КНИГА ИМЕН 
ИМЕНА ЭТОЙ СТРАНИЦЫ:
Владимир Галактионович КОРОЛЕНКО (1853 – 1921)
Евгений Иванович НОСОВ (1925–2002) 

“...Могу и должен что-то сделать...”

Тюрьма, ссылки, революция, слава, война, опять революция... Короленко рано стал выглядеть глубоким стариком, но и до самой смерти, как недавно открылось, боролся с бесчувственностью и жестокостью власти и времени

Ему было лет двенадцать, когда однажды он увидел во сне пустой заснеженный переулок. “...На снегу виднелась фигурка девочки в шубке, крытой серым сукном и с белым кроличьим воротником. И казалось – плакала. Я совсем ее не знал, и мне даже не было видно ее лица. Но волна горячего участия к этой незнакомой девочке прилила к моему сердцу... Казалось, я могу и должен что-то сделать, чтобы эта девочка не сидела на снегу в этом унылом пустыре и не плакала... Утром в груди все стояло ощущение заливающей теплоты, в душе болело сознание разлуки...”
Через два года он влюбился и понял, что нашел ту девочку в серой шубке. Его возлюбленную звали Леной. Когда она тяжело заболела, он день и ночь молился под ее окном, совершенно забываясь в молитве, не обращая внимания на зевак-прохожих.
Леночка выздоровела, но судьба развела влюбленных. Ему снова стало казаться, что той девочки, что привиделась ему во сне, он еще не встретил.
Когда Короленко учился в Житомирской гимназии, из всех учителей он был особенно привязан к священнику Овсянкину: “Весь белый, как молоко, с прекрасными синими глазами. В его глазах постоянно светилось выражение какого-то доброго беспокойства. И когда он так глядел в мои глаза, то мне казалось, что он чего-то ищет во мне с ласковой тревогой, чего-то нужного и важного для меня...”
“Слепой музыкант” был написан после знакомства со слепым звонарем Саровской пустыни. Но это будет позднее. А пока нищий студент, мечтавший о карьере адвоката, попадает в нигилистическую богему, где на тайных собраниях обсуждали детали кровавого террора, а главарь анархистов бил пивные бутылки и кричал: “Уничтожу подлое человечество!” Своим среди этой публики Короленко, к счастью, не стал.
Много лет спустя, пытаясь понять причины страшного братоубийства, разгула бессудных казней и дикого насилия, поразивших всю Россию, он вспомнит о тех студенческих сходках и напишет об ответственности за происходящее своего поколения. “Наиболее чуткие части русского общества слишком долго дышали воздухом подполья и тюрем”.
Однажды он шел со знакомой девушкой по Загородному проспекту, и с ними вдруг поравнялась царская коляска. Александр II обернулся в их сторону и поклонился курсистке и студенту. Это мгновение Короленко запомнил навсегда, и когда через несколько лет в сибирской ссылке до него дойдет весть о гибели царя от бомбы террористов, он убежит в лес, чтобы не слышать, как ссыльные громко и злобно радуются. Короленко в те дни часто повторял любимую с детства покаянную молитву Ефрема Сирина.
Борьба за прекрасное будущее, тюрьмы, ссылки, революция, слава, война, новая революция... Он рано постарел и после пятидесяти выглядел глубоким стариком. После семейных трагедий и долгих скитаний поселился в тихой провинциальной Полтаве. В 1919 году власти менялись здесь через день, и каждая зверствовала как умела. Бедным жителям городка не к кому было бросаться за помощью, кроме как к Короленко. Узнав об очередной беде, о схваченных невинных людях, он как мог успокаивал матерей, жен, сестер и шел к деникинцам, махновцам, чекистам – умолять, просить, требовать. Свои статьи, воззвания и письма о происходящем в России Владимир Галактионович по старым, налаженным еще до революции каналам, регулярно передавал на Запад.
...10 июня 1919 года к нему на улице подошла заплаканная девочка. В тот вечер он записал в дневнике: “...Ее брата перевели из тюрьмы куда-то... Я ее успокаиваю: бессудных расстрелов не может быть... Я пошел в чрезвычайку...”
Он снова повторял про себя: “... Я могу и должен что-то сделать”. В комендатуре перед ним сидел вялый человек с помятым лицом; он бормотал, что расстреливают не они, а особый отдел и что из уважения к великому писателю он хочет поделиться с ним маслом. Комендант достал из-под стола кусок масла и подал Короленко: “Берите!.. Что вы на меня так смотрите?..”
А Короленко на него не смотрел. И вдруг увидел перед глазами забытый детский сон: темный переулок и плачущая девочка.
Потом ему предлагали не только масло, но и “исправный вагон-салон со всеми удобствами” – чтобы он исчез поскорее из России. Ленин настойчиво просил наркома Н.А.Семашко “архиаккуратно” отправить “больного” на лечение в Германию. Уже назначили в сопровождающие лучших врачей Харькова.
Но старик послал подальше и Семашко, и врачей: “Я не хочу ехать за границу, а кроме того, никогда и ничего я не брал ни от какого правительства!..”
Тогда к Короленко пришел председатель полтавского Губисполкома: “Может быть, Вам поселиться за городом, вдали от всей этой передряги? Мы создали бы Вам полный покой, все удобства...”
“Никуда, никуда не поеду!” – закричал Владимир Галактионович. – Буду здесь, буду здесь!..”
Луначарский после своей поездки по Украине и встречи с Короленко напечатал в “Известиях” статью, где утверждал, что патриарх русской литературы симпатизирует советской власти и восхищен заботами большевиков о детях и стариках. Статью перепечатали многие газеты в провинции, в том числе и в Полтаве. Короленко был так ошарашен фантастическими выдумками наркома просвещения, что тут же написал категорическое опровержение. Когда ни одна газета не опубликовала его, Владимир Галактионович размножил свой протест на пишущей машинке и пошел по полтавским улицам расклеивать его.
Власть жестоко отплатила старику за несговорчивость. Прямо в доме Короленко был арестован его любимый зять Константин Ляхович. Через месяц он погиб в тюрьме. После этого удара Короленко тяжело заболел и через полгода умер.
29 июля 1920 года в одном из писем он подвел итоги своей литературной жизни: “Вижу, что мог бы сделать много больше, если бы не разбрасывался между чистой беллетристикой, публицистикой и практическими предприятиями, вроде Мултанского дела или помощи голодающим. Но ничуть об этом не жалею. Во-первых, иначе не мог. Какое-нибудь дело Бейлиса совершенно выбивало меня из колеи, да и нужно было, чтобы литература в наше время не оставалась безучастной к жизни...”
Наша литература сейчас холодна и безучастна к жизни, как никогда. Сам тип писателя-заступника осмеян и исчез бесследно. Короленко с его отвращением ко всякому насилию, с его состраданием всякому униженному человеку, без различия партийности и национальности и сегодня остается одинокой фигурой. (Впрочем, в день смерти Короленко в Москве родился Андрей Дмитриевич Сахаров. Он тоже прожил 69 лет. Кто осмелится сказать, что это простое совпадение?..)

