ДНЕВНИКИ БОЛЬШОГО ГОРОДА

Время от времени

Человеческая жизнь складывается из событий – события, совместного существования. С другими людьми, с миром, с судьбой, в конце концов, с самим собой. Один из самых изобильных источников событий – город, в котором живешь. Города в истории человечества становились все больше и больше, население в них умножалось с каждым годом – не только потому, что жизнь здесь была комфортней и выгодней. Город дарил разнообразие, неожиданности, ежедневные повороты судеб. Он концентрировал время человеческой жизни. Но что-то всегда брал взамен. Находя свое место в городе, человек рисковал раствориться в толпе, стать частью этого концентрированного времени. И испытывать только общие чувства: общие тревоги и надежды, общие радости, общие страхи.
Мне повезло: в моем городе я уже много лет не нахожу себе места. Может, потому иногда смотрю на него со стороны, будто не прожил здесь 38 лет, а только что вступил на его улицы. И иногда мне хочется стать для самого себя проводником, гидом, верным спутником, показывающим приезжему настоящий город. Город, который – жемчужина и зеркало всего мира. Город, в котором идет наше, человеческое, время.
То, что вы увидите на этой полосе, не совсем дневник и уж конечно не путеводитель по этому настоящему городу. Эти заметки о другом: о неуловимых ощущениях, которые всегда остаются на заднем плане, о том, что чувствуешь и что подталкивает тебя к чувствам. Неуловимость эта сродни неуловимости сна: если вовремя проснешься, его можно вспомнить и даже пересказать, но он сразу теряет свою “потустороннюю” реальность, какой обладал за закрытыми веками. Поэтому, как добросовестный пересказчик снов, я говорю для вас, но если пытаюсь что-то объяснить – так только самому себе. Или тому своему спутнику, который сегодня приехал в мою страну и в мой город.
Заметки эти были опубликованы в рубрике “Impressions” (“Впечатления”) в интернет-журнале “Периферия”, и там они появлялись из номера в номер, в соответствии с месяцами и временами года. Но здесь, где часть из них оказалась собранной вместе, я решил пренебречь хронологическим порядком. В городе – свое время, и его можно перекладывать, как кубики, пока не увидишь складывающуюся из граней картинку. Удалось ли мне ее сложить – не знаю. И тем более не знаю, сколько еще картинок спрятано от моих глаз. Может, их еще предстоит увидеть какому-нибудь другому, более зоркому наблюдателю.

Ведьмовство

Зима 2002 года – ровная и скупая. Впору снега, впору мороза. Ни граммом, ни градусом больше, чем положено. Звезд не видно, снежинки не падают. Или глухой ночью – огромные снежинки, рыхлые, такие, что им невозможно опуститься. Кружатся и кружатся, ни на сантиметр не приближаясь к земле. В свете фонарей – настоящая вьюга, а внизу чистый асфальт. И так час за часом. Ведьмовство какое-то.
Ветер, как нож, метет у самой земли, не поднимаясь к окнам. Выходишь на улицу – и попадаешь в запредельный мир. Где автобусы ходят, соблюдая расписание, где в метро оценивающие взгляды распространяются на десять метров, где на противоположных стенках вагона висят два самодельных плакатика: “Россия – для русских, черные – вон!” и “Нам не нужна война в Чечне”. Славные подкуренные ребятишки идут из вагона в вагон, расклеивая листовки. Их двое. Веселый парень с чуть лягушачей губой и девчонка с вечно прищуренными глазами. Он клеит слева, она – справа.
Инвалиду подают все. Одноногому, стоящему у выхода. Только спустя три остановки весь вагон понимает, что он не собирает милостыню. Он просто едет. Но уступить место никому не приходит в голову. Продолжают совать рублевые монеты и, опустив голову, выходят на своей остановке. Ему все равно. Он стоит на одной ноге крепче, чем они на двух. Лицо будто вырезано из дерева. С ироничной улыбкой засовывает монеты в карман.
В эти будние дни цыганки у Киевского вокзала выцыганивают сигареты на заброшенном сигаретном рынке. Все подмывает заорать на них: что, не узнаете?! – но только откроешь рот, они куда-то исчезают. Словно приземным ветром сдуло. Дальше бабки, торгующие теплыми носками, мгновенно, как стайка воробушков, собирающие свои шмотки и отбегающие к забору при появлении милицейской машины и так же быстро возвращающиеся на место, стоит ей отъехать на три метра. Моментальный, птичий инстинкт. Ведьмовство.
Вся пластика этой жизни, которая никогда не будет запечатлена, потому что чересчур проста, чтобы привлечь чье-то внимание. Нужно слишком любить этот мир, чтобы воспевать такое. Москву так любить невозможно. Ее любят совсем за другое – за монументальность имперской столицы, контрасты, крайности. Мотивированная любовь. Ей не дождаться немотивированной любви – такой, как любовь грузин к Тбилиси.
И все-таки, если я люблю свой город, я люблю его именно так. Без особых причин. Больше того, почти ненавидя. Я согласился бы жить далеко-далеко от него, как мой отец, в квартире которого я сейчас живу. Но там, далеко, я бы тосковал по Москве. Даже если бы я нашел себе место – я не находил бы себе места. А сейчас я счастлив. Это сомнительно со всех сторон, откуда дует ветер. Но он в Москве только по земле. Ведьмовство.

