Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №59/2003

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
РАЗГОВОР-ЭССЕ 

Никита Львович ЕЛИСЕЕВ ,
Елена ИВАНИЦКАЯ

Есть вещи, которые нельзя предавать.
Вот что такое консерватизм

Никита Елисеев – историк, библиограф, прозаик, публицист, обозреватель журнала “Эксперт Северо-Запад”, критик, академик Академии русской современной словесности. Свою литературно-критическую деятельность начинал в нашей газете десять лет назад. Его последняя книга “Предостережение пишущим” вышла в прошлом году.

– Никита Львович, верно ли то, о чем сегодня мы слышим со всех сторон, – верно ли, что страшно испортились нравы?
– Откуда же я могу это знать? Тут должны быть совместные размышления социолога, политолога, психолога, а не мои. Но по-житейски говоря – нет, не испортились. Я прожил 44 года и думаю, что нравы какими были, такими и остались. Мелкие какие-то вещи, которые связаны не столько с совестью, сколько со стыдом, изменились, только я не знаю – в худшую сторону, в лучшую.
Может быть, ощущение, что нравы сильно испортились, связано с тем, что литература была стерильной. А знаете, в России мир воспринимается через литературу. Такое стекло между миром и мной. Конечно, если у Сорокина родители детьми закусывают, то может возникнуть ощущение, что ндравы испортились. Ошибочное. Наверное, ошибочное.
Впрочем, в каких-то местах нравы наверняка испортились. Если в стране идет война – как в Чечне, то не испортиться они не могли. Но в моем окоеме? Нет. Никаких изменений к худшему не наблюдаю.
И в конце концов, кто я такой, чтобы рассуждать о морали? Писатель, которого я люблю и ненавижу – а именно так и надо, по-моему, относиться к этому писателю, он на такое отношение и рассчитывает, – да, так вот Василий Васильевич Розанов грамотно сформулировал: “Я не такой подлец, чтобы рассуждать о нравственности”.
Литературные нравы? Да, изменились. Но в худшую ли сторону? Когда сегодня критик пишет, возмущаясь, что “за такие книжки прежде отправляли в солнечный Магадан, а теперь, глядишь, и премию дадут”, то видно, насколько смягчились и улучшились нравы. Ведь в прежние времена после такого критического отзыва действительно кого-нибудь отправили бы в солнечный Магадан – или автора книжки, или критика, а теперь не отправят. Уже хорошо.
Так что я не собираюсь восклицать: o tempora, o mores! К тому же сам Цицерон, восклицавший это, отнюдь не был образцом нравственности.

– Как на вас, урожденного ленинградца-петербуржца, повлиял этот “самый умышленный город”?
– Терпеть не могу эту формулу: урожденный ленинградец-петербуржец. Город жестоко “чистили” с самого начала революции. Нет здесь урожденных петербуржцев! Расстрелы, высылки, блокада – какое там урожденный-прирожденный? Чаще всего тот, кто называет себя урожденным петербуржцем, – петербуржец в третьем поколении. По-моему, впрочем, Петербург во все времена с самого своего основания был городом приезжих, если угодно, иностранцев. Кто самый петербургский писатель? Правильно! Достоевский. Но родился он в Москве, на Божедомке. В этой формуле – коренной петербуржец – что-то неприятное, едва ли не расистское. Не все ли равно, где ты родился? Живи достойно, работай хорошо – что еще надо? Особенно для “умышленного” города. Он ведь действительно “умышлен”, “придуман”, потому и праздновали его 300-летие. Когда Лондон возник – неизвестно. Париж – неизвестно, а у Петербурга – точная дата основания. Празднуй – не хочу.
У меня есть любимая цитата из Тургенева: “О многом человек говорит с интересом, но со вкусом только о себе самом”. Поэтому я бы с удовольствием поговорил о влиянии на меня и мое творчество линий Васильевского острова, “достоевских” мест, Крюкова канала и т.д., но как-то неловко-с. Не знаю, что значит любить то или иное место, но мне кажется: жить я бы мог, а значит, и хотел, только здесь. Хотя… не знаю. В других местах просто не пробовал.

