ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N29
ОККУПАЦИЯ
Гости из просвещенной Европы
Западное положение Смоленска
сказывалось на судьбе города двояко. В мирное
время – очень даже положительно. Смоляне ощущали
свою пусть лишь территориальную, но близость к
просвещенной Европе. В военное же время эта
просвещенная Европа первым делом ополчалась на
Смоленск. Об институтах европейской демократии в
то время рассуждать было по крайней мере глупо.
Смоленск потрясали события Смутного времени,
Отечественной войны 1812 года и Великой
Отечественной. С первым все понятно – время
смутное, чего же вы хотели. С последней тоже –
существовал вполне определенный и ничуть не
симпатичный образ врага, с которым следовало
биться до последней капли крови. А вот в 1812 году
все было очень даже странно. С одной стороны,
образ врага-галла тоже вроде как существовал. С
другой же стороны, любая уважающая себя девушка
считала нужным украшать свой будуар портретом не
Кутузова, не Александра I, а все-таки Наполеона.
Главного врага России.
“Под смоленскими стенами”
Известный смоленский историк В.М.Вороновский
писал о значении Смоленска в войне с Бонапартом:
“Вступив в Россию, армия Наполеона сначала шла
по губерниям Ковенской, Виленской, Гродненской,
Минской, Могилевской и Витебской, входившим
некогда в состав Польско-Литовского государства.
Литовское и польское население не оказывало
сопротивления французам. Вильна восторженно
приняла Наполеона и праздновала день его
тезоименитства. Минск цветами и музыкой встретил
французского маршала Даву, который объявил от
имени императора, что армия Наполеона пришла для
возвращения полякам отечества. В Могилеве
архиепископом при торжественной обстановке в
кафедральном соборе возносилось моление о
здравии Наполеона. Могилев был предельным
пунктом льготного похода великой армии. За ним
началась коренная Русь, и на пути шествия армии
Наполеона резкой гранью залегла граница
Смоленской губернии, которую французы называли
границей старой России… В коренной русской
области русский народ грудью своей загородил
дорогу врагу”.
Помимо этой “геополитической” причины
существовала и причина “стратегическая”.
Именно здесь соединились две российские армии –
одна под управлением Барклая, а другая – под
багратионовским началом. Правда, это самое
соединение выглядело несколько странно. Лев
Толстой писал в “Войне и мире”: “Багратион в
карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем.
Барклай надевает шарф, выходит навстречу и
рапортует старшему чином Багратиону. Багратион,
в борьбе великодушия, несмотря на старшинство
чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще
меньше соглашается с ним. Багратион лично, по
приказанию государя, доносит ему. Он пишет
Аракчееву: “Воля государя моего, я никак вместе с
министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите
меня куда-нибудь хотя полком командовать, а здесь
быть не могу; и вся главная квартира немцами
наполнена, так что русскому жить невозможно, и
толку никакого нет. Я думал, истинно служу
государю и отечеству, а на поверку выходит, что я
служу Барклаю. Признаюсь, не хочу”. Рой Браницких,
Винцингероде и тому подобных еще больше
отравляет сношения главнокомандующих, и выходит
еще меньше единства. Сбираются атаковать
французов перед Смоленском. Посылается генерал
для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя
Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и,
просидев у него день, возвращается к Барклаю и
осуждает по всем пунктам будущее поле сражения,
которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле
сражения, пока мы отыскиваем французов,
ошибившись в их месте нахождения, французы
натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к
самым стенам Смоленска”.
С поисками французской армии и впрямь вышла
комедия. Иван Степанович Жиркевич, адъютант при
графе Аракчееве, об этом вспоминал: “В 1812 году,
после соединения наших армий у Смоленска, наши
генералы не знали, на что решиться: продолжать ли
отступление или идти навстречу неприятелю. Раз
пять войска двигались вперед по дороге к
Витебску на Рудню и два раза доходили до деревни
Гаврики, следуя всегда на деревню Шеломец. Так
как в каждой дислокации похода встречалось это
последнее название, то солдаты прозвали эти
передвижения “ошеломелыми”, ибо никто не мог
понять причины беспрестанных маршей и
контрмаршей”.
