ЛЮБИМЫЙ ГОРОД
СЮЖЕТЫ

В доме с лодочкой

Гений Мясницкой улицы – Владимир Маяковский. Никто конечно же не вел такой статистики, но вроде очевидно – слово “Мясницкая” гораздо чаще возникает именно в его произведениях.
Неудивительно. Именно здесь, в угловом доме с Лубянским проездом, Маяковский жил с 1918 года и до самой смерти. Именно в этом доме, в пресловутой “комнатенке-лодочке”, он переживал все свои радости и горести. Похоже, что последних было больше.

Квартиру на Мясницкой Маяковский получил сразу же после революции. Этот дом по привычке называли стахеевским домом – в честь “старорежимного” владельца. После экспроприации дом отошел Совнархозу. В поэме “Хорошо” указан был почти почтовый адрес:

Несется
          жизнь,
                 овеивая,
проста,
          суха.
Живу
           в домах Стахеева я,
теперь
           Веэсэнха.

А внизу располагалось правление ныне совсем позабытой конторы – Главтопа. Здесь помимо прочих дел выдавали продовольственные карточки сотрудникам этого ведомства. И это обстоятельство также вошло в поэму:

Ходят
       спекулянты
                    вокруг Главтопа.
Обнимут,
       зацелуют,
                    убьют за руп.
Секретарши
       ответственные
                    валенками   топают.
За хлебными
       карточками
                  стоят лесорубы.
Много
       дела,
мало
        горя им,
фунт
         – целый! –
первой категории.

Валентин Катаев вспоминал: «Здесь он не писал “нигде кроме, как в Моссельпроме” и “товарищи девочки, товарищи мальчики, требуйте у мамы эти мячики”, подаваемые теоретиками из Водопьяного переулка (там проживали Осип и Лиля Брик, о них – несколько позже. – А.М.) чуть ли не как сверхновая форма классовой борьбы, чуть ли не как революционная пропаганда нового мира и ниспровержения старого, от которого “нами оставляются только папиросы “Ира”».
Зато здесь Маяковский сочинил знаменитое стихотворение “Разговор с товарищем Лениным”:

Грудой дел,
          суматохой явлений
день отошел,
          постепенно стемнев.
Двое в комнате.
          Я
               и Ленин –
фотографией
          на белой стене.

Несмотря на свой статус одного из ведущих поэтов наступившей эпохи, Владимир Владимирович и вправду жил в маленькой узенькой комнатке, чем-то похожей на лодочку. В соседнем помещении жила некая Люся, безработная. Люся ходила на биржу труда, но все безуспешно.
В конце концов поэт ей предложил:
– Товарищ Люся, а почему бы вам не научиться печатать. Это было бы очень удобно.
“Товарищ Люся” согласилась. Обучал ее сам Маяковский. Девушка в результате получила заработок и профессию, а поэт – машинистку, живущую рядышком. Так был сформирован малюсенький офис.
Маяковский был жилец приметный и со странностями. Однажды, например, он пару месяцев вообще не выходил из дома – писал поэму “Про это”. Сам он определял свое произведение так: “По личным мотивам об общем быте”. Нарком Луначарский дал ей характеристику: произведение “глубоко реалистическое и революционное”.
В действительности же она была посвящена любви Владимира Владимировича к замужней Лиле Брик, проживавшей со своим супругом Осипом в Водопьяном переулке (находился там, где в наши дни – Тургеневская площадь). Тот же Катаев сообщал: “Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где принужден был наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в многокорпусном доходном доме, в коммунальной квартире у него была собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленым камином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стене вырезанная из журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокой трибуне, подавшегося всем корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой”.
Сам же Маяковский писал в поэме “Про это”:

Лубянский проезд.
             Водопьяный.
                         Вид
вот.
            Вот
                        фон.
В постели она.
            Она лежит.
Он.
     На столе телефон.
“Он” и “она” баллада моя.
Не страшно нов я.
Страшно то,
          что “он” – это я.
И то, что “она” –
           моя.

