КЛАССИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТАТИВ 
 

Завтра, когда мы войдем со своими учениками в класс, мы полны будем радости встреч и летних воспоминаний. Потом праздники кончатся, и школьная жизнь покатится по заведенной колее – между тетрадками, контрольными и тестами. Мы привычно посетуем, вздохнем и отправимся в этот путь. Но, может быть, не кто-то там, сверху, загоняет несчастного учителя в эти рамки, а часто мы сами, по привычке, не задумываясь, добровольно ходим по этой дороге? Как сказала одна мудрая старая учительница – для того и существует в классе дверь, чтобы ее закрывать. Мы остаемся в классе с детьми один на один. И от сил нашей души и совести зависит, чему мы на самом деле будем их учить – готовить ли к бесконечным контрольным или все-таки питать впечатлениями от встреч с большой культурой. Сейчас, когда остался всего один день до уроков, есть еще время подумать об этом и, может быть, успеть что-то переменить.
Одна учительница летом прочла книгу Василия Розанова «Сумерки просвещения» и написала текст, обращенный в первую очередь к учителям. Мы публикуем его сегодня на полосе, выделяя курсивом цитаты, с тайной мыслью – пусть с началом сентября не в одной, а во многих школах учителя захотят встретиться на уроках прежде всего с душой ребенка, человека вообще, а не только методиками, технологиями и параметрами. Пусть школа будет действительно местом жизни и развития ребенка, а не пребывания только аттестата ради.

После сумерек наступает…

По следам книги Василия Розанова «Сумерки просвещения»

Процессы, происходившие в школе конца XIX века, были столь ужасающи для будущего России, что Василий Розанов дал им грустное определение: сумерки просвещения. В сумерках трудно различить лицо человека, а лица ребенка и вовсе не видны. Не разобрать и страниц книги – чему она учит? В сумерках видны лишь очертания предметов, но не их суть. И всё – одинаково серого цвета…
Серость и безликость волновали Розанова как философа. Давили его как учителя. Не выдержав этого пресса, он оставил педагогическую деятельность, которой отдано было 12 лет. Жаль. Особенно когда думаешь, сколько душ мог он зажечь огнем своей любви к жизни, к русской культуре. Жаль, что никто не ведет такую статистику: сколько талантливых, умных учителей оставили свое призвание, не выдержав той удушающей системы, в рамках которой до сих пор пытается жить современное образование.
Для того чтобы поставить главный вопрос, с которого Розанов начинает анализ ложного пути в образовании, не нужно иметь особую наблюдательность, ибо он ясно встает перед каждым, хоть немного умеющим думать человеком. Почему школа так мало достигает своих целей? Под целью, конечно, Розанов понимал уж никак не поступление в институт. Почему школа все силы прилагает, чтобы увлечь человека, например, алгеброй, а вызывает лишь глубокое, на всю жизнь отвращение к ней? Почему школа старается всесторонне развить ребенка, а в итоге вырастает вялая личность, которую ничего по-настоящему не интересует? Казалось бы, вся система образования (уроки, домашние задания, контрольные, отметки) продумана так, чтобы в памяти каждого навеки отпечаталось то, чему его учили в школе. Однако у некоторых все это улетучивается буквально на следующий день. Почему? «Почему, усвоив учебники, в патриотическом духе составленные, мы не только презирали прошлое своего народа, но и ненавидели настоящее его… Почему в учебном заведении, которое считалось образцом для других со стороны административного порядка, мы узнали все формы разврата?» (здесь и далее курсивом выделены фрагменты из книги Василия Розанова «Сумерки просвещения». – Прим. ред.).

