РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ИСТОРИИ 
 

Cанечка

Как это хорошо – помнить другого, близкого и милого, и так помнить, что себя забывать

Это было в четвертом классе. Я лежал в больнице. Еще впросонках медсестра совала мне под мышку обжигающе холодный градусник, потом включала в палате неприютный свет. Я забирался под одеяло с головой. Утром было особенно обидно, что я не дома, где папа меня будит веселым приветствием: “Вставайте, граф!”, а на кухне ждет мама с горячим завтраком...
За голым больничным окном в сизых сумерках начинался зимний день, короткий, как заячий хвост. Снег летел жесткой крупой, шелестел сухо по подоконнику.
Пока не загремели тележки с кастрюлями и не позвали завтракать, я пристроился на кровати, стал перебирать свои сокровища, прихваченные из дома. Голубоватая промокашка – на ней мой приятель Мишка написал мне кое-что секретное молоком. Фотография – мама в белой вязаной шапочке, она улыбается мне: мол, держи нос морковкой. Какая уж тут морковка... В палате еще пять парней, но все взрослые – четверо в седьмом, а один и вовсе восьмиклассник. Причем оставшийся на второй год. Ночью они играют в карты при свете фонарика или забираются в ординаторскую и там смотрят телевизор. Днем они дразнят меня “дистрофиком”, кидаются огрызками яблок, а когда я выхожу из палаты, роются в моей тумбочке. Иногда они просят почитать им вслух книжку или рассказать какую-нибудь страшную историю – ну прямо как маленькие. Что ж, я рассказываю, мне не жалко. Но скучно с ними, как в тюрьме.
А вот открытка с Юрием Никулиным из серии “Актеры советского кино”. Я выменял ее еще в третьем классе у Леши Демидова на пять зеленых пластмассовых солдатиков. Никулин выглядел на открытке совсем не так комично, как в кино. Но мне это и нравилось. Он глядел серьезно, развесив свои большие и грустные уши, и будто спрашивал по-свойски: “Ну что, брат, невесело тебе?.. Ничего, вот видишь – и мне не всегда весело бывает”. Еще Никулин напоминал мне дедушку, лето, Москву с такими просторными, солнечными улицами, что дух захватывает, цирк на Цветном бульваре.
Я лежал в больнице уже три дня и немного успокоился. Не в первый раз я попадал в больницу и знал, что самые трудные – вот эти первые три дня.
За окном был виден пустой двор, в него иногда въезжала “скорая” и тормозила у приемного покоя. Гораздо интереснее был вид из коридорного окна – там была улица. Но в коридоре было холодно, окна запечатались инеем, а низ рамы с каждым днем все больше зарастал льдом. В батареях иногда беспомощно булькала вода, но они оставались еле теплыми. Поэтому дежурная медсестра, сидевшая за своим столиком в наброшенном на белый халат пальто, из коридора нас гоняла, а в столовую и на процедуры велела бегать бегом.
В первое же больничное утро я увидел в столовой светленькую девочку лет десяти в блеклом халатике, горло у нее было замотано пуховым платком. Она, как я, давилась кашей и глядела в окно.
Проходил день за днем, а мы все не были знакомы. То есть мне казалось, что мы знакомы давным-давно и надо только вспомнить, где мы познакомились. Вскоре я заметил, что к девочке никто не приезжал, не приносил передачи. Только одна старенькая санитарка приносила ей из дома конфеты.
А ко мне почти каждый день приезжала мама. Ей приходилось ехать после работы целый час, с двумя пересадками, но она приезжала всегда веселая.
В тот памятный день я, как всегда, сбежал по темной лестнице вниз, где в условленном месте, около теплой сушилки, я ждал маму. Скрипнула обитая черным дерматином дверь с пугающей надписью “Посторонним вход воспрещен”, мама обняла меня, мы сели рядом на ящики, и мама зашептала о чем-то хорошем. Ее выбившиеся из-под шапки душистые волосы приятно щекотали мне лицо. Я слушал ее и думал, какая она у меня красивая.
Открылась холщовая сумка, и запахло нашим домом. Мама принесла мне новенькую, только что связанную жилетку, апельсины, книжку фантастики Станислава Лема, мое любимое печенье и кусочек песочного торта с черносмородиновым вареньем.
– Ну, беги, тут дует. – Мама поцеловала меня в макушку, и я, подхватив вкусную сумку, побежал на свой этаж, забрался в палате на кровать, достал книжку.
Вдруг в открытую дверь палаты я увидел девочку, ту самую, утреннюю. Она стояла у окна и одним пальчиком вытаивала на замерзшем стекле глазок. Солнце, уходя, озаряло затянутые морозом окна, и тонкий, почти прозрачный пальчик девочки розовел. Потом солнце прыснуло в очищенный глазок, и у девочки засветились уши, волосы, и стало казаться, что на голове у нее сверкает маленькая корона, как у принцессы.
Я отложил книгу, взял холодный апельсин и с опаской выглянул в коридор. Дежурная сестра, к счастью, куда-то испарилась.
– Это тебе. – Я решительно положил апельсин на подоконник. – Только он холодный, мама сейчас принесла.
