ПЕРЕКРЕСТКИ 
ИНТЕРНЕТ-ФОРУМ 

Эрос как общественное божество

Накладные к запретным плодам

Среди тем, которые приучили к себе современное сознание, стали привычными, примелькались и почти забылись за частотой повторения, – эротика. Мир настолько привык к обнажению, самообнажению, потреблению обнаженного, что многие жалуются на полное уничтожение интереса к сексу. Дескать, нынешний мир ввел секс в разряд товаров и люди используют свои сексуальные переживания так же, как вещи в доме. Подчас, чтобы развалиться на диване и попить чаю, хвастаясь очередной прирученной красавицей, подчас, чтобы просто проверить свои возможности, подчас...

Диалог на интернет-форуме «Перекрестка» (оригинальный адрес сайта, на котором проводится форум, – http://www.kastopravda.ru ) сегодня ведут:
Станислав Никольский – культуролог и литератор (Париж);
Сергей Ташевский – поэт и публицист, выпускающий редактор газеты «Первое сентября» (Москва);
Дмитрий Блаженов – профессор Тартуского университета (Санкт-Петербург);
Анастасия Романова – поэт, социолог, специалист по современному молодежному движению, ведущий полосы «Цвет времени» «ПС» (Москва);
Екатерина Римская – психолог, специалист по возрастной психологии (Москва);
Алексей Яковлев – поэт, публицист, куратор сайта «Кастоправда» (Москва);
Александр Лобок – философ, культуролог, доктор психологических наук (Екатеринбург);
Андрей Полонский – поэт, публицист, ведущий этой полосы (Москва).

Андрей Полонский. Я не стал бы говорить об уходящей любви, обо всей той возвышенной поэтике отношений женщин, мужчин, собачек и кошечек, которые сделали европейскую культуру, но мне кажется, что и в этой сфере жизни, по крайней мере там, где эта сугубо частная сфера соприкасается с общественной ситуацией, происходит что-то неладное. И для этого у меня есть личные, из опыта идущие, и самые общие, из наблюдений выстроенные, основания.
Поначалу о личных. Когда-то в ранней юности я был убежден в правоте поручика Ржевского из известного анекдота. Наверное, все помнят. Молодой корнет спрашивает Ржевского:
– Поручик, как вы сближаетесь с женщинами?
– Я с ними сплю (в просторечии несколько грубей, но это не меняет сути дела), а это сближает.
Но вот беда. Оказалось, что часто любовные приключения становятся прологом к такому отчуждению, такой вражде... На подобные сюжеты написано сотни романов, но в тех романах действуют ходульные персонажи, а когда с ситуацией сталкиваешься на бытовом уровне, и стену не перешибешь, становится жутковато.
Здесь, конечно, вечная история, и никакое потребительское общество не виновато.
Но вот механизация секса, попытка отделить его от жизни, выделить как фитнес или плавание, как посещение массажиста или поход в ночной клуб, мне кажутся куда серьезнее. Мы, конечно, только очень условно можем говорить о цельности личности в предшествующие эпохи. Это реконструкция. Однако почему-то существует интуиция, что жизнь людей еще в середине ХХ века не была поделена на отдельные операции. То есть еда, занятие любовью, работа, убеждения, вкусы и привычки взаимодействовали друг с другом. Нынче же часто у нас все разнесено по непересекающимся секторам времени. И добро бы времени, но и души. И дело не в классическом “стакане воды”, которым когда-то поразила Ильича Клара Цеткин. Когда заняться любовью просто, когда человек не устраивает сотен преград на пути к своему телу, когда он не делает неприкосновенность тела своей idee fixe – это очень здорово. Но в любом случае секс должен иметь продолжение. Если и не в деторождении, то хотя бы на ментальном, душевном, духовном уровне. Там, куда мы, люди христианской культуры, привыкли направлять сублимированным инстинкт продолжения рода.

