ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Поэзия как диагноз

“Но тут люди, гуляющие под портиками, принялись швырять камнями в декламирующего Эвмолпа. Он же, привыкший к такого рода поощрению своих талантов, закрыл голову и опрометью бросился из храма. Я испугался, как бы и меня за поэта не приняли, и побежал за ним до самого побережья; как только мы вышли из полосы обстрела, я сказал Эвмолпу:
– Скажи, пожалуйста, что это за болезнь у тебя? Неполных два часа говорил я с тобою, и за это время ты произнес больше поэтических слов, чем человеческих!”

“Сатирикон”. Петроний Арбитр

В некоем тридевятом начале, точно в сказочном Риме, явилось Слово. И ни один даже самый мастеровитый писец не мог подобрать к нему чистую и ясную рифму. В небесных канцеляриях кипела работа: купидоны и серафимы, райские птицы и беззлобные змеи искали и никак не могли подобрать ключ, отпирающий врата. Впрочем, прежде чем отчаяться и отказаться от своих поисков, они уже догадывались, что Слово это велико и непостижимо настолько, что трудиться им и трудиться до предсмертного хрипа последнего грешника….

Лунатики в городе

Я хочу вам рассказать кое-что из истории одной болезни. И пусть некоторые и назовут ее лихорадкой, или же постыдной зависимостью, или даже манией, или того хуже – нервным расстройством, – замечу: все куда сложней и запутанней.
Начнем с того, что поэзия – а речь пойдет именно о ней – вовсе не “салонная томная дама под вуалью”, пропахшая нафталином позапрошлого века, склонявшая своих адептов к самоубийству и окружавшая их ореолом проклятости. Нет-нет, девица давно сбросила старомодные наряды и ходит теперь по улицам, едва прикрывшись, полунагая, с пистолетом в руке, призрачная и жестокая, как последняя героинщица c мытищенских трущоб, роковая и соблазнительная, как признанная порнозвезда, подлая и бесчестная, как сентябрьская шизофрения…
О, Грейвс, скрупулезный исследователь кельтизма, ты называл ее белой богиней! Ты говорил о служении ей, ты писал о том, что поэты – ее трепетные весталки, гордецы и достойнейшие из достойных. По-твоему, они должны еженощно камлать на лунный свет, уводящий в потустороннее блаженство объевшихся мухоморами шаманов? Они должны бегать босыми по лесу, вознося хвалу ветру, вступая в сговор с перелетными птицами, они обязаны быть королями с виртуальными коронами на кудрявых головах и при встрече с простыми смертными, хотя бы и в милицейском участке, нести свое восклицательное послание, расправляя плечи? Они должны слышать далеко, и к ним должны прислушиваться. Их глаза должны сиять так, что давка в метро рассеивается как дым, сама собой, и пассажиры все как один начинают вздыхать и рыдать над строками утреннего, еще не остывшего изразца.
На деле же давным-давно здравый и прагматичный рассудок авторитетно рекомендовал держать писак подальше от трона и вообще где-нибудь на окраине, в метафизической помойке. Чтобы они не путали слова, не нарушали гармонию государственного распорядка и ясного смысла. Эти шуты и бродяги, высмеивающие простые истины, сбивающие с панталыку толпы туристов на площади, – кому они нужны вместе со своими музами, шумными балаганами, телегами с ворохом исписанных бумажек, дискетами, наверняка с опасными вирусами.
В городе и без того неспокойно. В городах никогда не было и не будет спокойно. Безработица. Пробки. Выборы. Сбор подписей. Терроризм...
Пусть литераторы занимаются литературой и не высовываются. Мечтатели мечтают. Иллюзионисты множат иллюзии. А горожане разве что бросят сочувственный взгляд. Чудаки, мол, живут же и такие...
Разве белой богине, этой лунной диве с обнаженной грудью, место здесь, в этом времени, в этом городе, громыхающем, надрывном, скрежещущем, завывающем? (Один мой знакомый поэт попросил бы сделать погромче звук ритмичной бетономешалки и мелодичного экскаватора.) Разве ее свита не рассеялась где-то по дороге за ненадобностью, невостребованностью? (Сколько поэтов числится в союзе литераторов?) Разве слово сегодня имеет самостоятельную ценность, без финансовых обязательств, куплей-продаж, без относительно предвыборных речей и бытовых скандалов на бракоразводных процессах? Слово как послание, слово как оружие, слово как аномалия. Слово, задающее ритм и содержание жизни, жизни под колпаком современности, которая по сути своей мало чем отличается от любой другой современности, поскольку сакральное и подлинное всегда было припрятано, присыпано кленовыми листьями, а фальшивки дрейфовали на поверхности и были доступны всем – за деньги или даром, duty-free, нарасхват.