Тот же Жиркевич приводит слова Алексея Ермолова:
“Один раз в Гавриках я был в таком положении, что
едва ли когда кто другой находился в подобном.
Барклай-де-Толли сидел среди двора одного дома на
бревнах, приготовленных для постройки. Князь
Багратион большими шагами расхаживал по двору.
При этом они, в буквальном смысле слова, ругали
один другого.
– Ты немец, тебе все русское нипочем, – говорил
Багратион.
– Ты дурак и сам не знаешь, почему называешь себя
русским, – возражал Барклай.
Они оба обвиняли друг друга в том, что потеряли из
виду французов и что собранные каждым из них
сведения через своих лазутчиков одни другим
противоречат. Я же в это время, будучи
начальником штаба у Барклая, заботился только об
одном, чтобы кто-нибудь не подслушал их разговора,
и потому стоял у ворот, отгоняя всех, кто близко
подходил, говоря, что главнокомандующие очень
заняты и советуются между собою”.
А поэт Федор Глинка тем временем писал
агитационные песни. К примеру, “Военную песню”:
Скуем в мечи серпы и плуги:
На бой теперь – иль никогда!
Замедлим час – и будет поздно!
Или “Солдатскую песню”:
Под смоленскими стенами,
Здесь, России у дверей,
Стати и биться нам с врагами!
И вскоре действительно пришлось принять
бой. Тот же Федор Глинка так описывал это
сражение: “5 числа (августа. – А.М.) с ранней зари
до позднего вечера, 12 часов продолжалось
сражение перед стенами, на стенах, за стенами
Смоленска. Русские не отступали ни на шаг,
дрались, как львы. Французы в бешеном наступлении
лезли на стены, ломились в ворота, бросались на
валы и в бесчисленных рядах теснились около
города”.
Багратион писал о Смоленском сражении:
“Поистине скажу, что герои наши в деле под
Смоленском оказали такую храбрость и готовность
к поражению неприятеля, что едва ли были подобные
примеры”.
Тем не менее город был сдан. Еще месяц назад царь
Александр I осматривал Смоленск и восхищался им:
“Какой прекрасный город! Какие виды и
окрестности!”
Но в августе все изменилось до неузнаваемости.
“Пресвятая Дева уже в лагере”
Сдача Смоленска сделалась сигналом к
началу партизанского движения. Лев Николаевич
Толстой об этом сообщал: “Так называемая
партизанская война началась со вступления
неприятеля в Смоленск.
Прежде чем партизанская война была официально
принята нашим правительством, уже тысячи людей
неприятельской армии – отсталые мародеры,
фуражиры – были истреблены казаками и мужиками,
побивавшими этих людей так же бессознательно,
как бессознательно собаки загрызают забеглую
бешеную собаку. Денис Давыдов своим русским
чутьем первый понял значение той страшной дубины,
которая, не спрашивая правил военного искусства,
уничтожала французов, и ему принадлежит слава
первого шага для узаконения этого приема войны.
24-го августа был учрежден первый партизанский
отряд Давыдова, и вслед за его отрядом стали
учреждаться другие. Чем дальше подвигалась
кампания, тем более увеличивалось число этих
отрядов.
Партизаны уничтожали Великую армию по частям.
Они подбирали те отпадавшие листья, которые сами
собою сыпались с иссохшего дерева –
французского войска, и иногда трясли это дерево.
В октябре, в то время как французы бежали к
Смоленску, этих партий различных величин и
характеров были сотни. Были партии, перенимавшие
все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами,
с удобствами жизни; были одни казачьи,
кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и
конные, были мужицкие и помещичьи, никому не
известные. Был дьячок начальником партии,
взявший в месяц несколько сот пленных. Была
старостиха Василиса, побившая сотни французов”.
