КУЛЬТУРНАВЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ
От кого и где слышал
Реальный документ и авторские
фантазии Дибаша Каинчина
У Дибаша Каинчина название рассказа и
эпиграф к нему соседствуют как два
разноплеменных жанра. Рассказ называется
«Лунная соната», а эпиграф: «Поручик Голицын,
налейте вина!..». Первый абзац рассказа эту
разноголосицу усугубляет и множит: «Рассказ этот
родился и ходит меж людей давно. И сейчас ходит, и
сейчас жив, хотя тропинка его все зарастает,
смотришь, разгорелся он в какой-нибудь курилке и
все еще волнует, будоражит, задевает. Интересен
рассказ, значим, потому он и жив. Слышал я его
давно, не забыл пока, от кого и где слышал, но это
не важно, важно то, что рассказ все эти долгие
годы жил во мне и нисколько не тускнел, созревал,
все просился на бумагу».
Рассказчик, кажется, освобождает себя от всякой
ответственности за надежность используемых
источников во имя сути, которая до самого конца
так и мерцает, так и бликует в толчее кривотолков.
Кто он, Сергей Алексеевич Сыромятников,
ближайший сподвижник, даже начальник штаба у
легендарного Кайгородова, народного вождя
против «комиссародержавия», – потомственный
дворянин «из толщи карамзинских веков», со
знанием десятка языков, приближенный к
самодержцу, как явствует из несметных слухов о
нем? Или – как явствует из случайно вынырнувшего
архивного документа – всего-навсего конторщик
купца Тобокова, несостоявшийся служащий так и не
открывшегося Народного банка в селе Онгудай – с
двухклассной школой в Костромском уезде и Омской
школой прапорщиков?.. Какую реальность
прикрывает, но не отменяет ветхая архивная
бумажка? Где истина? Где голый факт? Но была, была
«Лунная соната» на краю могилы, вырытой
приговоренным к смерти Сыромятниковым, им же
напетая и ввинтившаяся в ту «мохнатую лунную
ночь» в память чекиста, расстреливавшего
Сыромятникова, а до него и после него еще многих
других на просторах ГУЛАГа.
Правда, мимоходом роняет автор, документа о
приведении приговора в исполнение не
сохранилось, и в каких стратах, среди каких
смешавшихся толп и толщ растворился неведомый
Сыромятников – знать нам не дано. Куда
проследовали он и гены его, даже если он и вправду
был женат на учительнице Евдокии Ивановне из
Солтонского района и имел двух детей – Григория
шести лет и Ариадну трех с половиной? И было у
него «изыменно при аресте»: «...носовой платок
белый 1, носовой платок серый 1, нательная рубашка
1, газеты «Гудок»... одеяло изношенное 1...».
Но тут, когда к финалу все окончательно
запутывается, мы ловим себя на том, что в фокусе
рассказа не Сыромятников, о котором столько
наговорено и рассказы эти плетутся по сей день,
не Кайгородов, который существовал, но и с ним не
все ясно, и не богатей Тобоков, один из активных
организаторов Горной Думы, отделявшей Горный
Алтай от Бийского уезда, а сам повествователь,
сам исследователь и расследователь
перепутавшихся событий и еще чекист Иван Долгих,
его-то повествователь действительно знал, и
единственный факт, несомненно, достоверный, что
много лет спустя узнал Долгих, услышав по радио,
что то, что пел Сыромятников на краю могилы и что
помнилось Ивану Долгих все эти десятилетия,
«оказалось “Лунною сонатою” великого
Бетховена».
...У Толстого в «Войне и мире» есть слова о
«телеграфе народного сознания», по которому
узнается, что Москва будет оставлена.
Грандиозной художественной задачей, которой
мучился Толстой, было пластическое выражение
этого сознания – сознания и воль множеств. Он
писал о «таинственных струях народной русской
жизни», предваряя описание бунта степных
богучаровских крестьян, принадлежавших старому
князю Болконскому, их старый князь хвалил за
«сносливость к работе... но не любил их за
дикость» и среди них «всегда ходили какие-нибудь
неясные толки» вроде толков «об имеющем через 7
лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором
все будет вольно и так будет просто, что ничего не
будет», или проявлялось движение «к переселению
на какие-то теплые реки». Он писал об отсутствии
ожидавшихся беспорядков при оставлении Москвы и
о стихийной тактике действий, которые «всегда
проявляются в войне, принимающей народный
характер». Остался неосуществленным замысел
романа о переселенцах, который подспудно в нем
созревал и сцены которого он уже набрасывал, по
свидетельству Софьи Андреевны, но сцены эти так и
остались эскизами. ХХ век осуществил толстовские
предвидения о насильственных и ненасильственных
переселенцах как о явлении множественном. Но что
сформулировано было Толстым четко как
художественная задача – и в дневниках в пору
писания «Войны и мира», и в главах, которые
принято называть философскими отступлениями, –
это как выразить латентную жизнь массового
сознания и совершающееся в нем движение духа.
Новые рассказы Дибаша Каинчина в переводах
автора с алтайского языка («Дружба народов», 2003,
№ 7) написаны им по реальным документам,
обнаруженным в архивах Горно-Алтайска. Автор не
отрывается от документа, но и не считает его
власть абсолютной. Толки и слухи для него
реальность, весьма представительная, потому что
в их разноречье, порой фантастическом, он
улавливает прихотливые пути общих смятений и
упований.
То мерцание письма, струящееся и рассеивающееся,
которое много-много лет назад поражало в
рассказах начинавшего тогда писателя из
горно-алтайского села, сегодня обнаруживает себя
как стиль, как дыхание, в котором клубится жизнь,
названная Толстым роевой жизнью.
В эти дни мы отмечаем 175 лет со дня рождения Льва
Толстого. Дибашу Каинчину из Горно-Алтайска – 65.
Историко-литературные задачи обнаруживают свою
динамику, преемственность и жаждут решения.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|