Сергей Ташевский. Возможно, это ощущение, ощущение утраты какой-то базовой ценности в отношениях между мужчиной и женщиной, сродни иным ощущениям утрат, которые мы пестуем в себе в нынешнюю эпоху. Но ощущения эти возникают (и возникают неминуемо) при взгляде на социум. Он по определению не может быть носителем базовых ценностей, он может только в разной степени их уничтожать. И тут без вариантов: чем больше и плотнее социум, тем хуже обстоит дело.
Однако вернемся от социологии к эросу. Мне кажется, что тут имеет смысл говорить именно об изменении “правил игры”, а не о каких-то утратах или обретениях. Действительно, эти правила изменились за минувшее столетие самым радикальным образом, и хотя они точно так же, как и в пуританскую эпоху, не дают ни одному конкретному человеку дополнительных шансов преодоления экзистенциального одиночества, но все же делают его существование в “уплотненном” социуме не столь самоубийственным. То, что эротика стала обыденным, повседневным атрибутом жизни, – естественная реакция социума на повышенный темп существования человека, на концентрацию человеческих... ну, не отношений, а скорее взаимодействий. Средний человек XIX столетия видел за день не больше нескольких десятков лиц, а красивых, привлекательных (даже только по своим меркам) – одно-два в год. Мы, даже если не проживаем всю жизнь в городах, все равно видим в день тысячи людей, в том числе и на телеэкранах, фотографиях, в кино. Человечество, если так можно выразиться, “перекормлено самим собой”. И сакрализация эроса теперь выглядит противоестественно – ведь это подразумевает концентрацию всего внимания, всех душевных сил на одном, отдельном человеке. “Только с ним (с нею), только о ней (о сексе)!” В “социальном” смысле это значит нечто почти постыдное (более постыдное, чем секс и разговоры о нем!): вывалиться из системы, отстать от времени. Вот почему секс удобнее рассматривать как отдельную от “жизни” операцию. И о нем говорят во всеуслышание – чтобы он не мешал. В этом плане сексуальная революция, происходившая совершенно из-за других причин и шедшая к другим целям, оказалась удивительно удобной для нынешнего общества потребления...
Но повторюсь: все это лишь правила игры. И они не имеют никакого отношения к “Истории Пьера Абеляра и Элоизы”, или “Истории Монтекки и Капулетти”. У каждой эпохи такие истории были, есть и будут. Просто эрос, превращенный в часть повседневного существования, теряет все атрибуты эроса и становится чем-то другим. У меня вообще большое подозрение, что “массовая” эротика, о которой мы ведем речь, с каждым годом имеет все меньше отношения к человеку. Это усредненный защитный инструмент общества потребления, и неудивительно, что кто-то теряет к ней интерес. Но хотя реальные любовные истории и переживания лежат совершенно в иной плоскости, любая попытка в общих категориях разделить “секс как товар” и “секс как событие и со-переживание” приводит либо к морализму, либо к экзистенциальному одиночеству. Здесь, похоже, вообще не может быть той общей картинки, в которую стоило бы верить. Верить можно только в частности.

Алексей Яковлев. Ташевский прав: зацепиться можно, лишь определив частности. Механика секса заканчивается там, где начинается личностное переживание. А личностных переживаний на сексуальной почве сегодня предостаточно.
Отношения женщины и мужчины имеют смысл, когда два мира на эмоциональном уровне ищут возможность взаимопроникновения, и физическое взаимопроникновение становится частью этой игры. Но современный человек в массе своей слишком озабочен личным пространством, его стабильностью, его неприкосновенностью, своими страхами. Это накладывает отпечаток на все сферы сегодняшней жизни. Не знаю, ноу-хау ли это исключительно нашего времени – попытка строить сексуальные отношения, при этом бережно храня свое личное пространство. Чтобы видеть результаты этих попыток, не надо лезть за статистикой – секс за деньги, анонимные клубы, секс по Интернету – все в полном объеме.