Ложный путь

«Три принципа образования, – писал Розанов, – видятся мне равно нарушенными. Один из них, самый важный, – принцип индивидуальности. «Оставьте во мне «человека вообще». Человек есть всегда особенное».
Перед сном мой пятилетний сын часто задает мне разные вопросы. Некоторые из них, признаюсь, ставят меня в тупик:
– Что такое грех? Как выбирать себе жену? Почему белые облака превращаются в черные тучи? Где живет Бог?
Задаст ли он когда-нибудь подобные вопросы учителю? Будет ли повод? Найдет ли он за десять школьных лет ответ хотя бы на один волнующий его, «больной» вопрос? Найдет ли каждый ребенок ответы на свои вопросы? Способна ли вообще школа – такая, какая она есть сейчас, – услышать каждого, увидеть особенное в его лице (я даже не продолжаю: полюбить)? Вместо ответа, по-моему, можно только печально улыбнуться…
Как же не нарушить принципа индивидуальности? Век назад Розанов предлагал: «Сохраните ребенка как можно долее в семье, поставьте его потом как можно ближе к Церкви: по самой своей природе семья и Церковь индивидуальны в способах своего воздействия, в своем воззрении на человека – в том, как относятся к нему. Они внутренне субъективны, знают лицо в человеке».
Что сделали мы? Отправили в школу шестилеток. Изжили само понятие «церковный приход». Школа боится христианства. Она даже боится впустить к себе священников. Аргумент: потому что у нас «свобода вероисповедания». То есть в школе – никакого вероисповедания и обычно – никакой речи о вере вообще. Конечно, читая Толстого или Достоевского, разговор о Боге трудно обойти. Но все-таки большинству это удается, сосредоточив внимание учеников на «бедных людях», отдельных образах, событиях, движущих фабулу, и прочем. Выплеснув вон основную, связующую всё воедино и очень современную проблему: путь человека к Богу и отступничество от Него.
– Это очень личная, очень интимная тема, – услышала я однажды.
Конечно. «Половое воспитание» – тоже очень интимный «предмет». Однако взрослые почему-то считают, что чем раньше говорить об этом с детьми, тем лучше. Появились даже книги по сексологии: текста нет – одни картинки, поскольку аудитория данного издания еще не умеет читать. Может только разглядывать. Какой отпечаток оставят эти картинки в незрелой, ранимой, трепетной детской душе? Вызовут отвращение? Страх? Разбудят «нездоровый интерес»? Никто не знает этих последствий.
Да и кого волнует, собственно, душа ребенка? Разве хоть одна школьная программа обращается к этому «органу» человека? Нет. Сегодня основная ставка в образовании – на память, на интеллект, на логическое мышление, на работоспособность. О душе забыто, ее как будто не существует. Отсюда ложный путь и в методиках, и в технологиях, формализм, оторванность школы от жизни за окном. Какой ребенок не почувствует этой мертвечины? И он ненавидит, презирает весь этот неживой «школьный мир» или учится ему соответствовать, соблюдая правила игры. «Темны были в просвещении люди, когда, набрав немножко грамматики, немножко арифметики, прибавив к этому кой-что из географии и истории, думали, что с четырьмя своими книжками они внесут что-нибудь в душу»… Строки написаны будто вчера. Так ничего и не изменилось за вековую – со времен Розанова – историю школы. Наверное, мы только еще дальше ушли от этого единственно истинного пути в образовании – обращении к детской душе. На 70 лет имя Розанова было вообще забыто, о его идеях попросту никто не знал. А ведь он предлагал удивительно простые и правильные вещи.

Идите в глубину!

