ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ЗНАК ПОВОРОТА
Заложники плохой погоды
Почему Россия не Америка, не Европа и
не Азия
Всегда было известно, что разговоры о плохой
погоде – лучший способ завязать знакомство и
упомянуть себя в связи с мирозданием. Ни к чему
серьезному эти разговоры чаще всего не
обязывали. Только в последние десятилетия
ситуация изменилась. Сегодня, обронив пару слов о
бабьем лете, рискуешь напороться на
экологическую отповедь или на леденящий душу
рассказ о наводнении (самуме, оползне), очевидцем
которого был ваш нечаянный собеседник.
У нас претензии к погоде приобрели характер
национальной катастрофы (а равно – забавы).
Трудно сказать, кто первый придумал все
российское объяснять климатом. Сергей Цирель («О
мнимой дефективности русской природы», «Новый
мир», № 7, 2003) отчего-то главные претензии
адресует Андрею Паршеву, автору изданной в
прошлом году книги «Почему Россия не Америка».
Паршев сделал попытку подвести фактографическую
базу под тезис о перманентно неблагоприятных
условиях в наших широтах. С.Цирель не согласен:
«…Россия – самая холодная страна мира, однако из
данного факта еще не следует, что российские
товары неконкурентоспособны. Для столь
категоричного вывода необходимо также доказать,
что, во-первых, холодность климата действительно
является важнейшим фактором, от которого зависят
себестоимость и рентабельность всех
произведенных товаров и услуг, и что, во-вторых,
по холодности своего климата Россия
принципиально отличается от всех других стран.
Причем доказать надо оба тезиса, из каждого
тезиса по отдельности неконкурентоспособность
российских товаров не следует...
Но дело в том, что неверны оба… Упрямые факты
показывают противоположную тенденцию.
Экономические успехи холодных стран выше, чем
теплых, причем эта закономерность наблюдается не
только для всего списка стран мира, но и в каждом
регионе в отдельности...
Я не берусь утверждать, что большие ресурсы
крупных стран с такой точностью компенсируют
транспортные расходы, скорее всего причина в
другом – жители всех стран умеют
приспосабливаться к своим условиям жизни,
извлекать выгоды из преимуществ и
компенсировать то, что им недодала природа. Но
ведь эти темы и надо обсуждать, а не жаловаться на
коварство природы. Она не обделила нас ресурсами
– ни лесами, ни пресной водой, ни полезными
ископаемыми. А то, что мы не получили в придачу
теплого климата и незамерзающих портов, так
нельзя же все сразу».
Однако очевидно, что традиция представлять
Россию как затянутый геополитический кошмар
зародилась не год и не два назад, и так просто с
этой фобией не разделаться. Еще в 1839 году Астольф
де Кюстин писал: «Зима и смерть, чудится вам,
бессменно парят над этой страной. Северное
солнце и климат придают могильный оттенок всему
окружающему. Спустя несколько дней ужас
закрадывается в сердце путешественника. Уж не
похоронен ли он заживо, мерещится ему, и он хочет
разорвать окутавший его саван, бежать без
оглядки из этого сплошного кладбища, которому не
видно ни конца, ни края».
До сих пор для иностранца обычный день россиян,
наблюдаемых через окошко транспортного средства
или вдруг мелькающих в новостях BBS World, невнятен,
это молчание, почти небытие, вечная зима. Обжитые
и неуютные пространства вдали от асфальта и
нитки Транссиба погибельны для самых
технологичных войск и непроницаемы даже для
въедливой русской литературы, а тем более – для
вальяжной политологии.
Денис Яцутко, постоянный автор сетевого журнала
«Топос» – www.topos.ru – пишет:
«…иногда говорят об увеличении разрыва между
“интеллектуальной элитой” и “простыми
смертными”, ставя между делом вопрос “Что с этим
делать?”, но из дальнейших рассуждений, как
правило, становится ясно, что представителям
“интеллектуальной элиты” глубоко плевать на то,
“что с этим делать”, так как, ставя вопрос,
ответить на него они даже не пытаются.
