КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
 

Неразгаданная формула любви

Единственный в кино сюжет, который исчерпать нельзя

Все темы исчерпаемы, кроме этой. Любви ждут как чуда. Это и есть тот главный подарок, который может, должен, не может не принести Новый год. Кто-то ошибется дверью, или домом, или городом. Нарушит заведенный порядок, перевернет вверх дном наскучивший быт, переменит маски. Свежее дыхание зимы, мандаринов и елки пронесется по углам привычного одиночества, заставит звенеть мишуру как настоящее серебро, наполнит смыслом обыкновенные слова и жесты, разгладит усталый лоб, зажжет радостью застенчивый взгляд. Ординарное, казалось бы, человеческое чувство, такое же, как голод и жажда, – любовь остается, однако, главной движущей силой искусства от самых его начал, затерянных в древности, до наших дней.
Разнообразие и узнаваемость этого чувства, его сияние, поистине демократически озаряющее королей и нищих, всемогущих и слабых, бездельников и гениев, делают любовь одинаково притягательной и для артистов, и для зрителей. Даже для таких, кто в нашем представлении “воспаряет в эмпиреях” и ни разу не был уличен в пристрастии к этой теме в своем творчестве.
В конце двадцатых Леонида Оболенского послали изучать системы звукового кино в Берлин, где проездом в Голливуд оказался Сергей Эйзенштейн. После просмотра “Стачки” Сергей Михайлович познакомил Оболенского с Альбертом Эйнштейном. Они беседовали о фильме, когда Эйзенштейн заметил, что Оболенский, сидящий между ним и Эйнштейном, может загадать желание, так как сходству их фамилий мешает только лишняя “зе”. Великому физику идея понравилась.
– Загадали? – в нетерпении спросил Эйзенштейн.
– Да.
– Что-нибудь нежное?
– Чтобы мне в кино везло...
Эйзенштейн рассердился, и они с Эйнштейном тут же поменялись местами.
– Загадывайте снова, Ленечка, – свирепо посоветовал Эйзенштейн. – Только на этот раз без глупостей. Загадали?
– Да.
– Нежное?
– Да. Чтобы она меня всегда любила.
– Молодец! А кто?
– Кинематография!
Негодование Эйзенштейна Оболенский не брался описывать.
Впрочем, именно Эйзенштейну удалось создать образ любви как иного физического состояния. Я имею в виду первую серию “Ивана Грозного”, где любовь молодого царя к Анастасии определяет пространство и темпоритм фильма. Насыщенное воздухом и особым, сияющим светом пространство картины словно заполняет внешний и внутренний мир Ивана, делая их единым. Все движения и действия героя выражают эту внутреннюю и внешнюю гармонию, надбытовое существование счастливого человека.
Ничего бытового нет и во всей оставшейся части картины, но пластика Ивана Грозного приобретает адскую сухость и точность. Лишенный любви, он лишается не только света, но и этого внутреннего объема, становится двухмерным и плоским, как то и положено тени.
В советском кино словно боялись говорить о любви, заменяя ее всеми имитациями – исторической необходимостью, дружбой, партийной солидарностью, браком и – чаще всего – адюльтером. История адюльтера – стержневая в советском кино “о чувствах”. Любовь только и возможна как вид воровства и предательства. Но откуда это в обществе всеобщего равенства, где нет ни сословных, ни имущественных, ни национальных и прочая предрассудков? Ведь адюльтер чаще всего результат безлюбовного брака, брака по каким-то соображениям, не имеющим отношения к любви. И тогда неизбежно возникает мысль об отсутствии свободы.
Единственным жанром советского кино, где любовь занимала подобающее ей место, оставались… сказки. Недаром на этот испытанный веками шифр связи художника с временем и народом перешел один из самых серьезных драматургов советской эпохи – Евгений Шварц. В сказке все не только одухотворяется любовью, все определяется и движется ею, события и ценности нанизываются на нее, как на живую нитку. Поэт и его Тень отличаются друг от друга прежде всего неспособностью Тени любить. Любовь побеждает страх Медведя, который боится, что, поцеловав любимую девушку, перестанет быть человеком и, несмотря на годы разлуки, возвращает счастье и юность Трактирщику и его возлюбленной в «Обыкновенном чуде».
Любовь делает застенчивых храбрыми, а полководцев – робкими.

“ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ”. АЛЕКСЕЙ БАТАЛОВ И ТАТЬЯНА САМОЙЛОВА

* * *

По моим личным наблюдениям, цензура боялась любви на экране больше, чем «контрреволюции и порнографии», о которых нас так серьезно предупреждали во ВГИКе и которые имели такой спрос на правительственных дачах. Контрреволюционеров, всех этих террористов Савинковых, белых офицеров, полупьяных дам из «бывших» в кружевах и боа явно предпочитали положительным производственникам. Что видно хотя бы из того, что на роли «контры» обычно брали самых красивых, изящных и талантливых актеров и актрис.