Когда в 1921 году весть о смерти Короленко дойдет до Москвы и съезд Советов встанет, чтобы почтить память писателя, председательствующий выскажет партийное мнение о Короленко: “Он не сумел под конец жизни пойти в ногу с реальной жизнью и реальной борьбой...”
Речей на могиле не было. Из некролога в местной газете: “Мы не отравили своего мудреца, как афиняне Сократа. Мы только выбили из его рук перо, мы только поднесли ему на закате жизни горькую чашу ходатайств за смертников...”

Лет десять – пятнадцать назад вдруг из-под спуда времени и спецхранов явился неизвестный Короленко. Впервые открылись русскому читателю дневники писателя, его бесстрашные письма большевистским наркомам. Газеты, журналы, издательства рвались публиковать все, что вышло из-под пера Короленко, как будто это были самые свежие новости.
Историк Михаил Гефтер писал тогда в “Известиях” о письмах Короленко, что они, “добравшись к нам спустя многие десятилетия, потрясли всех. Слова... что жаждут быть повторенными, с такой силой говорит в них современность...”
Помню, выбегая со двора на работу, успевал по дороге переброситься о новинках в толстых журналах с соседом-математиком. Сосед, уже успевший прочитать письма Короленко Луначарскому, восторженно махал мне журналом: “Каков старик! Нет, ты подумай! Вы там бузите в газетах и думаете, что вы первые и самые храбрые, а старик в девятнадцатом году все сказал! Нет, ты посмотри, что он пишет...”
Я отмахивался, не очень веря в то, что хрестоматийный автор жалостных рассказов мог быть храбрее нашей молодежной редакции, отчаянно рвавшейся в те дни из ослабевших партийных объятий. Только лет через пять, году в 93-м, я вернулся к Короленко. Горькие, увещевающие письма из Полтавы Луначарскому и Раковскому, мольбы о несчастных, брошенных в подвалы чрезвычаек, – эти письма не могут не потрясать. Но поразило еще и то, о чем писал М.Гефтер, – в словах Короленко, обращенных к ушедшей в историю советской власти, с огромной силой говорила современность.
“Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое...”
“Правители России воображают, что они стоят во главе социальной революции, а они просто стоят во главе умирающей страны...”
“...Вся жизнь проникнута теперь каким-то озверением... Я обращаюсь с призывом к человечности...”
“...Дело не только в целях, но и в средствах. Нет целей, которые оправдывали бы всякие средства...”
“Русский народ якобы религиозен. Но теперь религии нигде не чувствуется. Ничто “не грех”. Это в народе. То же и в интеллигенции. Успех – все. В сторону успеха мы шарахаемся, как стадо. Это и есть страшное: у нас нет веры... Для нас “нет греха” в участии в любой преуспевающей в данное время лжи...”
После 1993 года короткая вспышка интереса к Короленко неожиданно погасла. Видно, старик опять не попал в ногу с временем.

В одном из последних писем в Петроград Короленко писал: “Я чувствую, что жизнь бесконечна, что она не нами началась и не нами кончится, что это именно бесконечность. Почувствовать эту бесконечность – это значит почувствовать религиозное отношение к жизни... Да скроется тьма...”

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"