ЛЮБИМЫЙ ГОРОД
РЕМЕСЛО

Почтовая контора

Улица Мясницкая – почтовая столица государства. Именно здесь расположен московский Почтамт.
А столичный Почтамт, разумеется, главный во всем государстве

Забытое сороцице

Как известно, нынешний Почтамт находится по адресу: улица Мясницкая, дом № 26. Но это было не всегда. Ранее Почтамт располагался в доме № 40 по той же улице. А еще раньше – по другим адресам. А до этого Почтамта вовсе не было. А почта вот была.
Первым почтовым отправлением в нашей стране считается берестяная грамота, найденная в Великом Новгороде. Этот документ относится к самым что ни на есть древнейшим временам, и к истории нынешней почты он относится весьма условно. Скорее эта грамотка – из области курьезов. Она озаглавлена: “От Бориса ко Ностасии”, и текст там такой: “Како приде ся грамота, тако пришли ми цоловек на жерепце, зане ми здесе дел много. Да пришли сороцицю, сороцице забыле”.
Несложно представить, как этот Борис – видимо, предприниматель и интеллигент, по крайней мере грамотный – сидит где-нибудь в деревянных палатах и ждет от супруги помощника на жеребце и любимую, но в спешке позабытую сорочку.
Более-менее серьезная почта появилась в России в тринадцатом веке. Она называлась “ямская гоньба” и представляла собой систему из ямских станций (на которых можно было сменить лошадь) и почтовых трактов (более-менее приемлемых дорог). Поначалу Москва связывалась трактами только с тремя городами – Серпуховом, Владимиром и Ржевом. Зато из Серпухова можно было попасть в Тулу, Муром и Козельск, из Козельска – в Калугу, оттуда – в Вязьму, а из Вязьмы – в Вышегород. Впрочем, в тот же Вышегород проще было ехать через Ржев. Кроме того, из Ржева можно было попасть в Псков, а уж оттуда – в Тверь и Великий Новгород. Из Ржева же вела дорога в Клин, оттуда – в северный Каргополь, из Каргополя – в Великий Устюг, из Великого Устюга – в Холмогоры. В Нижний Новгород шли тракты от Великого Устюга, Тулы и Владимира. Из Нижнего Новгорода – на Казань.
Больше никакие города не были задействованы этой “паутиной”. Ни в Ярославле, ни в Ростове, ни в Угличе почты не было.
Почта специализировалась не на доставке корреспонденции, а на доставке людей. Именно человек и был тем грузом, на который выдавались подорожные. Подорожные в то время выглядели так: “От Москвы по дорозе, по нашим землям до Новагорода послал есми Сенку Зезевидова с немчином Михайлом Снупсом – и вы бы давали Сенке по две подводы по ямом к Новагороду да и назад от Новагорода до Москвы, а Михайлу бы есте немчину давали по две же подводы от яму до яму до Новагорода, а корму бы есте давали на немчина на яму где ему лучица стати, куря да две части говядины, да две части свинины, да соли и заспы (крупы. – А.М.), и сметаны, и масла, два колача полуденежные по сей моей грамоте”.
Иной раз люди перемещались целыми командами. Тогда и рацион был несколько иной: “А се такова подорожная дана Юрью и Василью до Новагорода от Великого князя Ивана Васильевича всеа Руссии от Москвы по дорозе по нашим землям, по Московской земле, по Тферской земле по ямом ямщиком до Торжку, а в Торжок старостам, а от Торжку по дорозе до Новагородской земле по ямом ямщиком до Великого Новагорода: чтобы есте давали Юрию Греку по тринадцати подвод и с Халепою и с Костею-сокольником, а Василию Кулешину и с Юшком по тринадцати же подвод от яму до яму; а корму бы есте давали Юрию с Халепой Костею и с их людьми на яму, где им лучится стати, тушу боранью, а овчина назад, да трое куров, да хлебы; а Василью бы есте и с Юшком и с их людьми давали корму тушу боранью, а овчина назад, да трое куров и хлебы по сей моей грамоте”.
Словом, к живому почтовому отправлению соответствующим образом и относились – нужно доставить, чтобы не испортился, в частности, чтобы с голоду не умер.
