ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
О ЧТЕНИИ 

«Моя мечта чрезмерностью слаба»

Почему в детстве тесно и одиноко

Когда, на манер Мандельштама – «Все думаешь, к чему бы приохотиться/ Посереди хлопушек и шутих», в который уже раз в жизни рука тянется к книжной полке. Хотя все реже читаю новое, больше перечитываю.
В детстве и особенно в юности – другое дело. Тогда, как заметил Уайлдер, «нас формируют посулы воображения». Не родители, замечу, не школа, не компания сверстников даже, не век железный – воображение.
А толчок, направление и объем этому воображению дают книги. Без них оно так и крутилось бы в кольце зародышевых страстей, холода, сытного сна, глобальных неудач, обид, войны самолюбий, детских ласк, тотального одиночества и непонимания.
Вкус первого понимания даже самые отверженные и необщительные из нас узнают из книги. Но открываем, вернее, слушаем ее поначалу все же не поэтому. К речи тянемся, к новорожденному языку.
Душа хоть еще и комочком, но имеет уже свою связь с безбрежным. Возможно, сказывается память и опыт жизни до бытия. С этим миром контакта еще нет, а и с тем заканчивается. Чувствуешь себя иностранцем. Тот язык тепла и влаги понятен только матери, этому, звуковому, еще не научился. Все вокруг передразнивает и смеется. До чего рукой не дотянулся, считай, не знакомы, а значит, как бы и не поговорили.
Первые книги – это озвучивание неизвестного языка, приобщающего к стихии новой безбрежности. Неизвестного, но не утилитарного и не бессмысленного, а, напротив, наполненного тайными смыслами. Вспомним Лермонтова:

Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

В детстве всякая речь – поэзия. Это волнение в высшей степени знакомо ребенку. Может быть, наше восприятие поэзии и есть прежде всего воспоминание о том первом волнении от упорядоченной особым образом речи, и лишь ради этого тайного послания поэзия существует.
Жанр тут еще не имеет значения, потому что определяется не изнутри литературы (ее для ребенка еще нет), а из внелитературной действительности. Из действительности сакрального быта.
Так впоследствии слышат речь и чувствуют поэзию сами поэты. Только в этом смысле и верно стершееся суждение, что поэт до конца дней остается ребенком.
Позже, когда начинаем понемногу разбираться в нехитрых правилах обступившей жизни, приходит совсем еще не романтическое разочарование и скука, наступает тоска по небывалому, тоска по пространству. Потому что тесно и одиноко в детстве. Для глаз мир огромный, а сил мало. Помочь может только чудо, и значит, без сказок никак. «По щучьему веленью» не для ленивых придумали предки-альтруисты, они старались помочь малышу осуществить свое хотенье, то есть быть. Искусство обслуживает ребенка, как некогда обслуживало оно человека в эпоху первобытную и в пору первых цивилизаций.
Воображение работает, организм растет. Мечты с помощью фантастов вооружаются гиперболоидами и фаэтонами и походят уже больше на практические планы.
Подросток хочет обнять теперь весь земной шар, всю вселенную, хотя прижимает еще к груди талисман в виде заячьей лапки или раковины. Однако уходит в книгу нетерпеливо и возбужденно, как собирается в путешествие.
Он мечтает о приключениях и путешествиях, потому что на тот момент несоизмеримость бедных атрибутов и чуемой безмерности представляется ему категорией физической. Не случайно в ранние школьные годы так азартно соревнуемся в силе и росте.
Обычное завершение дискуссий: «Пойдем стыкнемся?» Вечные перебранки, особенно на уроке физкультуры: «Я выше тебя!» – «Нет, я выше!» Сила и масштаб – убедительные аргументы. Пока кто-нибудь наконец не догадается: «Не выше, а длиннее». Ответ остроумный, в нем чувствуется иная мера ценностей. Богатыри теперь отдыхают.
Мы начинаем водить компанию с умными разведчиками и ловкими ковбоями, с авантюристами и кладоискателями, с находчивыми нищими, изобретателями и путешественниками. Иноязычные имена и экзотическая природа – непременные спутники экстремальных сюжетов. А преодоление времени и пространства и есть сюжет экстремальный.
До жизни как таковой все еще нет дела. Воображением живем больше, чем реальностью. Других судим по поступкам, в себе ценим стремления и мечты.
Именно в эти годы по отношению к родителям возникает комплекс Гулливера. Мать с набрякшими подглазьями, отец, засыпающий перед телевизором с газетой в руках, вызывают в лучшем случае жалость как неудачники, а то и презрение. Собственная личность гиперболически разбухает в романтических помыслах. Преодоление времени и пространства по-прежнему важнее, чем какая-нибудь психология, а в уме ценятся только комбинаторные свойства.
Тут, правда, брожение крови начинает нуждаться и в других представлениях: о мушкетерской доблести и отваге, например, об офицерской чести, верности другу, родине, товарищеской клятве. Привлекает галантность, ритуалы ухаживания, святость тайны. Все, что дает право, между прочим, на гусарские кутежи, кураж и победоносную легкомысленность.
Брожение крови, да, а не совесть, честь, а не совесть. Табель о рангах выше или, во всяком случае, более внятна, чем нравственные заповеди. Совесть в игре пока не участвует, отсиживается в запасе. Незыблемы только богатство и иерархия, скачущие пока еще вместе с мечтой о добре и справедливости, а значит, удача – наш девиз. И свобода. Что не мешает, впрочем, мечтать о генеральском звании.
Говорят о детской жестокости. Да, в детстве и в юности мы по большей части имморалисты. Победа добра и справедливости сама собой разумеется, поскольку мы и наши любимцы являемся их главными носителями. Их высота и неподсудность гарантируют и нам неуязвимость, а может быть, и бессмертие. Но до «возлюби ближнего» нам нет дела.
Чужого можно обмануть и даже убить. Народные сказки никогда не дружили с моралью. Они первыми научили нас этим правилам, а мушкетерские и ковбойские романы только закрепили их.
Весело быть Робин Гудом, он протягивает руку всем революционерам и благородным уголовникам.
Кумиром может стать гений или даже святой, но только в силу своей чрезвычайности и существования в другом геометрическом пространстве.
Мы еще не принадлежим ни миру, ни самим себе, скорее некой идеальной вселенной. Меняем коней и эпохи, во врагах любим собственную удачу, в виртуальных боях оттачиваем самолюбие, покровителей принимаем как друзей, любовь вымениваем на богатство, а с богатством расстаемся легко за обещание той же любви и случайной ласки и легко переживаем печальный конец.
Сопротивление быта воспринимается лишь как рутина. Она не столько достойный соперник, сколько досадная помеха. Зачем изменять обстоятельства? Лучше произвести смену одних обстоятельств на другие, более соответствующие нашему уму, темпераменту и силе. Мечтаем о баррикадах, бредим войной.
Естественно, мыслим мы в эту пору огромными масштабами и круглыми числами, с небывалым усердием рисуя на бумаге фантастический квадриллион и споря часами о том, сколько должно быть в нем нулей: пятнадцать или двадцать четыре. Абстрактнейший квадриллион наполнен жизнью, в нем пульсирует образ будущего.
Была в школе такая забава: несколько человек смотрят в широко открытые глаза испытуемого. «Представь тысячу!» Тот добросовестно исполняет, и зрачки его расширяются. «А теперь – триллион!» Зрачки заполняют все пространство глаз. Ликованию присутствующих нет предела. Компания молча расходится. Будущее близко.
Все это, конечно, известно, а в перспективе жизни представляется обыкновенным и даже банальным. Но мне хочется для начала разложить все в памяти, привести в некоторый порядок. К тому же (у кого-то недавно прочитал), если мы долго пренебрегаем банальностями, они начинают пренебрегать нами.
Реализм постепенно овладевает своими правами, приучает к жизни. Хочется узнаваемого, а потому интересно читать о жизни сверстников. Выход из знакомого конфликта напоминает подсказку при решении кроссворда, но в качестве шпаргалки для историй завтрашнего дня все равно не годится. Примериваем на себя распределение ролей и опасностей, которые таит в себе каждая из них. Лидер учится скромности, аутсайдер пытается перенять повадки лидера. Происходит коррекция характера и поведения. Важнее других – опыт неудачника.
Но вот проходит время, и квадриллион снова из живого существа превращается в абстракцию. Зрачки расширяются теперь при упоминании о любви. Тут кому что пригождается: высокий голос Тургенева или стихи с их недомоганием и ликованием, готовым сорваться в позор. Маски, балы, затененность карет или лесная темнота. Предсмертные письма, роковые дуэли и астматические бабочки, летящие к звездам. Подружка в таверне, миловидная учительница, безымянная вдова сероглазого короля. Изысканный жираф на озере Чад, смирившийся перед любовью хулиган, вздрагивающий от любовного смеха стог сена, недоступные и высокомерные обольстительницы и Прекрасная Дама.
Неудачный опыт и здесь важнее. Не потому, что учит смирению, а посвящает в любезное сердцу братство отверженных и дает пищу для философствования.
Имена сейчас скорее всего другие: не Тургенев и Гумилев, например, а Мураками и Гребенщиков. Не важно, матрица продолжает работать.
И мы все еще не на сцене, а в костюмерной. Причащение к человеческому маскараду важнее, чем мысль о себе. Осознаем себя только как предмет для сравнения, много раз находим и бесконечно теряем. Важно стать частью общего, а потому больше хотим понравиться публике, чем себе. А потому всякое почти несовпадение не в нашу пользу. Особое – изъян, порок, ненатуральность.
Непохожесть свою при этом тоже, конечно, чтим и пестуем, хотим отличиться, но все равно косим глаз в сторону зала. Каждый одновременно колхозник и индивидуалист, изгой, герой, праведник и ничтожество – замечательный материал для огня честолюбия.
Окончательно запутавшись, впервые чувствуем усталость от чрезмерности собственной мечты. «Моя мечта чрезмерностью слаба». Это написал молодой Блок, выходя из «розовых туманов» своей первой книги. Тут-то и встает мысль о себе, и с ней возникает потребность в том, что привычно называют серьезной литературой.
Но и это только начало. И хронология всех моих рассуждений вымышленная. Возраст не имеет значения. Все перемешано. Иной едва ли не с младенчества заражен поиском космического или нравственного абсолюта, чувствует себя мессией и проповедником, а в старости обретает себя и изящно совершает абсурдистский кульбит в смерть. Что ж, значит, мистика и философия были его приключениями, а рассказы Кафки – сказками. Другой вообще не доживает до мысли о себе, а третий, напротив, рождается с нею, и оба, бывает, успешно обходятся без литературы. Но я все же говорю о читателях.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"