Но к жизни самого Смоленска это не имело никакого
отношения. У горожан были свои проблемы. Тот же
Толстой писал в “Войне и мире” (в одной из
редакций), как жители Смоленска оставляли город:
“Несколько подвод ехало навстречу войскам. Это
уезжали жители. Алпатыч вспомнил, что ему тоже
надо ехать, и пошел к дому. Еще не дойдя до дома, он
услыхал знакомый ему свист, который он слышал в
Турции; это было ядро, которое влетело в город. Но
вот другое, третье, и по мостовой, по крышам, по
воротам стали бить снаряды. На дворах и в домах
поднялся женский визг и беготня. Алпатыч
прибавил шага, чтобы поспеть к Ферапонтовым. У
монастыря укладывались монахини; баба с квасом
сидела все на перекрестке; из дома выбежал мужик
и кричал:
– Держи вора!
Пьяные два прошли. Он подошел к своему дому.
Ферапонтов, один брат, был дома и поспешно
укладывался, другие с бабами сидели в погребе.
Кучер рассказывал, что на соседнем дворе убило
бабу, и спрашивал, не пора ли закладывать. Но
Алпатыч ничего не ответил ему и сел опять на
лавочку против ворот. Ядра все еще летали и
попадали через улицу. Стало смеркаться. Канонада
стала стихать, но в двух местах показалось зарево.
На соседнем дворе выли бабы.
Ферапонтовы все повылезли из погреба и суетились,
запрягая, укладывая и торопливо бегая из дома к
подводам. Солдаты, как муравьи из разоренной
кочки, разных мундиров, но с одинаковым то робким,
то наглым видом, бегали по улицам и дворам. Два с
мешками и хомутом побежали из дома Ферапонтова.
Бабы съехали со двора. По улице хлынул народ, и
послышалось духовное пение.
– Матушку Смоленскую понесли! – прокричала
баба”.
Имелась в виду чудотворная икона Одигитрии
Смоленской, главная святыня города. Вынос ее был
одним из самых впечатляющих сюжетов сдачи города.
Федор Глинка писал: “В глубокие сумерки вынесли
из Благовещенской церкви икону Смоленской
Божьей Матери. Унылый звон колоколов, сливаясь с
треском распадающихся зданий и громом сражения,
сопровождал печальное шествие сие. Блеск пожаров
освещал оное, между тем черно-багровое облако
дыма засело над городом, и ночь присоединила
темноту к мраку и ужас к ужасу!!!”
И в другом месте: “Духовенство шло в ризах,
кадила дымились, свечи теплились, воздух
оглашался пением, и святая икона шествовала сама
собою, по влечению сердца, стотысячная армия
падала на колени и припадала челом к земле,
которую готова была упоить досыта своей кровью.
Везде творилось крестное знамение, по местам
слышались рыдания. Главнокомандующий,
окруженный штабом, встретил икону и поклонился
ей до земли”.
Куда же несли Одигитрию? Она отступала вместе с
армией. На следующий день Барклай-де-Толли
сообщил: “Пресвятая Дева в безопасности, она уже
у нас в лагере. Она, в торжественной колеснице,
будет постоянно следовать за войсками, и ее будет
охранять особенно для того назначенный
батальон”.
А разрушение города вместе с тем продолжалось.
Лев Толстой утверждал: “Смоленск оставляется
вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск
сожжен самими жителями, обманутыми своим
губернатором, и разоренные жители, показывая
пример другим русским, едут в Москву, думая
только о своих потерях и разжигая ненависть к
врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и
достигается то самое, что должно было победить
Наполеона”.
Один из очевидцев сообщал: “В городе осталось
лишь несколько старух, несколько мужчин из
простонародья, один священник и один
ремесленник”.
Но это было, разумеется, не так. Смоленск, пусть и
покинутый большинством жителей, все-таки
продолжал существовать. Уже при новом
руководстве, при французском, оккупантском.
Некоторые мемуары офицеров армии Наполеона
поражают инфантильностью. Один из них, к примеру,
записал о пребывании в Смоленске: “Я ел на ужин
варенье, которое было превосходно; судя по
огромным запасам, которые мы находили везде…
надо полагать, что русские помещики истребляют
варенье в огромном количестве”.
