ДОМАШНИЙ АРХИВ
ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ

Иван Шмелев: “Я всегда жил сердцем...”

Осенью этого года исполнилось 130 лет со дня рождения удивительного художника слова – Ивана Сергеевича Шмелева, чье творчество мы так поздно обрели. В мае 2000 года и архив писателя – бесценное собрание рукописей и фотографий – вернулся на Родину по воле наследника И.С. Шмелева, его племянника и воспитанника Ивистиона Андреевича Жантийома, который передал этот дар Российскому фонду культуры.
Благодаря содействию главы Русской Православной Церкви за рубежом – митрополита Лавра удалось получить для архива всю переписку И.С.Шмелева с Раисой Гавриловной Земмеринг и ее дочерью Людмилой.
В 1933 году Иван Сергеевич пишет в письме к К.В. Деникиной: “Я обласкан незнакомой читательницей: сейчас подали письмо из Риги... удивительное письмо! Есть читатели, которые молятся за меня... плачут... Это предел награды писателю...”
С того письма началась преданная дружба, длившаяся почти 20 лет – до последних лет писателя.
Семья Земмеринг жила в Риге, позже переехала в Германию, а затем в США. Отовсюду Ивану Сергеевичу шли письма, посылки (с необходимыми ему продуктами, особенно в тяжелое военное время). Они встречались и в Риге, и в Берлине во время поездок И.С.Шмелева, организованных в том числе и с помощью Р.Г.Земмеринг. После войны ее дочь Милочка вышла замуж, стала профессором, а после смерти близких ушла в русский православный монастырь в Джорданвилле (США), где она проживает и в настоящее время.
Мы предлагаем вашему вниманию два письма И.С. Шмелева к семье Земмеринг. Они относятся к той тяжелой поре жизни писателя, когда он потерял самого близкого человека – жену Ольгу Александровну и остался совсем один (его сын Сергей, офицер Белой армии, был расстрелян в Феодосии в 1921 году).

Милая Раиса Гавриловна, друг нежный, и Вы, чудесная девушка русская, редкая, Милочка... Что Вы со мной сделали! Это чудесно, необъяснимо это. Это... какое-то ясновидение. Этого Вы не могли знать. Как же это так вышло!? <...> Вы – душу мою осветили таким светом душевным, светом богатого сердца Вашего. Да нет, тут лишни и безсильны всякие слова.
Взволнованнный от`ездом, я долго провожал взглядом отходивших, посылал всем привет прощальный, все позабыв, себя не чувствуя. Долго сидел один, смотрел на розы – розовые и белые, Ваши... Теперь они со мной, доживают, дышут еще – милыми глазами, нежными, полными... блекнут! Проводник принес ведерко воды, – и они ожили. И – вот – здесь, дышат. Уже в Литве, в сумерках... я пришел в себя. Нежный сверток, от Вас....?
Вот он... и он, раскутанный, осиял меня <...> Я неотрывно смотрел, смотрел... – и не в силах передать Вам, что переживал.<...>
Я завернул ее опять – так, как было. Мне стало больно, что жаркая, вязкая духота вагона войдет в нее. Но я уже не мог, не смел расстаться, отложить, отнять руку. Я положил щеку на обертку, на эту святую пушинку, и сидел, и грезил, и – молился. За что, за кого, кому?..
Я сердцем молился – за все, без слов. Но не это – все. Ведь тут другое, странное, поразительное. Уезжая из Парижа*, я, хоть весь подавленный, все же как-то нашелся и взял все необходимое, – что-то (не Олечка** ли моя?), к т о – т о руководил мной, вел меня и только думку свою забыл...
А я привык к ней, заботливо-нежно оберегаемый Олей моей, единственной. И вот забыл. И скоро привык обходиться без этой неги светлой, без этой детской подушечки. Надо привыкать к неуюту, к одиночеству, к разлаженности, – надо забыть о “думках”, бездумно заканчивать путь последний!
<...> Теперь свет Ваш, от Вас, сердце Ваше – со мной, всегда. Ночью я просыпаюсь – и светло думаю – Вы, кто Вы, милая... <...>
Меня мысленно называющая своим писателем-другом, – Вы здесь, со мной, всегда, всюду, до конца. Вы обвеяли меня, обвили движением духа Вашего, сердца Вашего, Вы меня одарили так, как никого, никогда никто не одарял. Это божественная награда – за все. Много всего, это только душа моя знает, что такое – в с е, за что Вы наградили меня, возместили. <...>
Ив. Шмелев.