Между тем следует задуматься: а об отставании ли
вообще идет речь? О разрыве ли? Отставание
возможно только при движении в одну сторону, к
более-менее сходным целям. Разрыв возникает в
ранее единой ткани. А была ли когда-нибудь эта
ткань единой? Существует ли хотя бы смутное
единство целей у тех, кто считает себя
авангардом, и у тех, кого считающие себя
авангардом считают отставшими?
Несколько крайних примеров...
Как случились первые заморозки, с тех пор почти
каждый день, идя на работу, встречаю мужичка,
собирающего рябину. У него лопатообразная с
проседью борода, жамканая линялая ушанка из
некогда замечательного кота, потертый тулупчик,
сапоги и отшлифованный до блеска, видимо
ладонями, темный деревянный посох с торчащим на
конце небольшим, из гвоздочка, крючком, которым
он аккуратно, со знанием подцепляет рябиновые
грозди. Ходит он, абсолютно не замечая тротуаров,
газонов и бордюров. То есть не так, как и многие из
нас, которые плевать хотели на всякие эти
правила, границы и установления, нет, у него нет
необходимости плевать, так как нету самих
установлений, он не “пишет по линованной бумаге
поперек, назло”, а просто не видит линий, как
представители иных народов не слышат разницы
между твердыми и мягкими согласными звуками или
не различают оттенков цвета. В его культуре, в его
цивилизации не существует тротуаров как чего-то,
по чему принято ходить, и газонов, по которым
ходить не принято.
Деревенская девушка в городской школе
модельеров жалуется соученице: “Скучно здесь
так... Дома куры, гуси, огород, сестричка... А тут я
домой приду, уроки сделаю и, если заказов нету,
си-ижу просто на стуле, пока спать не захочется...
А на улицу нельзя: там курят, парни глупости
говорят... Увидит кто с ними – еще подумают, что я
гулящая... Скорее бы уже выучиться – да домой...”
Соученица спрашивает: “А телевизор не
смотришь?” “Нет, – говорит, – что там смотреть?
Там же нет ничего, глупости одни...”
Два маленьких ханурика в яру у кооперативных
гаражей жарят на велосипедных спицах голубей и
пекут яблоки.
...Понятно, что я описал именно крайние случаи. Но
крайние не значит редкие. И еще – не на самом
краю, но у самого этого края – немалая часть
населения России. И опять – край ли это вообще?
Стремятся ли эти люди к правовому государству? К
торжеству глобализации?.. К трансчеловечеству,
прости Господи, и “сингулярности”? Ощущают ли
они себя отставшими? Мне кажется, что нет. Это не
хвост цивилизации – это другая цивилизация или,
если хотите, другие цивилизации. Что-то есть в
этом от кастовости. Попытки затянуть этих людей к
чужому счастью электронной рукой плодят уродов.
Те из них, кто поддается заразе, превращаются в
ужас той цивилизации, которая бездумно всасывает
их внутрь себя. Я имею возможность этот ужас
наблюдать в непосредственной близости и
ответственно заявляю, что люди эти не становятся
счастливее от столкновения с культурой высоких
технологий... ».
Для социологии и политических технологий и такая
чудаковатая Россия вполне прирученный субъект.
Ее непрозрачность не смущает исследователей.
Социология, царица наук в эпоху рыночных
отношений, даже из непонятного извлекает
пригоршню цифр – понятную себе прибыль.
Социологическое описание содержит столько
информации (часто совершенно поверхностной), что
создает иллюзию раскрытия тайны. Более того,
позволяет различным общественным институтам
работать с людьми, вовсе не затрудняя себя их
пониманием.
Но в том-то и дело, что в этой неизвестной России
не только грязь вместо дорог, вечная мерзлота и
отставшие от времени чудики. В ней – по крайней
мере в прошлом – отыскиваются и гениальные (если
здесь уместен этот эпитет) люди, которые
осознанно живут вне гонки истории. Бессребреники
и молчальники – они из главных и любимых русских
героев. Сергий Радонежский, Серафим Саровский...
Понятие «святости» настолько дискредитировано
либеральными мыслителями (правда, не только ими),
что уже с XIX века многие историки и писатели его
стыдятся. И все-таки именно святые, часто совсем
или почти неизвестные современникам, дают образ,
который определяет движение русской истории и
сам характер русского сознания. Вне этого образа
Россия обречена на маргинальность – хотя бы в
силу пресловутых геополитических причин.