– Сейчас вы переводите книгу Томаса Манна “Размышления аполитичного”. Почему вам показалась актуальной эта книга восьмидесятилетней с лишним давности?
– Недавно я брал интервью у режиссера Бортко и первым делом спросил его: почему вы взялись экранизировать Достоевского? Я рассчитывал на то, что он примется говорить про современность и Достоевского, а он возьми и скажи: нравится мне роман Достоевского “Идиот”. Вот и мне нравятся “Размышления аполитичного” своей “неподражательной странностью”. Все мы вышли из идеологического общества, и “Рассуждения…” – очень идеологическая книжка, но в ней какой-то необычный, непривычный идеологический подход. Можно сказать, что Томас Манн ярко и отчасти смешно продемонстрировал то, что сейчас, 85 лет спустя, называется антиглобализмом. А как замечательно завершается книжка! «Я заканчиваю свои заметки в день объявления мирных переговоров (Брестских. – Ред.) между Россией и Германией. Если ничто не обманывает меня, долгое, лелеемое с самого начала войны желание моего сердца исполнится: мир с Россией! Мир прежде всего с ней! Теперь война будет идти против одного Запада, против “цивилизации”, “литературы”, политики, демократии, риторической буржуазии». Рядом с подобными нелепостями в книге полно глубоких, неожиданных, парадоксальных мыслей. Ну к примеру: “Немец никогда не поверит, – пишет Томас Манн, – что человек – существо целиком политическое и социальное. Немец знает, что человек – существо метафизическое. Когда в Германии поверят, что человек целиком социален, это будет самый страшный день для нашей страны и Европы”. Угадал. Потому, наверное, никогда и не отрекался от этой своей книги. В ней есть что-то… достоевское. И в хорошем, и в плохом смысле этого слова. Недаром чаще всего Томас Манн цитирует в своих “Рассуждениях…” Достоевского, и не что-нибудь, а “Дневник писателя”. К нескольким главкам просто эпиграфы берет из “Дневника…”, что само по себе мило, все же идет война не только с Францией и Англией, но и с Россией... Однако время прошло, голая, острая актуальность ушла; осталось что-то, что важнее сиюминутной актуальности. Словом, с “Рассуждениями аполитичного” произошло то же, что и, скажем, с “Бесами” Достоевского.

– Почему вы толерантны?
– Если говорить безжалостно по отношению к себе, то моя толерантность основана на трусости. Кантовский категорический императив я перевожу для себя таким образом: поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы с тобой поступали другие. Я терпим, потому что предполагаю, что и моя позиция вызовет терпимость и понимание. С юности, услышав Галича, я запомнил: “Но бойся единственно только того, кто скажет: “Я знаю, как надо!” Я не знаю, не уверен, как надо. Хотя сегодня, может быть, это нехорошо. Моя толерантность кончается там, где я твердо знаю, как не надо, как нельзя поступать. Есть такие вещи, которые нельзя. Какие именно, это еще в Десяти заповедях сформулировано. Но за исключением крайних случаев, я не вправе быть нетерпимым.

– В последнее время вы много пишете о консерватизме. А что это, собственно, такое – консерватизм?
– Консерватизм – это такой дивный термин, который постоянно требует уточнений. Что мы, собственно, собираемся сохранять, “консервировать” в постсоветском пространстве? Наше время показало, что человек невероятно пластичен. Я ведь помню, как весь Невский был увешан лозунгами: “Миру – мир!” и “Слава КПСС!” – привыкли к этому, сейчас привыкли к другому.
Конечно, остается, должно оставаться что-то главное и важное, несмотря ни на какие изменения. Но назвать это главное и важное я не решусь. Верность, семья, дружба, опыт предательства, опыт любви – не знаю. Забавно, но для меня один из самых консервативных фильмов – “Однажды в Америке” Сержио Леоне, не потому только, что в нем удивительно воссоздана атмосфера еврейских кварталов Бруклина 20–30-х годов, хотя, наверное, потому там так хорошо и воссоздана (“законсервирована”) эта атмосфера прошлого, погибшего, исчезнувшего, что есть в этом фильме настоящий человечный и человеческий консерватизм. Какие-то вещи нельзя предавать – вот что такое консерватизм.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru