КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ОБРАЗ 

Товстоногов веровал, что искусство учит, как жить

И считал, что замысел спектакля рождается в зрительном зале

Хитроумный Ходжа Насреддин как-то к слову заметил, что, если человек начинает говорить неправду с утра, в том же духе он продолжает до вечера. Восточный человек Георгий Товстоногов следовал Ходже то шутя, то всерьез. «Историческую истину» восстанавливать не торопился и, прибавив к году своего рождения – 1913-му – еще два, раньше положенного срока отправился в Москву поступать в театральный институт – ГИТИС. Поступил. Окончил. Что из этого вышло, известно многим, но вряд ли кто-нибудь интересовался, сколько на самом деле лет этому худенькому черноглазому, черноволосому и чрезвычайно способному студенту. До театральной энциклопедии было еще далеко, до всего остального, и прежде всего до ареста и гибели отца, близко.
В этой семье очень друг друга любили. О том, кто вдруг исчез, всегда помнили. Тамара Григорьевна, мать, тоже черноглазая и черноволосая, небрежно закалывала на затылке тяжелые косы, беспрерывно курила и поступкам детей (кроме сына была еще общая любимица – младшая дочь) не препятствовала. Кроме одного раза – к ним в Ленинград так и не переехала. В чем была причина упорного нежелания покидать Тбилиси, я узнала не сразу. Когда и матери не стало, дочь то ли с ее слов, то ли интуитивно догадалась, в чем было дело. Жена ждала мужа. Хотела сама открыть ему двери дома. Была умна, но в очевидное верить себе не позволяла.
Как сказывается на творчестве художника опыт его личной жизни и тесно окружающая его действительность? Единого ответа нет.
Товстоногов рано и трезво определил «предлагаемые обстоятельства» и год от года крепнущее желание говорить со сцены то, что он хотел сказать. Первое и второе не всегда шли рука об руку, можно при желании припомнить спектакли, которые не доставляли ему радости, но болтать об этом, болтовней смягчая недовольство собой, было не в его натуре. Что он при этом думал, что для себя решал, знала, пожалуй, только его сестра, самый близкий и дорогой ему человек.
В театральных кругах по его поводу часто слышалось – «диктатор». Он сам вызвал слово к жизни, встретившись с труппой Большого драматического, находившегося в то время в плачевном состоянии, и без обиняков заявив, что он «несъедобен» (чем слабее театр, тем чаще меняются в нем главные режиссеры – причину неудач актеры видят только в них и дружно добиваются их ухода).
Товстоногов начал круто – многих уволил (театр он знал, до этого работал в ленинградском Ленкоме), но первая же его постановка – комедия француза А.Жери «6-й этаж» – начала поворачивать коллектив в его сторону. Это случилось в 56-м, а в 57-м, после «Лисы и винограда» с мощным В.Полицеймако в роли Эзопа, появился «Идиот» и появился И.Смоктуновский.
Актеры не прощают неудач, говаривал Немирович-Данченко. Е.Лебедев, Е.Копелян, В.Стржельчик, П.Луспекаев, К.Лавров, С.Юрский, О.Басила-
швили, Т.Доронина, Л.Макарова, З.Шарко, О.Борисов стали известны любителям сцены ничуть не меньше, чем их «крестный отец». Благодаря телевидению и кино были известны по-особому близко. Публика узнавала их в лицо, полюбила, «присвоила» и не хотела расставаться.
Между тем слово «диктатор» не исчезло из обращения, но теперь стали говорить о «добровольной диктатуре». Как это выглядело на деле, почему хотелось добровольно подчиняться, открыло тоже кино. Документальный фильм «Сегодня вечером премьера» был снят на репетициях «Трех сестер», и одаренный режиссер Семен Аронович (он рано ушел из жизни, но успел снять замечательных «Торпедоносцев») уловил и подробно, не жалея пленки, показал зрителям момент рождения роли, приема, которым постановщик открывал нерв пресловутых «предлагаемых обстоятельств», чтобы исполнитель двинулся именно в ту сторону, куда они ведут.
Про «обстоятельства» не принято говорить «пресловутые», и Товстоногов никогда не считал их таковыми – был приверженцем системы Станиславского, хотел строить на сцене жизнь, а выстроить ее, не разобравшись и не почувствовав, что за люди в ней действуют, что их печалит или радует, было просто-напросто невозможно.