Из чего состоит курс, казалось бы, такого далекого от жизни человеческой души предмета, как физика? Физические законы, теории, формулы, задачи, опыты. Где, скажите, здесь найти «пищу для души»? Но что, если кроме сведений о Земле, ее массе, скорости вращения, о ее месте в Солнечной системе дети узнают и о судьбе Джордано Бруно, о Галилее, об их метаниях, мучительном выборе, который пришлось делать в жизни? Разве это не может быть содержанием образования по физике? Разве другие технические науки – математика, химия – не полны удивительных историй человеческих судеб, исканий, необъяснимых озарений, упорного труда, которые, может, и есть единственно настоящее достижение всего развития науки? «Бруно, всходя на костер и готовясь осветить мир светом своей личности, быть может, не мог бы отчетливо доказать, почему он это делает, а не бежит и не скрывается. Но теорема Евклида, отчетливо пересказанная, в смысле просвещения, для развития человеческой культуры была ли важнее, чем это неопределенное и смутное движение души, которое связало ему бегство и возвело его на костер?»
Разве это не более способно пробудить интерес к предмету, чем сухая логика формул и перечень научных открытий (за которыми – только пустота)? Почему бы не сузить школьную программу, дав учителю воздух, чтобы углубить ее, чтобы иметь возможность рассказать детям о путях открытий, о том, как они совершались, какой ценой? Быть может, любовь к науке, которой пылал когда-то ученый прошлого, передастся вдруг неисповедимым путем современному мальчику, и сердце его зажжется жаждой открытий. Выучит он тогда и формулы, и теоремы, разберется в задачах, которые будут уже для него не рядом бездушных цифр, но наполнятся сокровенным смыслом.
«Вместо календарных, кратких сведений о всех важных лицах и событиях в истории – без образа и без смысла узнайте теперь хотя бы четверть этих лиц и событий в живых образах и со смыслом». Иными словами, вместо расширения программы, которое можно продолжать до бесконечности, Розанов предлагал углубить ее содержание: «Вместо того, чтобы, прочитав 400 стихов из Гомера и уже начав осваиваться с ним, понимать его язык, перебегать к Геродоту и так же медленно, крошечными отрывками, его усваивать, как до сих пор и Гомера, – лучше оставьте совсем Геродота и просидите год, полтора над одним Гомером».
Вся история культуры – это история личностей, которые ее создавали. И тут, как в любой личной истории, важны именно подробности, детали, разные мелочи, без которых нет полноты жизни – а значит, и трогательного, сострадательного зерна, способного задеть «за живое» человеческую душу. Если бы самый талантливый режиссер решил поставить в театре пьесу, так сказать, «в общих чертах» (именно так и составлена школьная программа), опустив все конкретные детали, его спектакль был бы обречен на провал. Зритель попросту встал бы и вышел из зала. Дети не имеют такого права – уходить с «пустых» уроков, которые ничего не дают, кроме информации, которую они легко могут прочитать в учебнике или скачать из Интернета.
Сегодня рост информационного поля, новых открытий в разных сферах науки так стремителен, что очень трудно все впихнуть в учеников. Завтра это станет вообще невозможно. Что же делать? Один из шагов – рассудочных шагов, в основе которого лежит взгляд на человека как на машину, которой необходимо усвоить определенный объем информации, – сжать содержание школьного образования до известных всем сегодня «базовых знаний». То есть выделить тот минимум информации, который современный ученик в состоянии вообще держать в своей памяти. Это чисто внешний ход. Он ничего не меняет по сути. Он никак не спасает и не защищает от необходимости изучать «с холодным носом» явления мировой истории и науки.
«Материал, то есть духовные плоды, завещанные каждой исторической эпохой, – писал Розанов, – подвергаются переработке: жизнь Спасителя, деяния Апостолов и мучеников представляли столь тесное поле фактов, что без мелочных подробностей они могли быть усваиваемы совершенно быстро… Еще с большим удобством это могло быть применено к результатам новейшего умственного просвещения: открытие Коперника укладывалось в несколько строк, и их не более требовалось для открытий Колумба. Сжато, легко, гладко проскальзывали в устремленное к ним внимание земля и небо, океан и суша, пророки и революция, Гомер и электротехника с помощью особых маленьких книжек, где были для этой особой цели абстрагированы природа и люди. Ряд символов почти заменил ряд фактов, живые лица стали только большими и малыми именами.
Всё, над чем столько страдали ряды человеческих поколений, что они так трепетно любили и с таким доверием передали нам. Тот «особый и облегченный» путь к науке, о котором Евклид сурово сказал своему государю, что «его нет и для царей». Это многолетнее пожирание плодов с непосаженного дерева и даже без вопроса, как трудно и долго оно росло и кто и зачем его сажал».
Современные учебники построены всё по тем же принципам. Дети должны просто выучить и запомнить то, что их вовсе не трогает. И не трогает именно потому, что передано «в общих чертах», лежит на поверхности и никак к ним лично не относится. «Усваивать таким образом действительность, – усмехается горько Розанов, – всё равно что заниматься ботаникой в дровяном складе». Какое же образование среди «дров»?

Когда же именно, в какие моменты совершается образование?