– Спасибо. – Девочка обрадованно взглянула на меня из-под длинных ресниц, взяла апельсин и, как птенца, стала греть его в ладонях. – Тебя как зовут?
– Дмитрий, – сказал я по-взрослому. – А тебя? – спросил я.
– Санечка.
– Значит, ты Александра?
Она кивнула головой.
– Ты кого-то ждешь? – Я кивнул на окно.
– Нет, – вздохнула Санечка, – там просто красиво.
Я приник к глазку и увидел, как спешат люди, мелькают машины, а на другой стороне улицы в витрине магазина “Подарки” стоит Дед Мороз с мешком, и над ним мигает гирлянда из разноцветных лампочек, похожих на светлячков.
Потом я уступил место Санечке, и она стала смотреть.
– Кто-то шабаркается, – сказала Санечка, прижавшись лбом к стеклу. – Слышишь?
– Слышу. Это, я думаю, дворник.
Глазок быстро зарастал инеем, и я дышал на него, старался расчистить, прижимая к стеклу ладонь.
– К тебе, наверное, завтра придут? – спросил я Санечку.
– Нет, не придут...
Санечка заморгала и отвернулась.
– Когда меня вылечат, за мной дедушка приедет. Мы далеко живем, туда надо поездом ехать. А после от станции – автобусом. И еще пешком...
Мне захотелось утешить Санечку, и я бодро сказал:
– А я люблю поездом, особенно на второй полке.
– И я люблю...
– А как твоя станция называется?
– Вожега...
– Да ну! Я каждое лето твою станцию проезжаю! Два раза проезжаю! Туда еду и обратно еду... На каникулы.
Мы стали вспоминать, какие еще станции есть по дороге. Я вспомнил станцию Никола-Палома, а Санечка вспомнила Шушкодом и Бурундучиху.
– А ну-ка по палатам! Шагом марш!.. – Дежурная сестра нависла над нами как туча. Мы и не заметили, откуда она свалилась.
Санечка убежала в конец коридора, где была девчоночья палата. Я ушел нарочито медленно, хлопая великоватыми мне шлепанцами.
Мне было очень тепло в груди и хорошо, и я сразу понял, что это мне не приснилось – я и правда видел Санечку, вот этим летом, в августе, когда наш поезд на десять минут остановился на станции Вожега и сосед по купе, настоящий живой артист, купил у старика банку черники. Рядом со стариком была большая корзина и девочка, которая держала в руках бумажные кулёчки. Я все это видел из окна вагона.
Сам я обещал маме нигде и ни в коем случае не выходить из поезда. Провожая меня, мама напомнила: “Чтобы не повторилась история с тетей Томой”. Ну, я-то хорошо помнил эту историю, когда тетя Тома ехала из Сибири на Украину и отстала от поезда. И хорошо, что она отстала в нашем городе. Пришла пешком с вокзала в одних тапочках и халате.
Я повторял про себя горячее слово “Вожега”. И мне так ясно представилось, как мы едем с Санечкой в поезде, сидим на верхней полке, болтая ногами, а потом мы спускаемся вниз, и нам приносят чай, и ложки позвякивают в стаканах. А потом мы выходим на станции Вожега, и нас встречает Санечкин дедушка – в тулупе и с бородой. Он сажает нас в сани. Лошадка трогает, и мы летим куда-то в темноте, и видно, как внизу проплывают огни больших городов.
На другой день мама сказала:
– Я уговорила врача выписать тебя пораньше. Все-таки Новый год на носу. Папа завтра из командировки вернется. Долечимся дома...
– Папа! – воскликнул я, но тут же насупился.
– Ты что – не рад? – удивилась мама.
– Рад...
Мама поцеловала меня в лоб:
– Ты чего-то горячий...
Я прижался к маме и вдруг заплакал: “Санечка... Одна останется... У нее дедушка далеко... Ее не отпустят... Понимаешь?..”
– Какой Санечка? Кого не отпустят? Ничего не понимаю... Что с тобой, зайчик?..
Зайчиком мама называла меня, когда я был совсем маленьким. А теперь только зайцем. Оттого, что она вспомнила мое детское имя, я еще сильнее заплакал: “Санечка – это она... Санечка... Она хорошая...”
– Ну что ты, малыш... Я тоже сейчас заплачу... Вон, погляди, – зашептала мама, – на тебя девочка смотрит.
Я мгновенно вытер слезы рукавом пижамы и оглянулся. На лестнице, держась за перила, стояла Санечка.
– Вот она – Санечка... – пробормотал я.
Через несколько минут мама сидела в кабинете главного врача. Главный врач, крепкий мужчина с обветренным лицом лыжника, недовольно слушал маму и листал толстую, как “Таинственный остров”, историю болезни. Потом он неожиданно захлопнул ее:
– Девочку мы готовы были выписать еще две недели назад. Но родственники ее не забирают. Мы и запрос в райздрав отправили. Пока ответа нет. Будем ждать. Ваш эмоциональный порыв мне понятен, но вы же чужой человек. Отдать ребенка мы вам не имеем права. Так что спасибо, но девочка будет находиться у нас до востребования.
– А давайте отправим телеграмму, – робко сказала мама. – Напишем Сашиному дедушке, что она у нас. Дадим адрес, телефон... Дедушка – человек пожилой, сам мог заболеть. Да и заносы такие, что из деревни, может, и не выбраться. А Сашенька пока у нас окрепнет, сил на дорогу наберется.
– Ну какая же вы упрямая!..
Главный врач еще долго кипятился, но вскоре в деревню Опалиха ушла телеграмма: “Вашу внучку выписали добрые руки тчк телефон... тчк адрес... главный врач Конюхов”.