Андрей Прозоров – сестрам: «Что вы имеете против меня... вы имеете что-то против Наташи, моей жены... Наташа прекрасный, честный человек, прямой и благородный... Свою жену я люблю и уважаю, понимаете, уважаю. И требую, чтобы ее уважали так же и другие...» И дальше в том же духе, чтобы вдруг кончить слезами и сказать наконец-то, что есть его слова, а не напетые ему Наташей «Милые мои сестры, дорогие сестры, не верьте мне, не верьте...». Олег Басилашвили (он Прозоров) говорит все это, следуя чеховской ремарке, смущенно и волнуясь, и тем, кто на экран смотрит, кажется, что все как надо. Сейчас пойдут дальше, но режиссер его останавливает.
Почему? Вот то-то же, почему? Потому что такие слова (тут ведь еще и про общий дом, который он заложил, не спросив сестер, про то, что стал членом земской управы, а не профессором) говорятся сдержанными и деликатными чеховскими героями в особые минуты. Сейчас такая минута: в городе пожар, все взбудоражены, женщины только-только присели отдохнуть, и вдруг это неожиданное покаяние. Басилашвили же, по мнению режиссера, проговаривает текст так, словно не в первый, а в десятый раз. С этого тона, с этой обыденности Товстоногов и стремится его сбить, чтобы отозвались в нас его слезы и дальше все пошло по нарастающей до финальной реплики Ирины: «Лучше Москвы ничего нет на свете! Поедем, Оля! Поедем!»
Басик (так зовут его в театре) перестраивается на наших глазах, и все они, такая труппа, так подобрана, ловят подсказки и замечания на ходу, и любоваться этим, если доведется, никогда не надоедает.
И на Товстоногова смотреть одно удовольствие – Аронович его тоже подробно снял. Уже без пиджака, вплотную привалившись к режиссерскому столику, он во все глаза смотрит на актера, и мы слышим: «вот-вот» или «так-так» (напряжение мешает точно запомнить). И лицо у него чуточку смешное и явно счастливое. А когда уже в конце фильма, перед самым открытием занавеса, он аккуратно, аккуратно, словно парикмахер привередливому клиенту, выкладывает Лаврову на лбу завиток «под Лермонтова» (Лавров – Соленый), в который раз чувствуешь, какое это трудное счастье – играть и ставить хороший спектакль.
Товстоногов не раз повторял, что замысел постановки рождается в зрительном зале, и на глуповато-наивный вопрос собеседника: вы имеете в виду художественное решение спектакля? – ответил: имеет в виду время. «Режиссер должен чувствовать время, иначе ему незачем заниматься этой профессией». Были у него такие чеканные формулировки, и вслед за ним, когда его уже не стало, его актеры своими словами, но не отступая от сути, готовы были повторить и повторяли: «Я не стал бы заниматься режиссурой, если бы не верил в силу искусства. Оно не учит, как поступать в том или ином случае, оно учит, как жить».
Более чем неверно, даже глупо воображать его проповедником, втолковывающим пастве ту или иную истину. Больше того, мне кажется, и может быть, я не особенно ошибаюсь, искусство было для него средством познания и самого себя. Опасным средством – когда день ото дня встречаешься с князем Мышкиным и волей-неволей (такова убедительность таланта Смоктуновского, открытого этим театром, этим режиссером) не можешь не ощутить чистоту его помыслов и притягательную силу правды, проникаешься странноватым для современного и вполне трезвого человека желанием совершить нечто, чего он сам от себя, возможно, и не ждал.
Поставить, например, «Горе от ума» так, чтобы уж ни у кого не возникало сомнения, что доля Молчалина, пусть даже и не проявленная, в нас сидит, что начальнику было бы неплохо понравиться и стараться ему не противоречить. Чацким проверить себя было, конечно, труднее – и ему в спектакле было трудно – он не выдерживал и падал в обморок. Но оттого, что его играл Сергей Юрский, актер дарования отнюдь не героического, но зато бесспорный умница, его обличительные речи звучали не риторически, а притягательно, и что-то от Чацкого хотелось в себе почувствовать. Взять, например, эпиграф из Пушкина «...догадал меня Бог родиться в России с умом и талантом» и выставить его на всеобщее обозрение, расположив прямо над занавесом.