Будто бы этот офицер всего лишь съездил
навестить родную бабушку.
Однако же из большинства воспоминаний следует,
что взаимоотношения русских и французов вовсе не
были идиллистическими.
Вот, например, что вспоминал отец Никифор
Мурзакевич:
“Август, 7. Стоявшего постоем французского
генерала повар зажег деревянную избу купца
Любимова… и такой сделался пожар, что сгорело
семь дворов купеческих и каменных лавок… По
неимению печеного хлеба жители питались
яблоками и овощами, на кои был сильный урожай, а
также от французских боен…
Август, 10. В Донщине, у Казанской церкви, сгорело
до двадцати дворов. Мародерами отломаны в
погребе, что под Предтеченскою архиерейскою
церковью, железные двери и вырыты из земли оклад
от воротнего образа Одигитрии, трое серебренных
литых царских дверей… и множество других
драгоценных вещей…
Август, 15. Учрежден градоправительственный
Комитет или Муниципалитет из восьми
приневольных членов… В соборе, для престольного
праздника Успения Богородицы, отправлены
“часы”, французы дивились стройности
колокольного трезвона соборных пономарей…
Август, 25. В Казанском приходе от французских
хлебопеков выгорело пять дворов. Месят муку
пресную, в прачешных ночвах; печей растопленных
не закрывают, не зная обращаться с заслонками и
вьюшками. Набив печь полную дровами и не открыв
как следует трубы, угорают от дыма или сжигают
дома. Французы народа не обижают, зато поляки и
баварцы бьют и грабят жителей”.
Гораздо более пронзительны воспоминания
противоборствующей стороны – некого де Пюибюска,
наполеоновского офицера:
“15 (27) августа 1812 г. Несколько дней раздача
провианта становится весьма беспорядочной:
сухари все вышли, вина и водки нет ни капли, люди
питаются одной говядиной, от скота, отнятого у
жителей и окрестных деревень. Но и мяса надолго
не хватает, так как жители при нашем приближении
разбегаются и уносят с собою все, что только
могут взять, и скрываются в густых, почти
неприступных лесах.
Солдаты наши оставляют свои знамена и расходятся
искать пищи; русские мужики, встречая их
поодиночке или несколько человек, убивают их
дубьем, копьями и ружьями.
Собранный, в небольшом количестве, провиант в
Смоленске отправлен на возах за армией, а здесь
не остается ни одного фунта муки; уже несколько
дней нечего почти есть бедным раненым, которых
здесь в госпиталях от 6 до 7 тысяч… Мертвые тела
складывают в кучу, тут же, подле умирающих, на
дворах и в садах; нет ни заступов, ни рук, чтобы
зарыть их в землю. Они начали уже гнить;
нестерпимая вонь на всех улицах, она еще более
увеличивается от городских рвов, где до сих пор
навалены большие кучи мертвых тел, а также
множество мертвых лошадей покрывают улицы и
окрестности города. Все эти мерзости, при
довольно жаркой погоде, сделали Смоленск самым
несносным местом на земном шаре…
5 (17) сентября 1812 г. Мы получили приказание
отправить из Смоленска в армию всех, кто только в
состоянии идти, даже и тех, которые еще не совсем
выздоровели. Не знаю, зачем присылают сюда детей,
слабых людей, не совсем оправившихся от болезни;
все они приходят сюда только умереть. Несмотря на
все наши старания очищать госпитали и отсылать
назад всех раненых, которые только в состоянии
вытерпеть поездку, число больных не уменьшается,
а возрастает, так что в лазаретах настоящая
зараза. Сердце разрывается, когда видишь старых,
заслуженных солдат, вдруг обезумевших, поминутно
рыдающих, отвергающих всякую пищу и через три дня
умирающих. Они смотрят выпуча глаза на своих
знакомых и не узнают их, тело их пухнет, и смерть
неизбежна. У иных волосы становятся дыбом,
делаются твердыми, как веревки. Несчастные
умирают от удара паралича, произнося ужаснейшие
проклятия. Вчера умерли два солдата, пробывшие в
госпитале только пять дней, и со второго дня до
последней минуты жизни не переставали петь.