* Осенью 1936 года И.С.Шмелев ездил на встречи с читателями в Ригу и Берлин.
** Ольга Александровна Шмелева, урожд. Охтерлони (1875–1936) – жена писателя.

Милый, добрый друг Раиса Гавриловна.
Спасибо вам, нежная душа, за Ваше утешение, за нежность светлую. Не возвеличивайте только меня, не называйте себя с Милочкой “маленькими” и – ужас! – “ничтожными”! Зачем? мне больно от этого. Все мы, все – маленькие перед Высшим, перед Вышним, – и только. Мне стыдно себя, я-то, ведь, знаю себя и все мои грехи и недостоинства. И если в моих книгах есть светлое и чистое, так это тайной Господней как-то хранимо в сердце утлом, и часто я сам не узнаю себя в писаниях моих. Правда, сердцем излитое, изливаемое делает и меня лучше, – это и есть очищение работой. А так... да, Господи, сколько же немощи и слабости во мне! Знаю я, милые, светлые, радость вы мне дали, хоть я и не находил случая и (нрзб) в себе, чтобы сказать Вам. Олечка моя видит все – ведь е с т ь же, жива же ее светлая душа, и она видит все, и меня, и вас. И ее утончившиеся чувства, душа ее – с нами, и молитвы ее о нас.
Я живу, хотя и нелегко мне. Я пока что-то делаю, три раза был в Ste Genevieve des Bois*. Вчера все завершено, – поставлен постоянный крест на могилке, дубовый, восьмиконечный, с накрытием, врезано в малом перекрестьи иконка литая Богоматери – дар Соколов Русских**, за стеклом, на главном перекрестьи прикреплена дощечка дубовая с именем Почившей (начертание “остромировское” ХI века) и числами начала и конца жизни ее земной, а пониже укреплен скаутский фонарик, оксидированный с отзолоч. яблочком и крестиком. Вчера, перед панихидой, я затеплил лампаду в нем. И долго, уже в сумерках, не мог уйти, отходил и оглядывался и от ворот, издалека, видел, – светит, теплится мне свет тихий, далекий свет. Кроткий, как она была, – безвопросная, святая. Все сделано. Теперь – что? Не знаю. Надо чем-то жить, а сердце... – нет ему для жизни духа, не только для работы. Я же ведь им, сердцем, всегда писал-жил. Жил же я только в работе. И проглядел жизнь, и Олю мою проглядел, не сохранил. И теперь – мне казнь, по заслугам. Несу. Буду сердце обманывать, у него просить самообмана – жизнь, обмани меня, боли, но отдай же последнее свое, не мне (и мне, немножко). А – жизни. Но отдаст ли? Смогу ли писать-жить?.. Не знаю. Нет если – нет и отходи. Т а к, жительствовать не могу, да и не привык. И это хорошо знала Оля, вечная моя. И принимала, за меня на свое сердце – в с е, за меня и за себя. Это так, я знаю. И если я дал людям что-то, так через ее подвиг. <...>
Милые вы, нежные. Я часто вспоминаю Вас, и всегда ложась. У лица – думочка, ласка чистая, кроткая, нежная моей читательницы-друга. Я вижу, вижу и Вас, и так ярко, так близко – это мне награда, – послано. Принимаю благодарно, благоговейно. <...> Я привык – к своему, у себя. Да, вдруг мысль мне мелькнула – в Ригу! Но... это так жутко, несбыточно. Здесь, в Париже – больше духовности, тонкости духовной?! – говорите. Нет, это заблуждение. Здесь – холод, ходульность, свычка, сухостой, безразличие... Да, есть у меня и здесь души, но... – далеко, да и безсильные оне. Нет, с Вами на окраинах, – я больше видел людей. Да что говорить... Вы сами это чувствуете. И знаете... писателя лучше любят, ценят – издалека. Да. Не осваивать как человека бытового, не копаться в нем. Здесь мы слишком – свои, освоены. Если бы знали Данте в обиходе, как он морщится от зубной боли, или еще там что с ним в жизни его было, – о, как бы побледнело его “бессмертие”! Вы правы, вот у меня и зубы не в порядке, не до зубов.
А лучше – просто: вот, писал что-то... вот оно, вот он – в делах его, в чувствах, думах. И – только.
Ну, уже час ночи. Пора – старался забыться, уйти. Целую Вашу руку, милый друг. Молитвы Ваши – мне помощь. Спасибо Вам.
Ваш Ив. Шмелев.

* Сент-Женевьев-де-Буа, русское кладбище в Париже.
** “Соколы” – скаутская молодежная организация, основанная русскими эмигрантами в Праге в 1921 году.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"