Это и понятно: политические события и их героев можно было разворачивать с какой угодно стороны, можно было врать и клеветать на тех, кто, все утратив, спасая себя и близких от жестокой и бессмысленной гибели, бежал, оставлял родину, но на чужбине сохранял ее дух, ее язык, ее веру. На какое-то время, на пару десятилетий, можно было держать клевету за правду, не особенно заботясь о том, что сотворенный миф обернется очередным мифом о генофонде нации, сохраненном только в эмиграции, и потянется из России уже ничем не оправдываемая волна эмиграции.
Но любовь не сочетаема ни с какой фальшью. Вернее, ее нельзя подменить: бумажное шуршание подделки гремит в кино, как гром. Она, как поздние фуги Баха, непригодна для черной мессы, потому что звучит одинаково божественно справа налево и слева направо. Цыганка Кармен, опасное и грешное дитя страсти европейских художников к экзотическому и запретному, полудикая работница табачной фабрики, воровка и обманщица, вероломная жена, возможно, убийца, давно уже успела сообщить Хозе, его справедливому ножу и всем нам, что любовь нельзя купить даже за любовь.
Она приходит разными путями, но всегда застает человека врасплох, сколько бы он ни готовился к этой встрече. И, как кошка, падает на все четыре лапы, сколько ни выбрасывай ее, презрев народную мудрость, в окошко. Важно только не пройти мимо, узнать ее, в каком бы обличье она ни появилась. И более того, с ее помощью разобраться в сложных человеческих судьбах, а то и в творчестве гениев, в самой таинственной области проявления и выражения человеческих чувств. От простодушного изображения процесса рождения вальса Штрауса «Сказки Венского леса» из реальных шумов и звуков «под управлением любви» в «Большом вальсе», полвека возмещавшего советскому зрителю отсутствие любви на отечественном экране, до хитроумной драматургии «Влюбленного Шекспира», где счастливая любовь диктует Шекспиру трагедию о «Ромео и Джульетте», а разлука утешает рождественской сказкой «Двенадцатой ночи».

Чудо, будучи атрибутом религии в сознании идеологов-атеистов, находилось под запретом, подобно всему, «подтекст чего не поддается контролю», как писали на полях запрещаемых сценариев цензоры Госкино СССР. Именно поэтому, я думаю, так любил народ единственный незапрещенный, но и не совсем советский праздник – Новый год. Конечно, нас не баловали, как это было во всем христианском мире, обязательной рождественской сказкой каждый год, чаще потчуя виртуальным шампанским на столиках малознакомых или знаменитых гостей «Голубых огоньков». Но, повторяя из года в год киношлягеры, отбирали среди них романтические истории.
И настоящим праздником оказался показанный прямо в ночь Нового года фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром». Новогодние феерии были не внове для режиссера «Карнавальной ночи». Однако в этом фильме ничего не осталось от комсомольского капустника. Затерянные в одинаковых тесных квартирках и бескрайних просторах двух российских столиц обыкновенные люди обретали необыкновенное чувство, вмещающее счастье, поэзию, печаль и юмор. Это ли не сказка! И в ней намек: учитесь видеть, учитесь не ошибаться, учитесь не бояться любви.
Еще одна история, рассказанная Леонидом Оболенским. С приятелем по школе московской последовательницы Айседоры Дункан Шаламытовой он пошел к Есенину, с которым оба были знакомы, в надежде увидеть «великую босоножку». Узнав, что приятели мужа занимаются у Шаламытовой, она стала расспрашивать Оболенского о том, что он танцует.
Он попытался объяснить, прибегая к балетной и искусствоведческой терминологии, но Айседора прервала этот поток профессиональной ахинеи: «Разве ты не знаешь, что танцевать можно только три вещи: Рождение, Любовь и Смерть».
Конечно, танцовщица имела в виду очищенное от быта, совершенное чувство, которое может выразить музыка и пластика. Но ведь смешная и таинственная фраза героя Диккенса «Баркис очень не прочь», которую возчик Баркис просит юного Дэвида Копперфилда передать его краснощекой няне, – тоже проявление любви, хотя, возможно, и нелепой с точки зрения Ромео, Джульетты и Айседоры Дункан. И даже “Не пей вина, Гертруда” – последний беспомощный крик пусть низменной и преступной, но любви братоубийцы и узурпатора Клавдия к прекрасной Гертруде, матери Гамлета.
Мы привычно жалуемся на падение качества искусства, на низменность вкусов и приоритетов, хотя знаем грехи и собственные, и предыдущих поколений, под разными предлогами сдававших позиции именно в области художественного вкуса.
Служение гармонии, будь то танец, кино или даже общественная жизнь, не только «не терпит суеты», но, как говорил Мераб Мамардашвили о философии, требует отваги и постоянного усилия понимания. Качеств, которыми обладает, наверное, только свободный человек. Катализатором освобождения – реального или мнимого, быть может, – чаще всего становится любовь.
Апостол Павел пишет в своем Послании к Коринфянам: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не престает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…» Если внимательно рассмотреть эту формулу любви и представить себе соответствующего ей человека, мы увидим совершенное, прекрасное, чистое от всех грехов существо. «Это спасение, это любовь, это любовь» (Артюр Рембо).
Вот какова миссия любви, осуществляемая через искусство кино.

