе, вероятно сдуру,// или как еще понимать?”
Впрочем, идиллия не могла продолжаться долго. В
29-м году, душной июньской ночью, он увидел из окна своей комнаты в Потаповском переулке, как во дворе затормозила черная машина. “Жду гостей дорогих” – это было не про него. К счастью, кухня выходила на другую сторону в сад, а вещмешок с документами был давно собран, – наутро Женя собирался с подругой в Крым. Не желая делом проверять свои подозрения и испытывать фобии, он сиганул со второго этажа и был таков. Понятно, что двигать в Крым не стоило, о предполагаемом путешествии знали слишком многие, и Метлицкий отправился за Бутырскую заставу. Пешком по Дмитровской дороге. Наутро он был уже далеко за Лианозовом, и если приезжали действительно за ним, мало кому пришло бы в голову искать его в этом направлении. Действительно отправился учитель отдыхать, какие могут быть вопросы? “Я ждать не имел терпения,// пусть меня поставят на очередь,// чтоб плакать и говорить,// мол, участь не была частной,// я хотел свое личное время// считать своей личной вотчиной// и желал быть счастлив//… Общая доля, частная,// дом, дорога, земля,// рыдание подобострастное// – это уже не я…”
Евгений ненадолго задержался в Кимрах, потом повернул на Восток и через несколько дней или недель оказался в Ярославле. Там он зашел в первый мимоезжий хабаровский поезд, чтоб сойти с поезда на берегу Байкала, на станции Слюдянка.
В Слюдянке ему не повезло. Прямо на станции им заинтересовалась милиция, пришлось что-то врать о родственниках, свадьбе, похоронах. Евгений понял, что бдительные сибирские ребята не оставят его в покое, и решил идти в горы. Долго блуждал по округе, потом пошел вверх по Иркуту в сторону Монголии. Когда прошел аршанские источники, кончался август. Когда пришел в Нилову пустынь, начинался сентябрь.
Но и здесь не дано было ему остановиться. Местный участковый и едва ли не единственный представитель власти в этой старообрядческо-бурятской округе, Вася Крюк сильно заинтересовался, с какого перепою Метлицкий из Москвы добровольно отправился в их глухомань, – зоны же вокруг, зоны, – и обещал через неделю-другую сопроводить эдакого героя в райцентр. Евгения спас старик Никанор Шерстенеев, когда-то начетчик у семейских, а теперь лучший охотник и совхозный сторож. “Тебе в тайгу надо уходить, сынок. Я тебе зимник покажу, мало кто тот зимник знает”.
В тайге, на зимнике у Шерстенеева, Евгений безвылазно прожил три года. Никанор Савватьевич иногда заходил, приносил муку, соль, свечи. Подарил ружье старое, гладкоствольное, выпуска 1874 года. Таким в Японскую войну воевали. Без ружья бы Метлицкий не выжил. Тяжело было в первую зиму, а потом втянулся. Охотился, рыбачил, долгими зимними ночами сидел перед маленьким оконцем, слушал лес. К этому времени относятся, быть может, его самые поразительные стихи: “Храни меня, мой ледостав,// мой север непоколебимый,// кто будет прав, кто станет прах,// где золотая середина?// Раешник, музыку ворон,// тьмы черный колокол хоронит,// звон смерти с четырех сторон// непоправимый ветер гонит.// Угрюмый север входит в круг,// его зовет блудливый запад,// но тщетно глазки строит юг// востоку с рысьими глазами”.
В самый канун войны Шерстенеев умер. Евгений рискнул и начал сам ходить в Нилову пустынь, из которой к зиме 41-го исчезли почти все мужики. Он носил бабам мясо и рыбу, бабы кормили его и оставляли на ночлег. Постепенно Евгений обосновался в селе, а в тайгу уходил только охотиться. В 44-м вернулся без ноги Крюк. Из армии комиссовали, но от милицейской должности не отлучили. Хоть кто-то, но должен был за порядком в Примонголье следить. Встретившись с Метлицким, Василий только и выдохнул: “Прости, Иваныч. Молодой был. Давай я тебе лесником помогу устроиться. Ты, брат, тайгу знаешь…”
Когда умер Сталин, старшему лесничему Кыренского лесничества Бурят-Монгольской АССР Евгению Ивановичу Метлицкому исполнилось 48 лет. И он твердо решил возвращаться. На сей раз все вышло чин чинарем. Как ни странно, судимостей за ним не числилось, имущества особого не имелось, нужно было только уволиться по всем правилам советского Трудового кодекса, спуститься в Слюдянку и уехать в Россию.