Что помнит человек ярче, лучше всего в своей жизни? Какие события оставляют неизгладимый след в его памяти, накладывая отпечаток порой и на всю его судьбу? Может, это какая-нибудь красивая мысль? Умный афоризм, ставший правилом жизни? Может, это чья-нибудь блистательная теория, которая поразила его своей стройностью? Нет. Все, что дает нам жажду познавать, все, что делает нас такими, какие мы есть, и пробуждает желание становиться лучше, связано именно с переживаниями, с работой нашей души. С живым чувством: страданием, радостью, грустью, страхом, восхищением, удивлением.
– Этим летом я увидела, как деревенские мальчишки мучают вороненка.
Они привязали к его ноге веревку и заставляли его летать, когда он не хотел, дергали и крутили его во все стороны. А он ужасно плакал и кричал. Мне стало жалко его. Я сказала: отпустите! Но они засмеялись. Тогда я побежала к бабушке и рассказала об этом. Бабушке было некогда, но я упросила, и мы вместе пошли спасать птенца. Мальчишки его сразу отдали, хотя обиделись. Мне так хотелось погладить малыша! Но он оказался весь вшивый и противный. Я его отпустила в поле. Он сначала не поверил своему счастью и сидел смотрел на меня, а потом поскакал – летать он, наверное, еще не умел, – все быстрее и быстрее. И после я видела, как его мама кормила червяками. Жалко, что из-за каких-то жуков, которые на нем водятся, нельзя было погладить вороненка, прижать его к себе. На птиц вообще лучше просто смотреть, чем их трогать. Бабушка сказала, что даже яйца птичьи в гнезде нельзя трогать: иначе мать может отказаться от своих детей, и они погибнут. Когда теперь я наблюдаю за птицами, то всегда вспоминаю о своем знакомом. Теперь, наверное, он уже стал настоящей вороной.
Не знаю, может быть, найдется человек, утверждающий, что знать все виды птиц, разбираться в их миграции и образе жизни важнее для ребенка, чем одно вот такое «простенькое» переживание? И разве эту ситуацию со спасением вороненка нельзя назвать образовательной? Разве она не открыла и не запечатлела в душе ребенка тайну птиц? Разве не дала прикоснуться к их своеобразию? Знание, которое невозможно забыть. Ибо оно есть открытие. Собственное переживание.
Теперь самый важный вопрос: возможно ли создать систему образования, построенную на подобных переживаниях? Принципиально иное образование. Образование, которое обращалось бы прежде всего к душе ребенка, а не к его рассудку? Для такого образования не важно, сколько ребенок усвоил, а важно, насколько глубоко тронула его данная тема или проблема, насколько «личным делом» стала для него поэзия Пушкина, открытие Галилея или эпоха Ивана III. На первый план выходит драматургия урока, всего учебного процесса, результат же образования – не «сумма знаний», а умение ребенка ставить перед собой вопросы, размышлять, искать «свое» в огромном поле мирового развития: «Культура начинается там, где начинается любовь, где возникает привязанность; где взгляд человека, неопределенно блуждавший повсюду, на чем-нибудь останавливается и уже не ищет отойти от него». Это принципиально иной подход.
– Все это здорово! – воскликнет любой разумный человек. – Но как же контролировать подобный процесс образования? Как проверить, не халтурит ли учитель, как «снять» результат его работы? Ни контрольная, ни экзамен здесь явно не помогут! Хотя все прекрасно знают, как экзамен становится фикцией. Но раз уж так нужно контролировать – почему бы не заменить привычные формы проверки новыми, например, защитой детьми собственных творческих и исследовательских работ? Ведь такой опыт уже есть. Конечно, это будет очень мешать единообразию – такому удобному для чиновников и государства.
И дело не только в контроле. Дело прежде всего в том, что государству (как аппарату, машине) не нужны по-настоящему образованные люди. Не чиновники, но личности, подобные Сахарову, Лихачеву, Щекочихину. Оно не имеет над ними власти, поскольку эти люди несут вечные ценности. А государственной машине выгодно навязать людям свои временные, сиюминутные идеалы. Ей нужно манипулировать. Поэтому главное, чтобы человек ни в коем случае не думал о своем предназначении на Земле! Пусть думает о своем социальном статусе, о карьере, о размере дохода. Не о детях своих, а об их отметках в школе и о том, «что сказала учительница». Не о том, каким вырастет ребенок, но о том, в какой институт ему лучше поступить, чтобы потом устроиться на престижную работу. Человек давно перестал служить Богу. Теперь он должен пойти дальше – перестать служить себе, своей земле. Он должен бросить жизнь к ногам придуманных, искусственно созданных идеалов. Этой цели современное образование вполне соответствует. Добавить еще один штрих, еще немножко выхолостить душу – ввести тесты. «Как звали лошадь Печорина?» Поистине «вечный» вопрос! Стыдно не знать ответа. Бедный Лермонтов и не думал, что пишет свой роман ради того, чтобы навсегда запечатлелось в памяти потомков прекрасное имя этой кобылы.
Вот уж действительно, система тестов, стандарты – это не сумерки, это уже ночь.