Зима 2002 года

В направлении моря

Я завидую тем, кто помнит все запахи, звуки, интонации. Для меня это лишь отдельные вспышки света в дождливой ночи. Они столь отчетливы, что слов всегда кажется слишком много, слова шелестят, как дождь, омывающий контуры мира. Если бы в переизбытке стало то, что вне слов! Тогда бы всему удалось дать имя. Я почему-то называю это состояние: море. Хотя у моря нет ничего подобного. Мнимое море. У настоящего моря – ветер, шум волн, камушки, слепящий свет. Но мнимое море не дробится на частности. Оно и то, и это. Равенство произнесенному ветром прибою, божественный выдох ветра.
Адам, наверное, был единственным, у кого всего находилось поровну. С тех пор баланс нарушен. Слишком много слов, слишком мало слов. Раскачиваемся на странных качелях, смотрим друг другу в глаза. Пока кто-нибудь не моргнет – не заговорит.
Все это к чему? Да к этой ночи, к запаху вокзала, который чувствуешь еще в пятидесяти метрах от него, к рассыпанным по асфальту пустым пластиковым стаканчикам, которые гоняет ветер... Дорога, ведущая из центра Москвы к морю. Безусловно – к морю. По ней уходит человек в длинном кожаном пальто, с легким плетеным коробом за плечами. Через сутки он окажется на берегу.
Я всю жизнь хотел словами выразить невыразимое. И возможно, преуспел, потому что невыразимого становилось меньше и меньше. Но в такие мгновения понимаешь, что “вся жизнь” – только слова, что брошенная собаке кость поднимает ветер, у летящего по небу ангела вместо рук спички, а табачный дым становится домашним животным и требует ласки. Это давнее чувство: уходит как песок сквозь пальцы невысказанное.
Так ли, иначе – я смотрю вслед тому, кто спешит к четырехчасовому поезду на Симферополь. Дай Бог ему удачи. Но что бы я ему ни пожелал этой холодной московской ночью, он пропустит мои слова мимо ушей. Пропустит – туда, вперед. К морю.