Дмитрий Блаженов. Обсуждая такую тему, трудно уйти от морализма. И потому я позволю себе просто процитировать французского писателя Мишеля Уэльбека. Мишель беседует со своей приятельницей Анжелой, фиминисткой и автором диссертации о мимикрии у пресмыкающихся, о вреде и пользе современных форм порнографии.
«Чтобы утвердиться в своей мужской силе, – воинственно провозглашает она, – мужчине уже недостаточно простого совокупления. Ведь он знает, он постоянно ощущает, что при этом оценивают его достоинства, сравнивают его с другими мужчинами. Чтобы забыть об этом неприятном ощущении, ему теперь необходимо бить, унижать партнершу, глумиться над ней, видеть, что она всецело в его власти. Впрочем, – с улыбкой заключает она, – в последнее время то же явление стало наблюдаться и у женщин.
– Значит, всем нам крышка, – говорю я после минутного раздумья.
– Вот именно, – соглашается она. – Похоже, что так».
Это была просто цитата. Без комментариев.

Станислав Никольский. Конечно же Ташевский прав, и невероятные истории сближения людей не принадлежат обществу. То есть толпе. По крайней мере толпе современников.
Но потом эти же истории становятся мифами массового сознания, перерабатываются, перекраиваются. Зачем, скажите, Пенелопа ждала Одиссея? Несчастная, она потратила на вязание лучшие годы своей жизни, в то время как ее благоверный странствовал по белу свету. И ни в чем себе не отказывал.
Вот она, самая расхожая и пошлая реакция на знаменитую историю, от которой, вряд ли будет преувеличением утверждать, пошла вся европейская цивилизация.
Но мне кажется, что пошлость подобного взгляда (все-таки замечательно, что в русском языке слово “пошлость” существует) присуща не одной какой-то эпохе. Мировоззрение среднего человека универсально и не слишком подчинено колебаниям моды и социальным переменам.
И все-таки эротизм, отношения между... меняются в истории. Люди, заставшие 60-е и 70-е, даже начало 80-х, могли эти изменения почувствовать, испытать собственной биографией. В тоталитарном обществе, где все сферы жизни потенциально должны быть регламентированы, любовная ярость, отчаянная переборчивость играли высвобождающую роль. Роман, особенно беззаконный, самозабвенный, становился инструментом свободы. Помните, как у Высоцкого:

А я кучу напропалую
с самой ветреной из женщин,
Я давно искал такую,
и не больше,
и не меньше.

Нынче же ветер свободы (простите за романтический штамп) куда с меньшей охотой качает на своих волнах профессионалов адюльтера.
Пополнить свой донжуанский список – как отведать нового для себя коньяка. Большое удовольствие в номенклатуре других удовольствий.
Секс, тот самый, который позволял вырваться из сетей несвободы в антиутопиях (вспомним хотя бы оруэлловский “1984” и замятинское “Мы”) и при реальном социализме, сам по себе перестал быть приглашением к путешествию. Но, возможно, приобрел какие-то другие качества.


Д.Б. Удивительно, что мы столько здесь говорим об эротизме в современном обществе, но ни разу не вспомнили Фрейда. На самом деле я думаю, что для этого есть объективные причины. Фрейдова проблематика выработалась за ХХ век. Стала не так актуальна. Нас сейчас волнуют другие, совсем другие вещи.
Та зажатость, которую мы унаследовали от христианской (западно-христианской) эпохи, уже прошла. Ее победили. И в какой-то момент эта победа действительно ознаменовала освобождение человека. Герой смог рассказать запретные сны и осуществить тайные желания. То, что считалось пороком, извращением, стало частью нормы....
Однако в итоге все выглядит гораздо тоньше. Освобожденный, человек тут же потерял себя. Те плотины, которые описал Фрейд, не могли и не могут быть сняты без угрозы существования личности. Они как давление. Личность в социокультурном пространстве образа не умеет существовать без комплексов и табу. Она умирает вместе с ними. И возвращается марионетка, которой можно с удовольствием играть анонимному кукловоду.
Эпоха у нас постхристианская, сами мы почти язычники, но истину при этом никто не отменял. Человеческая природа осталась той же, что и до торжества психоанализа. До фильмов Феллини и полной победы эмансипации. То есть и женщины, и мужчины умеют и могут то же самое, что и их предки. Разучиться любить куда проще, чем научиться быть свободными.
Кстати, сам Фрейд ни в коем случае и не рекомендовал снятия комплексов и запретов.