Разговор в ОГИ (круглосуточный клуб объединенного гуманитарного издательства)

– Сколько времени, не подскажете?
– Без пяти три. До открытия метро два с половиной часа.
– Присоединяйтесь, мы здесь празднуем.
– Что празднуете?
– Сами пока не знаем. Бабье лето, наверное. Скажите, а кто этот молодой человек, вон за тем столиком около фортепьяно?
– А что?
– Да вот смотрим, он уже несколько часов что-то пишет, пишет, а потом сжигает бумажки в пепельнице.
– Ну поэт, значит, наверное, а кто же? Еще один местный графоман.
– Почему графоман?
– А смотрите, как он картинно бумажки рвет, точно роль репетирует. Вот пригласите его к нам, он до открытия метро будет эти бумажки перебирать и читать, читать, читать.
– Нет уж, спасибо. Но все-таки вы как-то жестоко.
– А с поэтами можно только так. Жестко и без сентиментальности. Поэзия не терпит слащавых и мечтательных, такие должны были перестать слова рифмовать лет в шестнадцать, ну в семнадцать.
– Водку пьете?
– Конечно, пью.
– А вы чем занимаетесь, если не секрет?
– Не секрет, я хм… историей занимаюсь.
– Понятно. А поэтов за что так не любите?
– Да нет же, почему. Поэты, конечно, эксцентрики, эгоисты, эксгибиционисты и извращенцы, тщеславные психопаты, повернутые всякие, аутсайдеры, наркоманы, пьяницы, но историю делать мне помогали.
– Вот как? А пойдемте танцевать?
– Нет, спасибо, я староват для танго, лучше посмотрю на вас, молодых, красивых, подающих надежды.
– Надежды для чего? Для истории?
– Для чего же еще.
– Но вы уходите? Почему?
– Нет-нет, я здесь, среди вас, смотрю, слушаю, радуюсь, пью за здоровье.
(Незнакомец поднял стакан и исчез.)
– Ну, пошли скорее танцевать, а то мелодия кончится!

Как я стал литератором

Мы встретились на улице. Рядом с визгом пилили деревья. У меня было дурное предчувствие.
Мы поднялись на второй этаж по гранитным лестницам, перила пахли свежей краской, эхо равнодушно возносило наши голоса к верхним этажам. Уселись за стол, зашелестели бумаги, изъятые из папки. Женщина, сидящая напротив, с нежностью посмотрела мне прямо в глаза, но быстро опустила голову: “То, что вы пишете, мало чем отличается от обычных экспериментов ваших ровесников. – Пауза. – Оставьте лучше литературу и подумайте о будущем. В конце концов вам придется позаботиться о ваших родителях. – Пауза. – Литература, увы, не приносит ни денег, ни удовлетворения. – Пауза. – Тем более поэзия,” – добавила женщина.
Мы немного поговорили на общие темы и через пятнадцать минут спустились по лестнице вниз. Деревья все допилили, и теперь рабочие грузили обрубки в контейнер, торопясь уничтожить свидетельства погрома.