Осень 2002

Отлив

Вчера я вернулся из очередной поездки на Волгу. Короткой поездки.
К северо-востоку от Москвы все совсем неплохо: леса больше не горят, по ходу дела лишь в двух-трех местах, километрах в ста от столицы, тлеют торфяники, и их дым выносит на дорогу. Говорят, еще месяц назад все было совсем не так: дорога на Рыбинск проходила прямо через пожары, так что и слева, и справа полыхал огонь, а машины прорывались сквозь клубы дыма на полной скорости, как в войну.
Следы засухи еще заметны, когда выезжаешь к Волге: река опустилась метров на пять, острова стали частью берега. Великий отлив.
Но я не об этом хотел написать, совсем о другом, хотя впечатление от опустившейся воды, от сузившейся, съеденной солнцем Волги осталось довольно сильным. Я ходил по ее бывшему дну, неловко размахивая в сторону воды спиннингом, оставляя следы, теряя блесны в тщетной попытке поймать жереха или щуку, но внутри зрело какое-то чувство, к которому довольно трудно подобрать слова. Не в первый раз уже. Но все яснее и яснее.
Эта изможденная река, вдоль которой я шел, ее берега, испещренные бетонными блоками брошенных за ненадобностью причалов, временных каких-то сооружений, – все говорило об одном. О том, что человек меняется и меняет весь мир вокруг себя. В который раз уже, конечно. Наверное, то чувство, о котором я пытаюсь написать (а это вовсе не ностальгия и вообще не грустное чувство, к нему не подходят такие эпитеты), – обычное дело на рубеже эпох, когда все начинает меняться слишком быстро для одного поколения. Я назвал бы это чувство трезвостью, жестокой или оптической ясностью, чувством масштаба. Но все это звучит слишком печально, а, повторюсь, в этом чувстве нет ни печали, ни ностальгии по уходящим временам. Как нет печали в прозрачном воздухе, который омывает все вокруг нас. Я чувствовал себя немного этим воздухом, который здесь и везде, который всеведущ, который разносит звуки и не мешает глазам видеть, а потому пронизан голосами и взглядами.
Я думал о том, что, наверное, одинаково банально говорить, будто нынешние времена не хуже и не лучше минувших, или предаваться ностальгии, или искать в своей эпохе неоспоримые достоинства. Какая пошлость – рассуждать о временах! Вот есть река, которая символ России, почти среднерусский символ вечности, но люди, которые живут вдоль этой реки, любят ее не как символ. Они живут вместе с нею, как человек с человеком живет вместе. И любят ее, и губят, пытаются спасти, повелевать ею и ей подчиняться – тоже как человек с человеком. Сейчас реке не хватает воды, только и всего. Засуха. Но из-за этой засухи жизнь в этом году пойдет немного по-другому. А в иных местах Земли случились наводнения, и все тоже изменится на год, на несколько лет... Что, времена, эпохи? Глупости. Это наша сиюминутная жизнь.
Но в этой жизни происходят потери, которые следует восполнять. Вода в реке, в сущности, не наша забота, хотя чуть выше по течению стоят плотины, и от человека тоже кое-что зависит. Но от людей всегда зависит только кое-что. Не всегда предугадаешь, как будет лучше. Это и не нужно предугадывать, надо знать с детства, наверняка. То есть ради этого “кое-что” нужно родиться на свет. Только тогда восполняются потери.
Я смотрел на обескровленную Волгу, над которой в конце сентября шел первый, только первый с середины лета дождь, и думал, как мало этих капель, так, туман какой-то. И все-таки они добавляют воды. Не к тому, что “капля камень точит”, а к тому, что дождь не исчезнет навсегда, рано или поздно он возьмет свое. И никакая это не бессмыслица – судьба мельчайшей капли, падающей в воду. Она восполняет потери.
Но то чувство, о котором я говорю, относилось не к дождю и реке, не к прошлому или к будущему, а к сегодняшнему дню. К тому, что сейчас со всеми нами. Я не хочу никаких обобщений, тем более что пишу о каком-то чувстве. И все-таки мне кажется, мы не восполняем потери в уходящем поколении, знавшем свое предназначение на земле. Это лишь засуха или наводнение, стихийное явление времени, не более того. Но оно существует. Я понял, что могу точнее сформулировать это ощущение, только что, когда посмотрел документальный фильм к 85-летию Любимова. Режиссер Таганки казался каким-то нездешним, надмирным человеком, в каждом жесте которого было больше правды, чем во всех комментариях к фильму. Но в середине ленты был совсем короткий рассказ о том, как на любимовские спектакли приходил Брежнев и как беседовал с режиссером в его кабинете. Брежнев колебался, какой спектакль посмотреть. И он сказал удивительную фразу: “Мне рассказывали, что “А зори здесь тихие” у вас сделаны очень хорошо, и, вы знаете, я люблю военную тематику и очень хотел бы посмотреть. Но, говорят, у вас там про молодых девчонок, и они в конце все погибают. Я могу и заплакать. А я ведь Генеральный секретарь, мне нельзя. Так что давайте что-нибудь другое...”
Этот почти анекдот, точно отражающий русское (ироничное и трогательное одновременно) отношение к власти, прозвучал в устах Любимова так пронзительно, что иные, наверное, подумали: “Вот ведь Брежнев – все-таки он был человеком!” Но дело-то совсем в другом. Если человек – человек, вокруг него и другие люди становятся людьми. Это и есть восполнение потерь, и для этого нужна огромная внутренняя сила предназначения, которая есть у Любимова, Солженицына, была у Астафьева... Но вот со словом “была” список кажется почти бесконечным, а со словом “есть” видится слишком кратким.
И та трезвость, которая охватила меня на берегу обмелевшей на время Волги, наверное, означает только одно: наступает время восполнять потери. Это некому сделать, кроме нас.
Фильм о Любимове, как и любой фильм, перебивается рекламными роликами. К этому давно пора привыкнуть. Как и к замусоренным берегам Волги, которые все равно укроются водой. Но, в сущности, вполне достаточно одной человеческой жизни, чтобы выгрести из истории весь мусор и сделать ее красивой и пронзительной.