Эпиграф, как известно, заставили снять. Молчалина же блистательно и многомерно сыгранного К.Лавровым, приняли за своего, не доглядели, в какую сторону этот свой «косит». Не доглядели и Островского «На всякого мудреца довольно простоты», и понадобилось время, чтобы понять, что режиссера к пьесе так привлекает (он ставил ее пару раз за границей). Поначалу казалось, что просто хотелось повторить очень удавшийся, еще в Тбилисском театральном институте, спектакль, но когда в труппе появился Валерий Ивченко и репетировать стали в БДТ, секрет привязанности открылся со всей очевидностью. Пристрастие к «Мудрецу» было очень серьезным, очень личным и одновременно касалось многих. Режиссера остро интересовала природа таких людей, как Глумов. Как ни объясняй их уступки обстоятельствам (отнюдь не грозящим смертельной опасностью), как себя ни оправдывай, о пошлости и подлости думаешь в первую очередь. Товстоногова волновал характер, таящий многие опасности и куда как востребованный в нашей стране, где «ложь во спасение» мало кого шокировала и в общем-то не нуждалась в обоснованиях. Умелые люди беззастенчиво делали карьеру, то, что случилось с Глумовым, было на самом деле досадным случаем – большинство виртуозно его избегало.
Сверхзадачу постановки режиссер открывал с первого же эпизода: «Что вы выносите на сцену скандал с маменькой? – слышалось из зала отчетливо и даже несколько раздраженно. – Кому это интересно? Сейчас решается ваша судьба (подразумевалось – решитесь вы стать подлецом или нет)». Решился. И дальше все шло вверх и вверх. Глумову надо было «накрутить» себя так, чтобы он забывал, в какую пошлую авантюру втянулся, и действовал вдохновенно.
В то время в столицах и в провинции на сцене господствовал просто спектакль, а Товстоногову хотелось, чтобы предлагаемые обстоятельства виделись и решались постановщиками в определенном ключе, в определенном жанре, чтобы комедия была комедией со всеми доступными ей преувеличениями, а «Тихий Дон», который он ставил с Олегом Борисовым в роли Мелихова, был трагедией, где в эпизоде смерти Аксиньи на небе вставало черное солнце, и это никого в зале не удивляло.
У Островского «мудрецы» были до того смешны и глупы, что казались неопасными. Ну какой вред обществу может принести старый генерал, пишущий трактат «О вреде реформ вообще»? Но трактат выправлял ему Глумов, и глупость приобретала опасный характер, и речи Городулину тоже подсказывал Глумов, и ушлый завсегдатай салонов и присутственных мест с увлечением сыгранный В.Стржельчиком, вполне мог смутить чиновничьи умы.
Атака шла против самоуверенности, некомпетентности, глупости, но те, против кого она была направлена, за смешным трюком и блистательной импровизацией ничего опасного не замечали. Смеялись и хлопали. Довольно смеялись: когда это еще было... И напрочь не видели, что вместо «было» на самом деле стоял глагол «есть».
Профессиональные поиски оказались неотделимыми от нравственных результатов – и все, что видел зритель на сцене БДТ, отражало внутренний мир художника, глубины и тайны которого были не всегда внятны ему самому.
Как будто многое в заметках сказано, но не сказано, что их герой вовсе не был суровым трудоголиком. Очень любил анекдоты, хотел все знать – не обо всех, но все, что творилось вокруг явно и тайно. И хотя был дельным человеком, нередко думал «о красе ногтей». Актеры его за эту слабость еще больше любили, он давал им повод над собой пошутить, а только восхищаться и благоговеть, согласитесь, скучновато.
Последняя фраза, которую я от него слышала, провожая в Ленинград, была укоризненной: «Вы думаете о театре, а не обо мне». Как и все, я тупо уговаривала его не покидать БДТ, при том что понимала: так азартно, как прежде, работать он уже не может. И пережить такое гордость ему не позволяла. Ушел из жизни он так, как ушли многие великие люди сцены: Станиславский, Немирович-Данченко, Ефремов. Утром работал или думал о работе и с мыслями о ней нас покинул.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"