Даже скот подвержен внезапной смерти: лошади,
которые сегодня кажутся совсем здоровыми, на
другой день падают мертвыми. Даже те из них,
которые пользовались хорошими пастбищами, вдруг
начинают дрожать ногами и тотчас падают мертвыми.
Недавно прибыли 50 телег, запряженных
итальянскими и французскими волами; они, видимо,
были здоровы, но ни один них не принял корма;
многие из них упали и через час околели.
Принуждены были оставшихся в живых волов убить,
чтобы иметь от них хоть какую-либо пользу.
Созваны все мясники и солдаты с топорами, и
странно: несмотря на то, что волы были на свободе,
не привязаны, даже ни одного не держали, – ни один
из них не пошевельнулся, чтобы избежать удара,
как будто они сами подставляли лоб под обух.
Таковое явление наблюдалось неоднократно,
всякий новый транспорт на волах представляет то
же зрелище.
В это время, как я пишу это письмо, 12 человек
спешат поскорее отпрячь и убить сто волов,
прибывших сейчас с фурами девятого корпуса.
Внутренности убитых животных бросают в пруд,
находящийся посредине той площади, где я живу,
куда также свалено множество человеческих
трупов со времени занятия нами города.
Представьте себе зрелище, какое у меня перед
глазами, и каким воздухом должен я дышать!
Зрелище до сих пор вряд ли кем виденное,
поражающее ужасом самого храброго и
неустрашимого воина, и, действительно,
необходимо иметь твердость духа выше
человеческого, чтобы равнодушно смотреть на все
эти ужасы…
15 (27) октября 1812 г. Я распорядился печь хлебы день
и ночь, чтобы иметь в запасе для несчастных наших
соотечественников. Но вот беда, нижние служители
почти все разбежались, а остальных принуждены
удерживать штыками.
Собранные мною около города большие стада скота
отбиты неприятельскими легкими отрядами, а
оставшиеся отправлены мною в
г. Красный. Даже отряды наших войск,
расположенные в окрестностях города, принуждены
спасаться от русских разъездов в самом городе.
Подвоз продуктов из деревень прекратился, и два
наших транспорта, с 65 нагруженными фурами и 150
лошадьми, у нас отбиты.
Мороз с каждым днем увеличивается. Русские
генералы одели своих солдат в тулупы, хотя они и
привыкли к стуже, а наши войска почти голые. Они
занимают дома, чтобы согреться, и не проходит ни
одной почти ночи без пожара. Я принужден был все
запасы сложить в крепкие каменные дома, чтобы, по
крайней мере, спасти их”.
Словом, Смоленск пережил пару месяцев истинного
кошмара.
“Роре?”
В конце концов Наполеон опять вошел в
Смоленск. Но уже как беглец-неудачник. Де Пюибюск
записал в дневнике:
“28 октября (8 ноября) 1812 г. Вчера прибыл сюда
Наполеон с гвардиею. От ворот Московских до самой
квартиры своей, в верхней части города, шел он
пешком. Всход на гору покрыт льдом; а т. к. в городе
нет ни железа, ни кузниц, то весьма трудно
втаскивать повозки на гору; лошади так измучены,
что если которая упадет, то уже не может встать.
Сегодня мороз 16 градусов”.
Встретил полководца в этот день и Мурзакевич:
“Октябрь, 28. Идя к больному мещанину Ив.
Короткову, что у Днепровских ворот… с черствою
просвирою, нечаянно возле Троицкого моста
попавшийся мне губернатор Жомини сказал по-латыни:
“Вот Наполеон идет!” Я, не знавши его,
посторонился, но Наполеон у меня спросил: “Роре?”,
я ответствовал: “Так”. И когда он ближе подошел,
я, в недоумении и страхе, вынул просвиру, которую
он велел взять одному генералу. Всего этого никто
не видел. За Наполеоном тащилась карета
четвернею в ряд, с переду и заду ее были привязаны
снопы ржаные. Сам был одет в серый фризовый
сюртук, в собольей шапке с синим бархатным верхом
с кистью”.