В шестнадцатом веке Москву посетил Сигизмунд Герберштейн. Он оставил подробнейшее описание города и всяческих отраслей городского хозяйства, в том числе и почтовой. Как почти что все, увиденное в нашем государстве, почтовый институт обескуражил путешественника: “Начальник почт, который на их языке называется ямщиком, заботился, чтобы ранним утром мне приводили когда тридцать лошадей, а иной раз сорок или пятьдесят, хотя мне нужно было не боле двенадцати. Поэтому каждый из нас брал такого коня, который казался ему подходящим. Потом, когда эти лошади уставали, и мы приезжали на пути к другой гостинице, которые у них называются ям, то немедля меняли лошадей, оставляя прежние седло и уздечку. Каждый может ехать весьма быстро, и если случайно какая-нибудь лошадь упадет и не сможет вынести, то можно, и притом безнаказанно, похитить из первого попавшегося дома другую лошадь, а также взять ее у каждого случайного встречного”.
Сотрудником почты стать было непросто. Чтобы “охотника” приняли в ямскую слободу, требовалось поручительство огромного числа его коллег. Поручительство же выглядело так: “Все мы, Московские дороги, бронницкого яму, поручились есмы волостным людем Николо-Вежиского монастыря крестьянам и по охотнике – по Матфее, Еремееве сыне Вяжиском, в том жити тому охотнику на Московской дороге на бронницком яму в охотниках; и живучи, Государева, Царева и Великого князя Василия Ивановича всея Руси гонба гоняти с своею братьею ровно, и по государевых послов… по своей череде отпущати; а держати ему по государеву указу, на выти по три мерина добрах гонных, со всем гонным запасом с летним и зимним; и никаким воровством не воровати, и зернью не играти… и убытка, и волокиты волостным людем – не учинити”.
Со временем почтовым службам стали чаще доверять не только живой товар, но и привычную для нас корреспонденцию. Одновременно с этим почта начала обретать первые признаки чего-то регулярного. Особенное же развитие почтовые службы получили при Петре Великом. Вот, к примеру, один из указов этого непревзойденного реформатора: “Поставить почту от Москвы до Архангельска по городам на ямах; гонять тою почтой выборным московским городовым почтарям; возить с почтой из Москвы государевы грамоты, письма торговых иноземцев и московских людей; обратно привозить воеводские отписки, отписки гостей и письма торговых людей. Почте идти от Москвы на Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Вологду, Вагур, Холмогоры. Почтари должны переменяться на ямах быстро, ехать днем и ночью с великим поспешанием, чтобы поспевать от Москвы и обратно добрым летним и зимним путем в 8-й и 9-й день, остановки на ямах делать в указанные числа и часы”.
Ответственность же на специалистах-почтальонах была нешуточная. Вот, в частности, один из документов: “Ехать… почтарям по почтовым станам, переменяясь наскоро, денно и нощно, нигде не мешкая ни четверти часа. А буде который почтарь в пути ехать медленно или оплошно и в указанные часы не спеет, или письма подмочит, или пьянством утеряет и за таким почтарем по указу великого государя учинена будет смертная казнь”.
В 1724 году организована московская почтовая контора. В 1725 году она получает официальное имя Почтамт (что, впрочем, не отменяет старого названия, часто встречающегося в старых бумагах. В 1799 году публикуется оригинальный указ: “Детей почтальонов, как прижитых на настоящей службе, так и на той, из которой кто в сию поступил, определить в звание отцов и их по востребованию нужды и способностям каждого на места нижних служителей при Почтовом департаменте”.
Почтальонские династии сделались делом неизбежным. Если совсем еще недавно в почтальоны выбивались, и притом с большим трудом, то с этого момента в почтальоны записывали против воли.
К этому времени Московский почтамт уже занимал особняк на Мясницкой (дом № 40). Правда, под конец столетия он переехал на нынешнее место, на угол с Бульварным кольцом. Но некоторые почтовые службы здесь все же остались. В 1905 году здешние деятели присоединились к бунтарям. Почта забастовала и даже оказала пусть и наивное, но все-таки сопротивление царским войскам.
Естественно, что социалистические идеологи воспользовались этим фактом, и со временем на здании возникла мраморная доска с мемориальной надписью: “Место массовых собраний почтово-телеграфных работников в ноябре 1905 г.”.
Этим и ограничилась официальная история так называемого старого Почтамта.