Осень 2002 года

Обобщения

Возможно, мир устроен несправедливо, возможно, совсем наоборот, он прекрасен и справедлив – какая разница? Для одних мальчик, побирающийся под дождем на перекрестке, – обездоленный, которому нужно любой ценой прожить еще один день. Для других – сытый и вполне обеспеченный побирушка, вышедший на промысел. Но и для первых, и для вторых он почти всегда символ – символ нищеты, или неудачливости, или лицемерия... Когда думаешь о чем-то “вообще”, начинаешь все более запутываться в сетях той дешевой игры, которая требует подстановки фактов в готовые формулы. Обобщение граничит с пошлостью. Всего-то делов: хочешь ты сейчас отдать пять рублей, не хочешь? И никакой морали.
Я живу в городе Москве, столице самого большого на свете государства. Город тоже не маленький. В нем каждый день любят и убивают, совершают подлости и благородные поступки. Порой это делают одни и те же люди. У города, как и у отдельного человека, бывают хорошие и дурные дни. Это заметно, например, по лицам в метро. Бывают часы, когда люди в метро улыбаются. И это совсем не обязательно дни выдачи зарплаты или выходные. Возможно, все зависит от каких-то странных обстоятельств, о которых нельзя узнать.
Но год за годом у горожан остается все меньше шансов понять, от чего зависят их настроения. От погоды? От новостей? От долгов и доходов? Слишком много факторов, чтобы какому-нибудь из них приписать такую мистическую силу. В этом городе чуть не треть населения только тем и занимается, что узнает настроение, желания, положение оставшихся двух третей: маркетинг, социология, перепись, выборы, реклама, пиар... И возможно, от такого узнавания-обобщения происходит то, что происходит: нежелание видеть других людей, нелюбопытство к другим.
О других мы знаем все по газетам, телевизору, Интернету. Мы сыты другими по горло. Другими вообще. И нам уже не думается, что обобщение беднее частности. Поэтому и любовь слывет за чудо, и дружба кажется такой редкостью... Отсюда и тяга к глянцевым журналам, в которых рассказывается про личности (звезды, знаменитостей и так далее). Про людей. К ним буквально приникают, чтобы узнать настоящего, живого человека. Не обращая внимания на то, что человек этот давно уже не живой, глянцевый, разве что две-три черточки в нем сохранилось после перехода на бумагу. Остальное – обобщение...
А ведь обобщения – это другой, дистиллированный мир. С тех пор как из области точных и естественных наук они перекинулись на мир людей (сперва в виде философии, потом уж психологии, журналистики, рекламы), человеческие отношения несут вполне объяснимые потери. Но ничего необратимого в этих потерях нет. Достаточно одной улыбки в метро, чтобы все социологические выкладки показались сущим бредом. Каковым они и являются.
Обобщать – основная работа XXI века. Все больше информации, фактов, ситуаций, на которые нужно реагировать. Нужна стратегия, общие принципы. Эти принципы должны меняться. Все быстрее и быстрее. Мы оказываемся в экзистенциальной ловушке, когда выясняется, что анализ одной ситуации порождает еще десяток ситуаций, которые нужно проанализировать. И что бы ни говорили об информационном обществе, оно обречено. Оно обречено по одной простой причине. Потому что мальчик, побирающийся на перекрестке, слишком часто заставляет нас думать о справедливости или несправедливости мироздания. А не о мальчике, побирающемся на перекрестке.
Любить все человечество, равно как и ненавидеть, не бог весть какой труд души, об этом говорилось и сотни лет назад. Но глубокое заблуждение, будто любить или ненавидеть одного человека трудно. Это нелепо описывать в категориях “трудно” – “легко”. Трудно ли быть светловолосым? Мужчиной? Женщиной? Убийцей? Жертвой? Я не знаю.
Теперь все чаще говорят, что труднее всего еще одно: быть самим собой. Эта фраза становится расхожей философией нашего времени. И она была бы справедливой, если бы каждый не знал, каким “самим собой” он хочет быть. В этой фразе (со времен “Пер Гюнта”, кажется, нависающей над людьми) что-то не так. Как в любой растиражированной мудрости. Потому что теперь целые народы и страны (в том числе и наша) рвутся к тому, чтобы стать самими собой. Самоидентификация. Все те же грабли: анализ отстает. Мы опять не те, кто есть, потому что пытаемся понять себя. И все меньше времени, чтобы направить взгляд вовне...
Повторюсь: одна улыбка в метро снимает весь этот морок.