“СЕМЬ ЛЕТ ЖЕЛАНИЯ”. ТОМ ИВЕЛ И МЭРИЛИН МОНРО

* * *

Не потому ли история советского кино небогата фильмами о любви. Вряд ли в разнарядке Госкино СССР была даже такая графа. Конечно, обозначенные в тематических планах историко-революционные, биографические, героико-патриотические, производственные, молодежные, научно-фантастические фильмы предполагали любовную линию. Но ее функцией оставалось лишь оживление сухой или полумертвой сюжетной схемы.
Пожалуй, этим можно объяснить и триумф фильма Михаила Калатозова “Летят журавли”, и гонения, последовавшие сразу после получения им “Золотой пальмовой ветви” в Канне, так и оставшейся единственной в истории советского кино. Калатозова обвиняли в искажении образа советской героини и русской красавицы, на роль которой режиссер взял “эту Самойлову с ее калмыцкими глазами”. Простодушный расизм этого обвинения вполне соответствовал уровню тогдашней (да и сегодняшней во многих случаях) критики, когда фильм обсуждают, как кумушки – чужую жизнь, как глупая теща – зятя, как злая свекровь – невестку. Упуская главное – кинематографическое впечатление, кинематографическую красоту, единственное, что способно убедить зрителя в подлинности любви. Проход-пробег-пролет Вероники и Бориса по утреннему городу являет собой настоящую аккумуляцию счастья. Вверх по лестнице убегает Вероника, а Борис видит, как она уходит из тени в свет. Потому что там, наверху, рай. Рай – место, где живет любовь. И по той же лестнице взлетает Борис, умирая, чтобы оказаться поглощенным этим светом, своей любовью.
Кино есть искусство распространения любви посредством непрестанного поиска и созидания красоты. И в первую очередь красоты человека. Звездами кино становились и становятся не просто талантливые и трудолюбивые актеры, которым к тому же очень повезло, но люди, обладающие особыми свойствами красоты и личности: способностью аккумулировать в себе личность героя и сообщать ее зрителю напрямую, без игры, без этого обязательного, как в придорожной столовой, гарнира актерских ухищрений и штампов. (Один телеведущий не скрывал своего удивления славой Марчелло Мастроянни: “И что в нем нашли? На мой взгляд, он играет очень средне, т.е. вообще не играет!”) Конечно, такое сообщение, такое общение со зрителем, когда кажется, что актер и не играет вовсе, возможно только при доверии зрителя, его неослабевающем внимании, которое притягивает и держит именно это лицо, эта личность.
Красота в кино, как, впрочем, и в любом другом искусстве, категория не только эстетическая, но и нравственная. И попрание ее, отказ от красоты, подмены и имитации многое говорят не только об авторах, но и о зрителях, об обществе в целом. Кинематограф начал приходить в упадок не тогда, когда продюсеры и режиссеры, заказчики и операторы стали снимать в фильмах своих жен и родственников, а тогда, когда стали снимать некрасивых жен и вовсе лишенных экранного обаяния родственников.
Сын известного драматурга, первоклассник, вернулся из школы в сильном волнении:
– Папа, я влюбился.
– Хорошо.
– Но она любит другого! Что же мне теперь делать?
– Как что? Страдать.
Заметили ли вы, как давно никто не страдает в российских фильмах от любви? Я имею в виду процесс любовного страдания: обостряющийся от него слух или внезапную мудрость, как бывает внезапным помрачение рассудка.
Влюбленному первокласснику было предложено страдать, как до него век за веком страдали и росли вместе с этим неподдельным чувством другие мальчики и девочки, чтобы, обученные им, они могли точно и неотвратимо узнать грядущую единственную любовь – мгновенную, взаимную и вечную.
И не обязательно, чтобы это случилось в новогоднюю или рождественскую ночь. Праздничные чудеса нужны, чтобы мы жили.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"