Там же была определена и роль Мясницкой улицы:

Тесьма.
            Натянут бечевкой тугой
Край один –
            я в моей комнате,
ты в своей комнате – край другой.
А между –
             такая,
                      какая не снится,
какая-то гордая белой обновой,
через вселенную
             легла Мясницкая
миниатюрной кости слоновой.

В 1926 году Маяковскому дали отдельную квартиру в Гендриковом переулке (переименованном позднее в переулок Маяковского). Туда же переехали и Брики. Нескладная личная жизнь все больше раздражала и нервировала.
К счастью, мясницкая комнатка осталась за ним. Можно было туда убегать и спокойно работать. Но тут подступила новая напасть. Поэт начал банальным образом исписываться.
Пастернак писал о позднем Маяковском: “До меня не доходят эти неуклюжие зарифмованные прописи, эта изощренная бессодержательность, эти общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно. Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий. И удивительно, что никакой Маяковский стал считаться революционным”.
Возможно, если бы жизнь Маяковского была более устроенной, он справился бы с этим кризисом. Увы, все обстояло иначе. Некогда аншлаговые выступления поэта превращались в истинное издевательство над ним. Маяковскому свистали, не стесняясь, громко переговаривались, выкрикивали дерзости. Однажды, например, когда он пафосно продекламировал: “Умри, мой стих”, – ему ответили из зала:
– Уже подох! Подох!
Все шло к трагической развязке. 12 апреля 1930 года он написал завещание: “Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого очень не любил.
Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выхода нет.
Лиля, люби меня.
Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят –
“инцидент исперчен”,
               любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете,
         и ни к чему перечень
         взаимных болей,
бед
и обид.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский”.
Пистолет у Маяковского имелся – для чего-то ему выдали оружие в самой чрезвычайке. Но была вместе с тем и надежда на смутное, но все же счастливое будущее.
Спустя два дня к нему зашла Полонская. Оттуда она собиралась на репетицию в театр. Маяковский умолял, чтобы Вероника Витольдовна бросила театр, осталась с ним. Но Полонская все же отправилась на репетицию. Владимир Владимирович дал ей 20 рублей на такси.
Далее – воспоминания Вероники Витольдовны: “Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери.
Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору. Не могла заставить себя войти.
Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно,
я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела. Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки.
На груди его было крошечное кровавое пятнышко.
Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно:
– Что вы сделали? Что вы сделали?
Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился приподнять голову.
Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые…
Набежал народ. Кто-то звонил, кто-то мне сказал:
– Бегите встречать карету скорой помощи!”
И трагедия начала превращаться в фарс. Тело Маяковского перевезли в Гендриков переулок и нарядили в парадный костюм. Откуда-то вдруг набежали какие-то чужие и малоуместные люди. Вадим Шершеневич писал: “Смерть большого человека никогда не обходится без окружающей пошлости.
Маяковский лежал в гробу, а около него суетился при литературе состоящий человек (Малышев) и, обмахивая платочком ботинки, требовал, чтобы сторож закрыл окна, сказав при этом гениальную по пошлости фразу:
– Разве не видишь, что он может запылиться!”
Но самую жуткую сцену, случившуюся между смертью и похоронами, описал Юрий Олеша: “В день его смерти, когда, уже вечером, мы собрались в Гендриковом переулке, где теперь музей, а тогда была квартира Бриков, вдруг стали слышны из его комнаты громкие стуки – очень громкие, бесцеремонно громкие: так могут рубить, казалось, только дерево. Это происходило вскрытие черепа, чтобы изъять мозг. Мы слушали в тишине, полной ужаса. Затем из комнаты вышел человек в белом халате – не то служитель, не то какой-то медицинский помощник – словом, человек посторонний нам всем; и этот человек нес таз, покрытый белым платком, приподнявшимся посередине и чуть образующим пирамиду, как если бы этот солдат в сапогах и халате нес сырную пасху. В тазу был мозг Маяковского”.
Смерть Владимира Владимировича сопровождалась не только фарсом, но еще и триллером.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"