Что же такое школа?

Задавал Василий Розанов вопрос и сам отвечал: «Школа – это только и всецело учитель: учитель – во-первых, учитель – во-вторых, учитель – в-третьих. И только, в-четвертых, еще что-нибудь: программа, здание и т.п.».
Но это, конечно, в идеале. Реально же приходится отвечать так. Школа – это единица общей системы, скорее административной, нежели образовательной. Это, во-первых, программа, которой подчинено все. Во-вторых, система контроля и отметок. Это методики, от которых лучше не отступать. Это правила поведения. Это вложения, которые делать всем жалко. Это дети и их родители. И только, в-десятых, – учитель.
«Учитель – это немножко раб, конечно, ученый раб…»: он подчинен не только рублю, имея нищенскую зарплату, но и всей системе, самый мощный пресс которой – программа. Как тут сохранить элементарное здоровье? Потому у нас «учитель стал почти синонимом неврастеника». А между тем это «вакхическое упоение программами есть истинное культурное вандальство. Она не видит тысячи точек, исторических, бытовых и даже физиологических обстоятельств, на которые вся «программа» должна бы оглядываться, а между тем она входит в жизнь с требованием, чтобы на нее всё оглядывалось». Действительно, ни одна программа не учитывает ни интересов конкретного ребенка – Пети, Вани, Ани, ни привязанности самого учителя. И пока это так, «мы имеем педагогическую фабрику, где дети не воспитываются и не лучшему научаются».
– Что ты, дочка, – с улыбкой говорит мне мама, которая 50 лет проработала в школе. – Если бы я всегда гналась за программой, не имело бы и смысла учить детей. Ведь на то и существует в классе дверь, чтобы ее закрывать… На уроке ты остаешься один на один с детьми. О чем ты будешь с ними говорить – дело твоей совести. И ничье больше. Как я могла дать всего пять уроков по Лермонтову, если мои ученики только-только начинали разбираться в характерах его героев, в их взаимоотношениях, если идеи, мир Лермонтова захватил их? А программа требовала дать именно пять уроков и срочно перейти к Гоголю. Да какое мне дело до программы, когда передо мной живые дети?!
Наверное, благодаря таким учителям и вопреки системе школа все же не превратилась совсем в фабрику.
Значит ли это, рассуждает В.Розанов, что следует совсем отказаться от каких бы то ни было программ? Вовсе нет. Но программа не должна быть «от сих до сих». Она должна указывать лишь очертания предмета, включать возможный список книг, на которые учитель может опереться. Она призвана помогать, а не довлеть. Кому-то, особенно талантливому, она и вовсе не нужна. Пусть идет своим путем. Тогда у каждого учителя проявится свое лицо, свое особенное. И у каждой школы появится свое лицо. Своя атмосфера, свой дух, как это было когда-то у пушкинского Лицея. Плохой учитель, халтурщик, случайный человек в школе прекрасно научится соответствовать любой программе, которая никогда не сможет исправить «худое». Но она «закроет рост доброму». «Пусть неумелый учит наименьшему. Не нужно даровитому предписывать только «среднее». Не могу понять: что же этому все-таки мешает?! Страх?
Какое же главное зло от программ? Они вытесняют из школы саму жизнь.
Василий Розанов приводит такой пример: ученик пишет выпускное сочинение, когда ему приходит весть о том, что дома умирает отец. Мальчик хочет броситься к умирающему. Но как же экзамен? «Отца вы уже не спасете, а экзамен провалите», – говорит ему учитель. И ребенок остается писать.
Отказ от самой жизни в угоду какой-то «виртуальной реальности» – страшный знак времени. И сегодня для системы важнее, чтобы ребенок хорошо выполнил домашнее задание, нежели то, что происходит у него дома, как он живет, что вообще у него на душе.
Отметки – цифры, которыми до сих пор пытаются оценивать человека, свалились теперь и на головы бедных учителей в виде аттестаций, разрядов.
– Ты тянешь на 14-й, а ты – всего на 10-й. Параметры? Качество урока. Его, конечно, можно точно измерить градусником, как температуру.
Благодаря всем этим нововведениям школа еще больше, чем во времена Розанова, становится миром «видимостей, условностей, притворства, фикций». Чтобы не быть таковой, она, по мнению Розанова, должна дать свободу для творческого общения ученика и учителя. Дать возможность учителю – пусть в рамках коллективного способа обучения – все же иногда оставаться наедине со своим учеником и говорить «лицу, а не только толпе».
Школа не должна загружать ребенка, вытесняя всё остальное. У детей должно оставаться достаточно времени, чтобы учиться «и у звездного неба, и в семейных играх, и в храме, куда поведет его мать…».