Так бы, вероятно, оно и случилось, если бы в Слюдянке, в привокзальном буфете, Метлицкий не встретил очаровательную Ирину Цыренжапову, только что закончившую Верхнеудинский пединститут и распределившуюся в Хужир, на остров Ольхон, учительницей бурятского языка в начальную школу.
На Ольхоне Метлицкий прожил последнюю треть своей жизни. Он вновь охотился и рыбачил, вновь преподавал – на сей раз немецкий, английский, математику, физкультуру и труд, эдакая ходячая энциклопедия – и, разумеется, писал. В 1956 году у Евгения и Ирины родился сын Александр, в 1964-м Евгений начал составлять воспоминания… Он ходил с учениками в походы, построил моторный парусник и ловил, как сам говорит, в свои сети непокорные байкальские ветра – верховик, баргузин, култук и сарму.
Но самое главное – Метлицкий разработал и математически обосновал совершенно особую картину мира, согласно которой из каждого момента существуют всевозможные выходы и каждый из них имеет свою собственную историю. То есть не существует нереализованных вероятностей, только мы до поры до времени движемся по одной из них, как по колее, в силу ограниченности нашего восприятия. Мир переливается тысячами граней, и легкий, умеющий избавляться от веса собственного прошлого персонаж по лучу легко переходит из одного сюжета в другой, из одной возможности своего же собственного существования в другую, оставляя вероятные времена, как и вероятные имена, за спиной…
А посмертие, по сути, обозначает блуждание по лабиринту собственных возможностей, когда твое время, набухая траекториями, остается закрытым со всех сторон. Собственно, земную жизнь Метлицкий сравнивал с существованием младенца во чреве матери. Будучи во чреве линейного времени, еще не родившийся к испытанию множественностью человек строит коридоры для своих дальнейших, почти бесконечных странствий. Из этого лабиринта тоже должен быть выход, но только где?..
В 1968 году он первый раз тяжело заболел. Кошмар длился два года. Евгений Иванович умирал в районной больнице в Слюдянке. Все последние дни Ирина не отходила от него, держала за руку. Пародируя ажиотаж космического старта, он со слабой улыбкой говорил ей: осталось три часа до бессмертия, десять минут, пять. И с точными сроками почти угадал…
Я познакомился с вдовой Метлицкого в Улан-Удэ в 1980 году. С ней очень дружила девушка по кличке Люсьен – третий раз всплывает “Люсьен” в этой истории, – возлюбленная моего покойного друга Володи Сергеенко. Саша Метлицкий, сын Иры и Евгения, как раз собирался уходить в Иволгинский дацан, и мы, сидя во дворе частного дома в Зауде, – есть такой совершенно особняком стоящий район в столице Бурятии, и глядя на крупные восточносибирские звезды, без конца обсуждали Россию, Тибет, Монголию и Китай, чань, ламаизм, христианство и шаманов, – все то, что обсуждают русские люди, когда им хорошо друг с другом и когда им мнится, что они вот-вот перейдут ту заветную черту, которая отделяет заблуждение от истины…
Ныне времена изменились. Александр принял тибетское имя и стал большим человеком в буддистской сангхе России, Ирина до самого последнего времени преподавала монгольскую литературу в одном из сибирских университетов. Но так случилось, что именно у меня осталось несколько сот листов машинописи – стихи и воспоминания Евгения Ивановича. Саша и Ирина против публикации этих текстов. Они полагают, что все, кроме пустоты, куда стекаются бесчисленные варианты наших судеб, не имеет никакого значения. И я уважаю их волю, у меня нет другого выхода.
Но история Метлицкого должна быть рассказана. Хотя бы для того, чтобы укрепить тех немногих, кто ставит эпиграфом к своей жизни короткое слово “иначе”.

Рисунок Вики ТИМОФЕЕВОЙ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"