С.Т. Да, а эротизм всегда и назывался “запретным плодом”.
Впрочем, о плодотворности запретов и табу, о том, что внешнее давление плодотворно, – отдельная тема, и далеко не факт, что она полностью соответствует теме нашей беседы. А если все-таки допустить, что одно “давление” было снято, не значит ли это, что на смену должна прийти иная форма давления (или – по тому же Фрейду – по-давления)? Секс как спорт, как война с трофеями – это тоже вариант подмены одной потребности другими.

Анастасия Романова. Можно много и безнадежно рассуждать о специфике нашего времени, когда человек в десятимиллионном городе буквально давится от одиночества, но боится сделать и полшага в сторону. Мы можем жалеть его или ненавидеть за пошлые простые выборы, которые он совершает. Как будто бы мы оправдываем его. Пытаемся извиниться перед читателями за то, что герой наших споров наделен жаждой тепла, которой сам стесняется и скрывает. Но что такое эротика?
Это обнаженное, неприкрытое влечение одного к другому, лишенное стыда и самоограничения, ибо сила, заложенная в базовых инстинктах, – не столько человека, сколько всего живого, – невероятна и свидетельствует только лишь о прочности, величии созданного бытия, защищающегося нежной наготой от гибели и вырождения. Тварный мир витален и чувственен, следовательно – созидателен. Он насквозь пропитан эротическими токами длящегося, безостановочного творения.
Но информационное общество в XXI веке, как и любая другая отлаженная система, подчиняющаяся законам формальной логики, более всего напоминает мне сказочного механического соловья, по сути своей лишенного предутреннего вдохновения и экстаза живой птицы. Система в целом лишена естественного витального эротизма, ее тело не знает ни блаженства, ни любви. Когда мы размышляем или спорим, почему порноиндустрия, по статистике, самый прибыльный бизнес, наиболее востребованный способ времяпрепровождения, мы, вероятно, забываем, что это всего-навсего бездарное пение механической глотки – системы. Это все, на что она способна, таковы возможности организма-монстра.
Старый вопрос: сознание ли определяет бытие? Да, сознание определяет бытие, но лишь в известной степени. В той степени, в какой мы сами, современные люди, наделенные конкретными чертами современного общества (потребления, массовости, технотроники), хотим быть винтиком под крылом механической птички. Насколько мы способны отвечать на настоящие, неподдельные вызовы времени и не поддаваться массовому бреду. Тогда – да. Наше, Твое, Мое сознание ЛИЧНО определяет бытие. Кто-то сказал: народа нет, есть толпа. Хочется продолжить: толпы не существует, есть частицы, несущиеся сами по себе из точки А в точку Б, от рождения к смерти. Вопрос в том, насколько любой смертный, если, конечно, захочет, будет готов к тому, чтобы просыпаться на рассвете, слушать, держась за руки, пение голосистых соловьев и заново учиться влюбляться.