Ремесло? Наука? Искусство?

Наверное, именно от точного ответа на этот вопрос зависит весь путь, по которому может развиваться система образования. Попытка соединить в своем представлении о школе и одно, и второе, и третье неизбежно приведет (и приводит) к метаниям в методах преподавания, к растерянности или формализму. И всегда будет ускользать суть процесса, поскольку суть эта разная у ремесла, у науки и у искусства.
– Искусство есть жизнь человеческого Духа, – определил когда-то Станиславский.
– …Жизнь человеческой Души, – поправил один священник.
Пусть.
Обращаясь к Василию Розанову, мы увидим, что все принципы, которые он выдвигал как основное условие для истинного образования, – все эти принципы исходят только из законов жизни человеческой души. Законы эти, которых ни одна наука до сих пор не знает, Розанов формулировал, опираясь на собственные наблюдения, на самоанализ, на «личную статистику», собранную за годы педагогической работы.
«Часто мне представляются вопросы: отчего случайная встреча с человеком иногда неизгладимо влияет на нас, преображает нас? Отчего никогда этого действия не оказывает школа? Где лежит тут разница?»
В школе нарушен закон целостности восприятия. Он требует, «чтобы всякое входящее в душу впечатление не прерывалось до тех пор другим впечатлением, пока оно не внедрилось и не закончило свое взаимодействие с душой. Только тогда возможно начать новые серии впечатлений».
За один школьный день перед глазами ребенка алгебра сменяется историей, история – математикой, математика – литературой. Мелькают учителя. Такая разрозненность впечатлений не может принести плодов и никогда не тронет глубоко. Как не тронет фильм, который после пятнадцати минут оборвется и продолжится уже совершенно другим фильмом, а еще через пятнадцать – третьим. Отдельные уроки, которые призваны благодаря быстрой смене впечатлений предотвратить утомляемость детей, по убеждению Розанова, приносят только вред. Они оставляют ребенка равнодушным.
Еще один важный закон развития человеческой души, который нарушен в школе, – закон «единства типа». Нужно, чтобы «все впечатления, падающие на душу ребенка, были непременно одного типа, то есть исходили бы из источника одной какой-нибудь исторической культуры».
– А как же противоречия? Без них неинтересно! Что же, ребенок не будет знать разные точки зрения на жизнь?
Мне кажется, здесь Розанов говорит скорее о проблеме идеалов, о системе ценностей, которые несет та или иная школа. Идеалы христианства, например, не могут мешаться с идеалами классической древности или атеизмом. Не значит ли это, что и хаоса в душе современного ребенка можно избежать, если дать детям выбор: учиться тому, что они любят, что отвечает идеалам и «руслу» их семьи? А не всему подряд.
Для Розанова педагогика, безусловно, искусство. А в искусстве многое основано на интуиции, на внутренней, часто невидимой глазу гармонии. Этот процесс уже никак не сделать «прозрачным» с помощью проверок, приказов, записей в журнале, отметок. «Великая тайна всякого истинного учения состоит в том, что оно совершается лишь втайне; что, как и все сокровенное, глубокое, оно хоронится от всего, что не вытекает вот из этого слова, которое я говорю, и из этого внимания, которое для меня открыто».
Сегодня каждому думающему человеку ясно, что школа должна меняться. Не в частностях своих (методиках, технологиях, источниках финансирования), а принципиально – в главном. Путь этого изменения, мне кажется, давно уже подсказан и русской философией, и нашим педагогическим наследием. Надо только решиться по нему идти. Может быть, и голос Розанова будет наконец услышан нами.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"