«Проблема в том, что Россия, безусловно, – тут
правы идеологи евразийства – соединяет в себе и
Европу, и Азию. Следует добавить: и Евразию.
Правда, как в европейской, так и в азиатской
системе оценок Россия оказывается глубокой
провинцией», – замечает политтехнолог и философ
Кирилл Якимец в статье «Окно в Америку» («Новый
мир», № 6, 2003) и после этого коротенько
анализирует российскую историю как... историю
коммерческого предприятия. (Почему-то рыночные
отношения у нас лучше всего усвоились в
гуманитарных областях.)
Но, действительно, если рассматривать Россию вне
христианства, то ужас охватывает при виде этой
забитой грязью и льдом пустыни, в которую
метафизическая хмарь наползает со всех углов
земли. Именно ощущение космической пустоты и
непобедимой провинциальности, заброшенности
описывали мыслители XIX века, те из них, которые в
русском пейзаже не замечали главного – свечку
Божьего храма.
«…Мы лишь геологический продукт обширных
пространств, куда забросила нас неведомая
центробежная сила, лишь любопытная страница
физической географии. Вот почему насколько
велико в мире наше материальное значение,
настолько ничтожно все наше значение силы
нравственной. Мы важнейший фактор в политике и
последний из факторов жизни духовной…» (Петр
Чаадаев, «Отрывки и разные мысли. 1828–1850-е»). Самый
яркий наш западник набрасывал эти мысли примерно
в то время, когда в России – и не так уж далеко от
столиц – жил ее великий святой, которого заново
предстояло открыть двадцатому веку, а потом – и
двадцать первому.
«…Скажем, война с Наполеоном 1812 года тоже очень
много дала для русской жизни. И русское
возрождение, и славянофилов, отчасти и Оптину
пустынь, и Пушкина, и Глинку... Но – никакого
святого, который бы ассоциировался с началом XIX
века, хотя преподобный Серафим в это время жил. Он
как бы не востребован на уровне всего общества:
нет прямого влияния, есть, напротив, некоторая
закрытость, сохранность до поры до времени…» –
рассказывает старший научный сотрудник
Российской академии исторических наук Николай
Лисовой в беседе с корреспондентом журнала
«Фома» («Век Серафима: житие и время», «Фома», № 2,
2003).
«Преподобный Серафим стал самым почитаемым на
Руси святым с 1903 года. Он как бы замкнул собой
всех остальных русских святых... Менялся век,
менялась духовная ситуация.
Не случайно сам себя этот век обозначил как
серебряный. Серафим стал святым Серебряного
века. Он в этом смысле очень точно лег на души,
оказался ко времени. Естественно, преподобный
Серафим есть святой на все времена. Но в это время
особенно.
Русский двадцатый век вообще начинается
необычными вещами. Например, на протяжении
многих веков после Андрея Рублева, Дионисия,
великих иконописцев русская икона пребывала в
состоянии, которое наш современник В.А.Солоухин
назвал “черные доски”. В XX веке русская икона
вдруг открывается.
Причем именно где-то в 1903 – 1905 гг. открывают
рублевскую “Троицу”, в 1918-м – Владимирскую
Божию Матерь. Значит, в XVIII и XIX веках Господь “не
считал нужным” предъявить эту форму святости
народу. А вот где-то на рубеже двадцатого века – в
предчувствии общей катастрофы – это происходит.
В ощущении приближающейся гибели вдруг
“отверзлись вещие зеницы, как у испуганной
орлицы”, и русские – русские православные
прежде всего, а за ними и весь мир – вдруг увидели
уникальное явление русской иконы и почти
одновременно – уникальность подвига русских
святых... Я не знаю, есть ли у России будущее. И
преподобный Серафим не сказал. В конечном счете
это все равно зависит от нас. Бог все нам дал! Дал
великую Россию, дал наших родителей, бабушек и
дедушек, которые сохранили для нас эту Россию,
дал великого угодника Божия Серафима и тысячи
святых подвижников, исповедников и
новомучеников, которые в разных типах служения
явили нам, как надо жить и какими быть. У нас всё
есть. Остальное зависит только от нас самих…»
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|