Екатерина Римская. Представим, что, например, мороженое – страшно вкусная вещь, но запрещена к широкому распространению. Значит, есть те, кто его обожает, достает всеми способами (а таким почти всегда везет) и очень счастлив каждый раз, когда достанет. Есть те, кто смотрит на них и облизывается не потому, что любит мороженое, а потому, что вот достают же где-то такую редкость буржуи, только самому достать страшно – запрещено ведь. И мечтают – вот бы мне с доставкой на дом, сожрал бы целое ведро. И есть третьи, которые вообще не любят мороженое и совершенно без него не страдают.
И вот происходит странное – мороженое разрешают всем. И мало того – настоятельно рекомендуют, так как современно, модно и вообще для здоровья полезно.
И что мы видим? Любители мороженого радуются, устраивают вечеринки и провозглашают, что жизнь теперь абсолютно прекрасна.
Завистники потирают руки и начинают методично исполнять свою мечту – жрать мороженое ведрами, не глядя на качество, срок годности и отличительные особенности.
И несчастные третьи со вздохом записывают в блокнот: “не забыть съесть мороженое за обедом (при свидетелях)”. Потому что, если не съешь, на тебя косо посмотрят, а люди не любят, когда на них косо смотрят.
А потом ажиотаж проходит, и все, за исключением самых верных ценителей этого прекрасного блюда, начинают испытывать по его поводу все меньше и меньше эмоций. И продолжают есть его скорее по привычке, не испытывая никаких чувств, кроме более или менее приятной тяжести в желудке.
Индивидуальные ценности тем и отличаются от навеянных временем, что они устойчивы (в той мере, в какой вообще можно говорить об устойчивости применительно к внутреннему миру человека). И если желание двигаться в сторону другого, чтобы встретить ответное движение, действительно присуще тому или иному субъекту, – он не останется неподвижен. А если нет, то ничто внешнее не сможет долго удерживать его от желания покоиться одному-одиношеньку на собственном диване.

С.Т. Так, без сомнения, было во все времена, во все эпохи. Но в наше время (почему мы, собственно, и открыли этот диалог) происходит множество подмен: подмена религиозного сознания сектантским, подмена представлений о свободе мифом о независимости и ответственности и, в частности, подмена эроса порноиндустрией. Нет, конечно, подобные подмены случались сплошь и рядом на протяжении всей истории человечества, но вот эрос стал объектом таких “общественных манипуляций” впервые. И удивительно наблюдать, как он вписывается в общую систему подмен, балансируя между статусом “запретного плода” и товара. Ведь есть, как нам казалось всегда, области человеческого существования, в которых подмена невозможна, бессмысленна. Зачем превращать тонкое удовольствие в грубое, радость – в привычку, наслаждение – в простое облегчение? Если это действительно происходит, значит, Уэльбек в чем-то прав и цивилизация пересекает некую роковую границу, за которой “нам всем конец”? Или действительно все не так страшно, просто то, на что по природе способны немногие, стало доступно всем в виде суррогата – и нужно вести речь о двух эросах: изначальном и суррогатном?
Впрочем, такие вопросы возникают почти всегда, когда мы пытаемся исследовать абсолютные категории с точки зрения общественных наук. Механика общественной жизни любопытна – как одна из механик того мира, в котором мы живем. Но конкретный человек, который подчиняется этой механике, не просто неинтересен – он скучен и неприятен. Человек интересен лишь там, где он в эту механику не вписывается – и это, безусловно, касается теперь и механики эроса. Или механики аскезы?