Это была встреча не только с предводителем
вражеской армии, но и одновременно с кумиром
нашей либерально настроенной интеллигенции.
А уже спустя неделю Мурзакевич записал:
“Ноябрь, 4. Окончательно французы вышли,
оставив много больных и раненых. Выходя,
захватили несколько дворян арестованных, но
скоро бросили. Раненые зажгли каменный
архиерейский дом… Поляки, уходя, по домам
рассыпали порох со вставленными свечками и таким
путем выявили последнюю злобу. В моем доме так же
поступлено, но успели предупредить домашние.
Около полуночи начались взрывы башен”.
Федор Глинка ужаснулся: “Город весь сквозной:
дома без кровли, без окон, без дверей. Пустота
пугает, ветер свищет среди обгорелых стен: по
ночам кажется, что развалины воют”.
В Смоленске началась мирная жизнь.
“Город хорошо расположен”
Прошло столетие, и ничего уже в
Смоленске не напоминало об ужасах Отечественной
войны. Приехавший на юбилей император был
удовлетворен: “Город хорошо расположен и имеет
красивые гористые окрестности. Мы объехали все
главные улицы, посетили древний Успенский собор,
новый бульвар вдоль старых городских стен,
исторический музей, устроенный кн. Тенишевой, и
Дворянское собрание”.
Напоминаниями о событиях 1812 года следовало
заполнить, чуть ли не нашпиговать Смоленск. В
ряду праздничных мероприятий значились разбивка
юбилейного бульвара (нынешний сквер Памяти
героев), строительство нескольких новых зданий в
псевдорусском стиле и обустройство городской
платьемойни. А также установка памятников. И в
первую очередь памятника “с орлами” по проекту
инженера Шуцмана.
6 августа 1912 года памятник был заложен прямо
перед новым зданием училища Памяти 1812 года.
Депутаты из Литовского полка преподнесли
подарок к юбилею – памятную доску с надписью “В
сражении под Смоленском убиты корнеты:
Андржакович, Венцлавский, Торнезие, Рейнер,
ранены: ротмистр Подъямпольский, поручики
Рженецкий и Ржонспицкий. Отличились и
произведены 2 унтер-офицера в корнеты и 18 унтер-офицеров
и 71 нижних чина получили знаки отличия военного
ордена”.
Правда, один из высокопоставленных
военнослужащих, командир тринадцатого корпуса,
остался недоволен местом и обратился к
городскому голове с ходатайством: поставить
памятник на площади перед театром, поскольку
“будучи поставлен на предположенном раньше
месте, памятник этот потеряет не только с точки
зрения художественной, но и со стороны чисто
внешнего вида, т.к. будет сжат с одной стороны
училищем и стеной, а с другой – домами и весьма
неприглядными задворками этих последних”.
Но городской голова не послушался
военнослужащего.
Император, будучи в Смоленске, осмотрел модель
нового памятника и остался ею доволен. А 10
сентября 1913 года статую наконец открыли.
Торжественный акт сообщал: “По высочайшему
повелению, в воспоминание незабвенных событий 1812
года, на средства, ассигнованные через
Государственную Думу, и на частные пожертвования
г. Смоленска, смоленского дворянства,
смоленского земства, Сергея Николаевича и
Елизаветы Филипповны Пастуховых в Смоленске
воздвигнут памятник по проекту инженера-подполковника
Шуцмана”.
Впоследствии, уже во времена Советского Союза,
поэт Н.Рыленков посвятил монументу строки:
Ты видел этот памятник! Скала.
Тяжелый меч в руке простертой галла.
А там, за выступом – гнездо орла,
Что крутизна веков оберегала.
Памятник сделался одним из символов
Смоленска.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|