Зима 2002

За неделю до снега

Если часто ездишь на машине ночью в многомиллионном городе – каждую неделю на дорогах видишь смерть. Проезжаешь мимо. Почти привычно. Тела, укрытые каким-то черным полиэтиленом, лужи черной крови, обязательно милицейская машина, иногда “скорая”. Эти места видны издали по бликам “мигалок”, приближаясь к ним в ночном трафике, чувствуешь нарастающее напряжение, дальше – пустоту. Но это, конечно, не повод задумываться о смерти нам, счастливым и суетливым, – просто ее присутствие, как черной тигрицы в запертом вольере. Впрочем, никогда не известно, по какую сторону замка сейчас ты.
Это возвращает к простоте и ясности жизни, к детской, пробивающей тебя насквозь мысли: все кончится. Мгновенное понимание, с которым почти невозможно жить как раньше. И страх за близких тебе людей охватывает в самые неожиданные, безобидные моменты. Но дело совсем не в страхе, страх как раз отступает быстро, на его место приходит трезвая уверенность: надо быстрее, надо что-то успеть.
А успеть можно. Чтобы смерть твоя не стала бессмысленной и нелепой, чтобы от нее не осталось горького, досадного привкуса у других, чтобы ею не пополнился список аргументов о бессмысленности жизни. Вот что надо успеть: наполнить свою жизнь движением, действием, меняющим мир вокруг тебя и самого тебя. Может быть, это новый текст. Может быть, захлестнувший тебя новый роман. Может быть, перелом жизни, отъезд, путешествие, дружба, открытие... В сущности, все равно что. Только не ждать. Только не сидеть на месте, отдавая долги, которые обрастают процентами по мере погашения. Долг – это всегда долг смерти. Да и в русском языке понятие “исполнить долг” всегда подразумевает, что исполняющий не остался в живых.
Проезжая по ночному городу, всегда пронзительно чувствуешь его красоту. Черное и белое. Цветные вывески – огни – окна – черные стены – глянцевый асфальт. Еще немного, еще несколько недель, и в лобовое стекло машины полетит снег, многие тонны снега, ложащиеся на улицы и проспекты. Еще одно действо годичного колеса, которое хочется не пропустить. Еще одно движение. Прекрасная смерть миллионов снежинок. Радость для наших глаз.

Зима 2002

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"