Почтальонская сабля

В конце восемнадцатого века Почтамт переместился на свое нынешнее место. А почтальоны между тем делались ближе обывателю. Почта входила в быт большого города, и почтальоны вместе с ней.
Впрочем, фигура служителя почты продолжала казаться загадочной и романтичной. Огромной популярностью пользовался в высшем московском свете Александр Яковлевич Булгаков, почтдиректор (кстати, живший здесь же, на Мясницкой, в здании Почтамта). Это был почтальон по призванию. Петр Вяземский писал о нем: “Тут был он совершенно в своей стихии. Он получал письма, писал письма, отправлял письма, словом, купался и плавал в письмах, как осетр в Оке”.
Правда, призвание Булгакова иной раз и зашкаливало за рамки общепризнанной морали. Он, например, однажды вскрыл письмо поэта Пушкина к супруге и, по словам Александра Сергеевича, “нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным”. Александр Яковлевич не задумываясь написал донос в полицию. Пушкин потом возмущался: “Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина”.
Правда, иной раз подобное рвение приводило к действительной пользе. Одно время, например, в Почтамте служил цензором по иностранным книгам некто Асаф Горлицын. Один из современников описывал его трудовой подвиг: “У одной из великих княгинь в Петербурге пропали как-то редкие драгоценности. Асаф, по долгу службы читая иностранную корреспонденцию, напал на письмо на каком-то восточном, кажется, персидском языке, написанное шифрами. Расшифровав письмо и переведя его, Асаф убедился, что напал на воровскую переписку об украденных бриллиантах великой княгини. Он дал знать о том куда следует. Снеслись с персидским правительством и в конце концов нашли в Персии под дубом эти сокровища”.
Но это личности чиновничьи. Сам же почтальон являлся вообще фигурой роковой. Представителю этой профессии был посвящен романс малороссийского поэта Е.Гребенки:

Сумка черная на нем,
Кивер с бронзовым орлом.
Сумка с виду хоть мала –
Много в ней добра и зла:
Часто рядом там лежит
И банкротство и кредит…

Внешность же почтальона сочетала в себе пафос и потертость. В одном из чеховских рассказов (“Ведьма”) в дом входит “молодой белокурый почтальон в истасканном форменном сюртучишке и в рыжих грязных сапогах”. Зато спустя минуту “ямщик вышел и немного погодя внес… почтальонскую саблю на широком ремне, похожую фасоном на тот длинный плоский меч, с которым рисуется на лубочных картинках Юдифь у ложа Олоферна”.
Неудивительно, что почтальоны были граждане воинственные. Вот, например, газетная заметка от 17 мая 1885 года: “Почтальон Яблонский, проезжая по 1 Мещанской части, при встрече с легковым извозчиком, крестьянином Януариевым, ударил кнутом его лошадь, а Януариев кнутом же нанес ему удар по лицу и рассек правую щеку”.
Сам же Почтамт со временем предоставлял гражданам самые разнообразные виды связного сервиса. Это, например, было единственное место в городе, где обычный обыватель мог запросто позвонить в Санкт-Петербург. А перед Почтамтом обычно толпились посыльные в форменных серых костюмах и красных фуражках. Называли их “красными шапками” и отправляли с посланиями за не слишком высокую плату.
Со временем почта все более входила в городской быт. Россияне приучились отправлять друг другу не одни лишь письма, но еще и поздравления со всяческими праздниками. Газеты сетовали: “Во всех московских почтовых учреждениях и особенно в центральном отделении почтамта во время Страстной недели и первых дней праздника Пасхи в виду огромного поступления в это время корреспонденции и в частности визитных карточек шла усиленная работа”.
В старом Почтамте становилось тесновато, и в 1912 году на его месте было открыто новенькое здание (дошедшее до наших дней), выстроенное по проекту О.Р.Мунца, Л.И.Новикова, а также братьев Весниных. И спустя всего лишь год поэт С.Соловьев отметил новенькое здание в своем стихотворении “Москва”:

Но дальше, дальше в путь. Как
              душно и тепло!
Вот и Мясницкая. Здесь каждый
              дом – поэма,
Здесь все мне дорого: и эта надпись
              Пло,
И царственный почтамт, и угол
               у Эйнема.

Началась новая эпоха в жизни нашего Почтамта.