На другое утро мама приехала за нами. Это было удивительное утро – медовый свет падал в окна. Мы с Санечкой ходили по коридору от окна к окну и высматривали, не покажется ли мама. Никто на нас не ругался и вообще не обращал внимания. Дежурная сестра сказала, что мы теперь – отрезанный ломоть.
Санечка тихонько пела:

Как по морюшку,
морю синяму,
Как по морюшку,
морю синяму.
Там плыло, там плыло
Два кораблика...

Санечка попала в больницу еще осенью, и ничего зимнего у нее с собой не было. Мама привезла ей китайскую шубку, из которой выросла моя старшая сестра Аня. Нашлись и шапка с валенками.
Когда мы вышли из больницы, то невольно зажмурились – столько солнца было вокруг. Снег скрипел под валенками, как тысяча маленьких скрипачей. Санечка тихо сказала: “Можно я возьму тебя за руку?”
– Мы что – детский сад? – возмутился я, хотя мне самому очень хотелось взять Санечку за руку.
– Что ты там ворчишь? – спросила мама. – Возьми Сашу за руку, мы сейчас через дорогу пойдем. Ты же видишь – у меня руки заняты.
Мама несла сумки со всякими нашими больничными вещами, и я крепко взял Санечку за руку.
Мы шли мимо заборов, они были все в снежных шапочках.
– Вон наш троллейбус, – сказал я.
Троллейбус был еще далеко, он летел навстречу нам, как ракета, иногда было даже заметно, как искры летят от проводов.
Салон был полон народу, все были толстые от шуб, дубленок и тулупов. Нас с Санечкой пропустили к окну, при этом все говорили: “Не задавите детей!..” Я не помнил себя от счастья и молчал. Санечка тоже молчала.
Как это хорошо, думаю я сейчас, – не помнить себя от счастья. Помнить другого, близкого и милого, и так помнить, что себя забывать.

Через два дня за Санечкой приехал дедушка. Оказалось, что Опалиху так замело снегом, что он выбрался только на тракторе.
Мы с папой проводили их на вокзал. Поезд поднял снежную пыль и ушел на север.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"