Среда и ее обитатели

Если вы вдруг решились-таки выйти на улицу ночью, и ключи от дома весело позвякивают в кармане, и голова шумит в предвкушении сами еще не знаете чего, – вы, вероятно, зря это сделали. Ну зачем, зачем так необдуманно рисковать уютом обыденной жизни?! Если еще не поздно и свежая осенняя ночка не одурманила вас, поворачивайте-ка поскорее назад. В противном случае возврата не будет. Из гессевского театрика еще никто не возвращался целым и невредимым, пути обратно нет.
И если вам мнится, что есть, то вы, самонадеянный дурак, вероятно, уже попались в сети, в капканы, расставленные этой осенью, этим городом, который поджидал вас, как алчная зверюга. И глаза его мерцают зелеными изумрудами, а из пасти свисают непристойнейшие ругательства вперемешку с лучшими строками неизвестных поэтов, канувших в сердце города-чудовища.
Поэзия – это как потеря невинности. Ты забываешь русскую речь, свое ненастоящее имя и учишься ходить заново. Ты звонишь по телефону, встречаешься с людьми, не внушающими доверия, ты заходишь в прихожие старых, как само время, квартир и прямо в ботинках проходишь на кухню, затем в гостиную. На кухне полно народу, накурено чем-то крепким. Тебе наливают чай, потом вино, потом водку. Ты стесняешься настолько, что боишься посмотреть даже на свои руки, не то что на красотку, сидящую напротив, цитирующую то Вийона, то Элюара, то Паунда. Ты ненавидишь себя за то, что принес с собой свои кровные. Тебе смертельно хочется прочесть их. Вся ночь как в тумане. Какая-то парочка заперлась в ванной, кто-то пошел за водкой, кто-то горячо спорит, и непонятная речь о конце постмодернизма тяжело отдается в твоей голове.
Тебе хочется домой, но ноги не слушаются, язык – твой враг, он несет полную чушь, ни за что не подписался бы под этим уже утром.
Кто-то обнимает тебя, дружески хлопает по плечу. Тебя зачем-то отговаривают от самоубийства. (“Но я и не думал даже, – возразишь ты, – это у меня метафора такая в тексте”.) “Ну конечно, конечно, метафора”, – успокоятся они и позовут сию же минуту ехать в Вологду, нет, лучше в Омск, там есть где остановиться.
Ты вертишь головой, и тебе кажется, что все эти люди – безумцы, пьяные и чересчур уж веселые, и что они издеваются над тобой, и голова у тебя идет кругом.
Ты затаиваешься в углу, ты закуриваешь тридцать вторую за эту ночь сигарету и засыпаешь под зычные гитарные аккорды в гостиной прямо на полу.
Кто-то заботливо укрывает тебя одеялом, и во сне тебе видятся самые гениальные стихи на свете. Ты хочешь их записать, но не можешь проснуться. Ты кричишь от обиды во сне, как ребенок, разбудив всех в квартире, но лучшие твои строки уже слизывают океаны сновидений.
Тебя выбрасывает на улицу и несет вместе с потоком людей, которые больше никогда не признают тебя за своего (какая-то женщина брезгливо взглянула на твои джинсы, залитые портвейном, и на растрепавшиеся волосы, но тебе совершенно наплевать). Ты чувствуешь, как ноги вертят заасфальтированную землю, ты слышишь биение своего пульса, сливающееся с пением утреннего города, нежным и ранимым, как и заведено ранней осенью. Ты шаришь в кармане в поисках ключей, но не находишь их, ключи утеряны. Какой тогда смысл идти домой?
Ты садишься на лавочку, закуриваешь первую сигарету и смотришь осоловело на улицу, прямую, как Невский проспект, но затем круто сворачивающую влево, затем петляющую вправо, а затем и вовсе проваливающуюся невесть куда.

В некоем тридевятом начале явилось Слово. Оно было непостижимо и необъятно. Оно было страшно и восхитительно. Оно шумело мощью всех океанов и шептало страстностью всех любовниц. Оно, как око, взирало на мир целиком, но и подобно слепцу не замечало никого. Оно раскачивалось на ветру, как задумчивый альбатрос, оно обрушивалось ураганом «Изабель» на берега, оно согревало промерзшую почву Сибири. Оно было гулким и звонким, липким и тяжелым, легковесным и крючковатым, как жало осы. В полдень оно вставало над горизонтом огненным шаром, а в полночь выплывало из-за облака, холодное как кинжал.
И повсюду, кругом, на всей земле кипела работа. Люди рождались и жили до своей положенной смерти. Гусеницы превращались в бабочек, слоны протаптывали тропы к реке, электрички гудели о вечной любви, умирающие стонали в своих постелях, цветы увядали к октябрю, грешники грешили и каялись, подбирая рифмы раскаяния.
И весь город трещал, как переспелый астраханский арбуз, чеканя ритмы, сплевывая слова-косточки на мостовые, умоляя и заклиная беспристрастное Слово, лелея его простыми человеческими надеждами, гневя его подслушанными стихами.

Анастасия РОМАНОВА

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"