Александр Лобок. Когда заняться любовью просто и нет сотен преград на пути к телу, почему-то становится скучно. И подсознательно начинаешь изобретать преграды заново. Чтобы их преодолевать. И маятник летит в другую сторону. И только тогда чувствуешь себя демиургом Эроса. Не он владеет тобой, а ты – им. Но не потому, что просто, а потому, что сам создал свой порядок сложности. И тогда это действительно обалденный кайф.
В этом и проблема толпы. Толпа – это то, что требует простых решений. Банальностей. В том числе – в области сексуального. Чтобы было просто и очевидно. Универсально и одинаково для всех. Чтобы не сутры (хотя бы и “кама”), а учебники сексуальных поз. И поменьше философии. Зато побольше “законов” и “механизмов” – чтобы все было управляемо.
Толпа жаждет управления – в этом закон толпы.
Оттого и секс превращается из языческого диалога с богом в хорошо отлаженный и смазанный во всех своих деталях механизм.
Это такая иллюзия свободы: я свободен, поскольку управляю. Кем-то или чем-то. Например, эмоциями другого человека. Или продолжительностью коитуса. Или еще какой-нибудь хренью. А потом понимаешь, что свобода – в твоей тоске по ней. И только в тюрьме свободен. В той, стены которой построены при твоем участии.
И тогда – да, действительно экстаз. Но не вялотекущий экстаз всеобщей и непрерывной любви, а экстаз взламывания тобой же построенных стен и вдруг открывающихся горизонтов. Но только в один этот миг, миг обретения свободы, эта свобода есть. И ускользает она от тебя в тот же самый миг своего появления. В этом и есть безумная странность человеческой сексуальности в отличие от сексуальности, растворенной в природе.
А.Я. Одна из особенностей нашего времени, неоспоримое его отличие от других – масштабы единого информационного поля, и современный эрос несомненно впитал эту черту эпохи. То, что раньше было немыслимо – узнать о происходящем в постели какой-нибудь знаменитости на другом конце света, – сегодня на каждом шагу. Прекрасная дама, пусть даже не единственная, раньше – а сегодня в распоряжении потребителя миллионы фотографий потенциальных подруг на страницах журналов и сайтов, с завлекающими подписями о незабываемом досуге или о простом желании пообщаться. Эти, казалось бы, неограниченные возможности выбора ставят человека в тупик. Скажем, выбор жителей какого-нибудь городка, столь невеликого, что большинство знает друг друга в лицо, всегда был естественно ограничен. И существовала какая-нибудь соседка Маша, которой некий Саша отдавал предпочтение. Сегодня же Саша может прийти домой и увидеть в сети тысячу сексуальных девиц, даже не подозревая или не веря в то, что Маша может оказаться намного искуснее и нежнее их… а Маша – открыть журнальчик и прочесть о сотне мужчин, жизнь которых куда интереснее Сашиной. Для Саши и Маши их естественное пространство выбора смешивается с информационным пространством, где выбор не ограничен внешними рамками города, чредой примелькавшихся лиц. Конечно, я тут утрирую, но есть ощущение, что человек действительно находится в подвешенном состоянии, разменивая шансы, которые дарует ему короткая жизнь, на многообразные вероятности. Отказываясь от своего естественного пространства, при этом не имея возможности без потерь воплотиться в пространстве информационном. И вот наши герои, не виноватые в том, что их вовлекли в такой трагичный сюжет, либо томно вздыхают, довольствуясь механикой, либо пускаются в непрерывную погоню за «совершенством», потихоньку мертвея оттого, что оно не имеет ничего общего с естественным – живым и настоящим.

А.П. У всей этой свистопляски вокруг эротических переживаний есть еще один аспект, быть может, самый существенный. Эротическая стихия – одна из самых мощных сил, вовлекающих в мир, вводящих, вбрасывающих в жизнь. Но она же может и от жизни отталкивать. Как нынешние формы любовной лихорадки влияют на подростков, на тех, кто только стремится стать личностью и не защищен от соблазнов массового общества? Что мы можем противопоставить штампам глянцевой журналистики и разнообразных пособий по механике любви? Запрет на распространение порнографии? Я думаю, вряд ли.
Конечно, красивые истории продолжаются. Кроме Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты есть еще Джим и Памела, Джон и Йоко, Курт и Кортни. И вряд ли в современных великих романах стало больше надрыва. Надрыв в великих романах существовал всегда, это их родовое свойство. Как раз у культовых героев ХХ века стала чаще проглядывать надежда на счастье. Но все-таки нынешние подростки встречают чаще всего иной образ любви, тот, который укоренен в массовом сознании, который становится достоянием толпы. И редко кому удается преодолеть это искушение.

Д.Б. Мир всегда был наполнен искушениями. Существует взгляд, который не видит ничего, кроме искушений. Поэтому, сколь бы ни была сильна наша тревога, нам остается только жить и поддаваться на провокации. В конце концов, свою судьбу каждый решает сам.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"