Ради цыбика чаю

А тут еще стало стремительными темпами развиваться новенькое увлечение – филателия. В сентябре 1883 года несколько московских чудаков посовещались и в результате основали “Московское общество собирателей почтовых марок”. Правда, в скором времени власти на всякий случай это общество прикрыли и вновь открыли только в 1888 году.
Город к тому времени забыл о пионерах этого занятия, и в 1888 году газета “Московский листок” опубликовало заметку “Курьезное общество”: «8 сентября, в отдельном кабинете гостиницы Билло, на Большой Лубянке состоялось первое заседание нового общества “собирателей почтовых марок”. На заседании присутствовало 22 человека, из которых только один был русский, а остальные немцы и евреи. Председательствовал г. Зелихсон. На заседании выбрана комиссия для выработки устава и были рассмотрены коллекции старых марок. В числе марок имеются старые почтовые марки, стоящие по несколько сот рублей каждая. Интересно при этом, что протокол заседания писался на немецком языке и русского разговора в заседании московского общества не было слышно».
Одним из видных дореволюционных собирателей был, как ни странно, Ипполит Матвеевич из романа Ильфа и Петрова “12 стульев”. Он специализировался на российских земских марках, и его коллекция в то время уступала лишь коллекции мистера Энфильда из Глазго. Чтобы удовлетворить свои амбиции, хитрый Воробьянинов организовал выпуск в своем уезде новой марки – всего навсего в двух экземплярах, и когда Энфильд попросил у Воробьянинова продать ему столь редкий экземпляр за сколько Воробьянинов захочет, тот ответил англичанину надписью на латинице: “Nacosia – vicousi!”, после чего “деловая связь с мистером Энфильдом навсегда прекратилась и удовлетворенная страсть Ипполита Матвеевича к маркам значительно ослабела”.
Впрочем, в России марки собирали издавна, но вовсе не с коллекционной целью. В частности, в повести “Полунощники” Лескова был некий мальчик лет девяти, “имеющий в чертах большое сходство с военным”. Он занимался очень странным делом: “Перед мальчиком куча вскрытых конвертов, с которых он смачивает слюнями марки и переклеивает их в тетрадь. Делает он это скоро и ловко и с замечательною, недетскою серьезностью…” На вопрос, зачем ему так много марок, мальчик отвечал:
– За это в Ерусалиме бутыль масла и цыбик чаю дают.
“Умный… мальчишка – какой хозяйственный”, – думали старшие. Филателией здесь даже не пахло.
В первые годы после революции отношение к филателистам было приблизительно таким же снисходительным. В частности, “Красная газета” писала в 1929 году: “Из всех страстей и страстишек, какие владеют человеческим сердцем, коллекционирование почтовых марок, пожалуй, самая невинная и самая распространенная… В наши дни коллекционирование признается большинством невинной, но и никудышной забавой”.
Тем не менее за маркой признавалась этакая познавательность. Якобы филателист, увлекшись марками на тему географии, заинтересуется тем, как в далеких странах проживает угнетенный пролетариат. А собирающий коллекцию “Жизнь замечательных людей” выучит биографии видных революционных деятелей.
К тому же марки собирало множество людей, которых советская идеология считала образцом для подражания – поэт Валерий Брюсов, писатели Горький и Чехов, полководец М.В.Фрунзе, полярники Эрнст Кренкель, физиолог Иван Павлов, командир крейсера “Варяг” контр-адмирал Всеволод Руднев и даже дочка Карла Маркса. Так что постепенно марочное собирательство делалось все популярнее.

Асфальта алчного личинка

Новая власть не то чтобы существенно, но все же изменила жизнь Почтамта. Посыльные куда-то подевались, зато функции почтамта несколько расширились в ином, весьма оригинальном направлении. Юрий Нагибин вспоминал: «Почтамт – неотъемлемая часть моего детства. Он шефствовал над нашей школой, и мы ходили туда собирать бумажный утиль. В ту пору ощущался острый нехваток бумаги, торпедных катеров и дирижаблей, и я все свое пионерское детство собирал бумагоутиль, металлолом и средства на строительство катеров и воздушных кораблей.
Мы ходили на Почтамт в ранние утренние часы, в просторных тихих залах нежно шуршали ролики конвейеров, развозящих по этажам письма в конвертах, пакеты с красными сургучными печатями, кипы брошюр и газет. Утиль мы сдавали во дворе весовщику, он шмякал наши мешки на большие весы с гирями и выдавал квитанции.
Однажды я совершил подлог ради победы в соревновании пионерских звеньев. Мое звено безнадежно проигрывало звену Карнеева, и я сдал в утиль два мешка свежих брошюр “Как разводить шампиньоны”. Каким-то образом дело вскрылось. Я не вылетел из пионеротряда главным образом благодаря умелому заступничеству Коли Карнеева».
Этим отношения Почтамта с местной пионерией не ограничивались: “Ходили мы сюда и по вечерам в столярную мастерскую. Мы сколачивали фанерные ящики для рационализаторских предложений рабочих и служащих Почтамта, выпиливали лобзиком карикатурные портреты прогульщиков, бузотеров и пьяниц. Помню, каким успехом пользовалось изображение четвертной бутылки со скрючившимся в ней красноносым гомункулусом. Сбоку шли фамилии главных пьяниц Почтамта. Вот так мы боролись с алкоголизмом на заре туманной юности. Странно, что опозоренные алкаши не устроили нам темную. Может, не заметили нашего плаката с пьяных глаз?”
Вообще же Почтамт стал, что называется, организацией открытой. В частности, в детском путеводителе по городу подробно разъяснялось, как устроить познавательное путешествие по этому учреждению: “Для экскурсии удобнее время до 3-х часов дня. Разрешение на осмотр всех работ можно получить на месте у администрации по предъявлении удостоверения личности и разъяснения цели посещения. (Для этого из вестибюля надо пойти по лестнице направо во 2-й этаж, в кабинет начальника или его помощников.)
Посещение почтамта представляет значительный интерес. Оно, с одной стороны, знакомит с новейшим техническим оборудованием этого большого и сложного механизма, с другой – дает почувствовать ту громадную роль, которую играет почта в экономической и культурной жизни нашей страны”.
Но странно – почему-то сам Почтамт стал неосознанно восприниматься как нечто недоброе и даже агрессивное. Вот, например, четверостишие из стихотворения Б.Пастернака “Бабочка-Буря”:

Как призрак порчи и починки,
Объевший веточки мечтам,
Асфальта алчного личинкой
Смолу котлами пьет почтамт.
Маяковский же был более конкретен:
Балансирую –
           четырехлетний навык! –
                тащусь меж канавищ,
                     канав,
                     канавок,
И то – на лету вспоминая маму –
            с размаху
                     у почтамта
                    плюхаюсь в яму.
На меня тележка.
На тележку баба.
В грязи ворочаемся с боку на бок.

Почему именно у Почтамта произошло роковое падение в грязь – непонятно.
В другом стихотворении все тот же автор излагает новую страшилку:

Жил на Мясницкой один старожил.
Сто лет после этого жил –
про это лишь –
сто лет! –
говаривал детям дед.
– Было – суббота…
под воскресенье…
Окорочок…
хочу, чтоб дешево…
Как вдарит кто-то!..
Землетрясенье…
Ноге горячо…
Ходун – подошва!..
Не верилось детям,
чтоб так-то
да там-то.
Землетрясенье?
Зимой?
У почтамта?!

А Булгаков еще в своих ранних редакциях “Мастера и Маргариты” упоминал наш Почтамт исключительно как место бед и тревог: “На Мясницкой у почтамта в полдень разрыдалась девушка, торгующая с моссельпромовского лотка шоколадом. Оказалось, что какой-то негодяй вручил и так нищей, нуждающейся продавщице червонец, а когда она через некоторое время вынула его из жестяной коробочки, служившей ей кассой, увидела в руках у себя белый листок из отрывного календаря”.
И в другой редакции, когда Иванушка Бездомный ловил Воланда, Почтамт и вовсе оказался оборотнем: “Весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и показал ему фигу. Иванушка наддал и внезапно очутился у Мясницких ворот, у почтамта. Золотые огненные часы показали Иванушке половину десятого. Лицо Воланда в ту же секунду высунулось в окне телеграфа. Завыв, Иванушка бросился к двери, завертелся в зеркальной вертушке и через нее выбежал в Савельевский переулок, что на Остоженке”.
Впрочем, какие-то причины настороженного отношения к Почтамту все же были. Некто Н.П.Окунев записывал в дневник в 1922 году: “Все уличные часы до сего времени или стоят, или врут больше моих; даже на вокзалах и на Почтамте”.
Другой мемуарист (точнее говоря, мемуаристка, И.Соя-Серко) писала (приблизительно тогда же): “Всякие мелочи, такие характерные для тех времен, теперь кажутся занимательными. Так, на московском почтамте все простые деревянные ручки были прикреплены к столикам цепочкой (чтобы не утащили), и когда посетители почтамта писали письма или надписывали конверты, раздавалось мелодичное позвякивание”.
А в 1929 году на здании Почтамта и вовсе вывесили знамя из рогожи, изображающее черепаху. Это был символ отставания, вывешенный так называемой легкой кавалерией из активистов-комсомольцев.
Но, впрочем, подобные символы украшали тогда не один лишь московский Почтамт.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"